Любовь, похожая на смерть

Любовь похожая на смерть    Электричка распахнула двери. Молодая женщина, замешкавшись в тамбуре, опустила в сумочку книгу в мягкой обложке и вышла на перрон. С темного неба сеялся мелкий дождь, в просветах между тучами появлялся и пропадал молодой месяц. Женщина туже затянула поясок плаща, вытащив складной зонт, раскрыла над головой его красный купол.
    Она оглянулась и увидела длинную человеческую тень, метнувшуюся от вагона в темноту кустов, разросшихся за оградой платформы. На мгновение страх, что она уже испытала этой ночью в пустом вагоне электрички, снова шевельнулся в душе. Вот что-то зашипело, это захлопнулись двери, дернулись вагоны, поезд тронулся с места. Сигнальные огни пропали за пеленой дождя.
    Женщина спустилась с платформы, по узкой асфальтовой тропинке дошагала до железнодорожных путей и посмотрела, нет ли поезда. Где-то далеко за поворотом загудел товарняк, задрожали рельсы. Опять показалось, будто за спиной появилась и пропала в кустах черемухи бесплотная тень. Перебежав на другую сторону железной дороги, женщина поднялась вверх по ступеням лестницы и зашагала по тропинке в сторону домов, скрытых за мокрыми тополями.
    Здесь, в тени деревьев, где не было даже редких фонарей, темнота обступала одинокого прохожего со всех сторон. Треск ветки, сломанной порывом ветра, шорох прошлогодней листвы… Обычные звуки дождливая ночь наполняла новым зловещим смыслом. То ли кто-то крадется где-то рядом, готовый выскочить из темноты и нанести смертельный удар, который оборвет человеческую жизнь. И она, истекая кровью, будет долго ползти к домам, к людям, на свет окон…
    Женщина увидела два темных силуэта впереди, люди приближались с пугающей быстротой. Замедлив шаг, она инстинктивно набрала в легкие воздуха, словно готовилась закричать. Уже хотела остановиться, когда донесся мужской голос.
    - Отстань, я в порядке, - сказал человек идущий навстречу. – Ты сама, того… Не упади. А то я тебя не найду… Дай поддержу.
    - Ой, убери руки. Нашел место. Господи, хватит. Люди смотрят…
    - Какие люди?
    Послышался смех. Женщина отступила в сторону, пропуская, видимо, не совсем трезвую парочку, спешащую на последнюю электричку к Москве. На душе сразу стало легче и спокойнее. Пришла мысль, что надо бросить привычку читать в поздних электричках детективы.
    Площадь, откуда по поселку разъезжались рейсовые автобусы, была пуста. Ни машин, ни пешеходов. В ближнем пятиэтажном доме светилось только одно окно. Женщина остановилась на кромке тротуара. Видимо, последний автобус уже ушел, ждать больше нечего, а такси тут и днем не бывает. Не беда. Нужно пройти по улице пять минут, потом свернуть во дворы и дальше напрямик, - так она срежет большой отрезок пути. Еще раз оглянувшись, женщина зашагала по дороге мимо сквера.

*   *   *   *

    Милиционер-водитель сержант Вадим Лошак, сидевший за рулем патрульной машины, опустил стекло и, пуская табачный дым, зевал от скуки. Время шло медленно, накрапывал дождь, навевая смертную скуку, а взгляду на темной улице не за что было зацепиться.
    Час назад патрульная машина съехала с Киевского шоссе, где несла ночное дежурство, промчалась по улицам поселка. Остановилась под старыми липами, в сквере возле станции. Сержант заглушил двигатель и выключил габаритные огни. Командир экипажа младший лейтенант Анатолий Савин разложил переднее сидение, растянулся на нем и, подложив руку под голову, мгновенно заснул. Конечно, спать во время дежурства не полагается. Но у лейтенанта болеет годовалый ребенок, мальчик плачет ночами, Савин не спит вместе с женой и ребенком. За последние дни лейтенант совсем вымотался, и этот час отдыха, нужен ему как воздух.
    Лошак выбросил окурок, глянул на часы. Пора будить начальство. В это время он увидел длинноногую барышню в коротком плаще под зонтиком, шагавшую по дороге. Острым глазом он подмети, что девица хоть куда, даже в этом плаще она выглядит как манекенщица на подиуме. Светлые волосы до плеч, а ходит профессиональной походкой модели, гуляя бедрами. Наверняка, девица опоздала на последний автобус, можно подвезти ее до дома.
    Он потеребил за плечо командира экипажа:
    - Время, товарищ лейтенант, просыпайтесь…
    Промежуток от сна до бодрствования занял секунду. Лейтенант принял вертикальное положение, поднял спинку сидения.
    - Чего тут?
    - Девка пошла симпатичная, - вздохнул старшина. – Думал, может, подбросим. Вдруг вижу: за ней уже какой-то мужик увязался. Здоровый такой. Идет в тени деревьев. Надо бы документы проверить, а?
    - А девица где? – зевнул лейтенант.
    - Уже пропала куда-то. Видно, за угол дома свернула.
    - Езжай по улице, - приказал лейтенант. – Габариты не зажигай. Рацию выключи.
    Машина медленно выкатилась из сквера, свернула на дорогу, проехала метров пятьсот и снова встала. Сержант всматривался в ночь, но на дороге не увидел ни девушки, ни ее преследователя. Видимость плохая, дождь заливал лобовое стекло, а ближайший фонарь где-то далеко, у поворота.
    - Ну, и где твоя краля? Пока я спал и ты, наверное, того… Тоже сон увидел. С элементами эротики.
    - Я клянусь, - прошептал уязвленный Лошак. – Девушка - высший пилотаж.
    - Тогда давай вперед, медленно.
    Лицо лейтенанта сделалось напряженным, и голос как-то изменился. Он достал с заднего сидения фуражку и натянул ее на голову. Затем расстегнул тугую застежку кобуры и, вытащив пистолет, передернул затвор и поставил курок в положение боевого взвода. Машина доехала до конца улицы, остановилась на повороте. На другой стороне горел фонарь, вырывавший из темноты чахлые тополя и пустой тротуар. Несколько секунд лейтенант раздумывал, в какую строну поворачивать. Молча махнул рукой, мол, давай направо.
    Через пару минут доехали до бетонной плиты, лежащей поперек проезжей части и загораживающей проезд. Впереди траншея, пересекавшая улицу наискосок, под острым углом. И предупреждающий знак: «Осторожно. Дорожные работы». Даже если бы та девушка вдруг побежала со всех ног, сюда от станции ей так быстро не добраться.
    - Значит, она свернула налево, - сказал Савин. – Включай фары. Разворачивайся. Живо.
    Сержант вывернул руль и нажал на газ.

*   *   *   *

    Дима Радченко пришел в известный нью-йоркский ресторан, тот самый, что смотрит витринами на каток с искусственным льдом, раньше условленного времени. После тридцати пяти градусной жары, тут можно перевести дух. Кожей чувствуешь дыхание весны, только что ландыши не распускаются. Седовласый метрдотель в синем двубортном костюме с золотыми пуговицами улыбнулся так, что стало понятно: он ждет именно Диму.
    - Мистер Радченко, прошу за мной, - сказал он.
    И с достоинством проследовал через пустой зал к столику у витрины. Метрдотель исчез, навстречу поднялся мужчина лет шестидесяти пяти с крупными чертами лица. Он был одет в темно серый костюм, несколько консервативный, зато отлично скрывавший недостатки фигуры. Радченко подумал, что такой костюмчик не купишь даже в мужском бутике на Пятой авеню. Его можно сшить у всемирно известного портного, фотографии которого печатают европейские журналы мод. Правда, есть пара неудобств: костюм стоит бешеных денег, а на примерки придется летать в Лондон. Гардероб Носкова дополнял часы из белого золота и яркий галстук с заколкой, в которой красовался крупный алмаз.
    - Чертовски рад познакомиться, - Носков улыбнулся. – Ну, я тебя таким и представлял. Присаживайся, сынок.
    Радченко тряхнул протянутую руку. И подумал, что стельки ботинок Носкова стоят дороже, чем его костюм, галстук и портфель с бумагами.
    - Как перелет, тяжело?
    - Все в порядке. Просто сразу трудно привыкнуть к большой разнице во времени. Здесь всего пять часов, а в Москве уже за полночь.
    - Уже завтра освоишься, – сказал Носков. – Как тебе Нью-Йорк?
    - Ну, я тут четвертый раз, - сказал Радченко. – И всегда много работы. За три прошлых приезда нигде не был. И ничего не видел кроме деловых бумаг.
    Откуда-то доносилась тихая музыка, вариации на тему мюзикла «Мама миа». За витриной, на катке из искусственного льда, отделенным от ресторана только невысоким бортиком из прозрачного плексигласа, кружили парочки. Казалось, кто-нибудь вот-вот поскользнется, упадет и въедет прямо в витрину, размолотив коньками зеркальное стекло. На лед выкатилась темнокожая красотка в белом трико и короткой прозрачной юбочке. Она встала возле бортика катка, как раз напротив столика, словно именно в этом месте собралась размяться. Но вместо разминки закружилась на месте, подняв кверху руки.
    Остановившись, вгляделась в стекло витрины и послала воздушный поцелуй сначала Носкову, затем Радченко. Девушка сыграла пару смешных неуклюжих движений, словно подражала начинающим фигуристам, и, расставив ноги, растянулась на льду. Медленно поднялась, показывая, что упала она неудачно. Но тут же засмеялась, снова послала мужчинам воздушный поцелуй. И начала танцевать в такт музыке, игравшей в зале.
    Носков сделал знак невидимому официанту.
    - Посмотри пока меню, - сказал Носков. – Тут хорошая французская кухня. На горячую закуску я заказал тебе трюфели и жаркое из птицы. Лично я предпочитаю простую еду. Ту, что едят американцы. Хорошо прожаренный стейк, бобы в сладком соусе с луком. На десерт сырный пудинг. О чем-то хочешь спросить?
    - Почему во всем ресторане только вы и я?
    - Я арендовал зал. Не люблю, когда вокруг народ крутится и мешает вести разговор.
    Дима хотел сказать, что для разговора не понадобится много времени, но промолчал. Он долго листал меню, наконец, выбрал горячее блюдо и свое любимое вино. Появилась девушка, похожая на стюардессу, выигравшую конкурс красоты. Выслушала заказ, но ничего не записала в блокноте. Только улыбнулась и ушла.
    - Дима, в вашем распоряжении мой лимузин, - продолжил Носков. - У меня есть вертолет, яхта. Довольно приличная. В аэропорту Джерси прогулочный самолет. Через два-три часа ты можешь, если захочешь, оказаться в Канаде. Или на юге Америки. А вертолет - на тот случай, если появится желание увидеть Нью-Йорк сверху. Вид на Манхэттен – лучшая урбанистическая картина в мире.
    - Спасибо. Буду иметь в виду.
    - Когда отправишься по магазинам, возьми с собой мои визитные карточки. Они на письменном столе в гостиничном номере. Просто оставь управляющему вместо денег мою визитку. Чтобы он знал, куда прислать счет. Не стесняйся в расходах.
    - А если…
    - Если возникнут особые пожелания? Тогда звони в любое время суток моему секретарю Стасу Гуляеву. Ну, который вчера встречал тебя в аэропорту. Он все устроит. Очень толковый малый.
    Носков повернул голову, из-за дальнего столика поднялся статный мужчина в темном костюме и белой сорочке. Он помахал рукой Радченко. Потом сел на место, развернул газету и поднес к губам кружку с пивом.
    - Нет. Я хотел сказать, если в нашей конторе узнают о том, что я воспользовался каким-то из ваших предложений, то я потеряю работу, - ответил Радченко. – У нас запрещено злоупотреблять гостеприимством клиентов. То, что я живу в номере за две тысячи баксов в сутки, в номере, который снят на ваши деньги, - это не против правил. Но шопинг за счет клиента – это уж слишком.
    - Но ты ведь не государственный чиновник, а я не взятку сую, - усмехнулся Носков. – И еще: ты не просто сотрудник адвокатской фирмы, которая ведет мои дела в России. Не просто юрист. Простому юристу со мной трудно встретиться. Ты старый друг моей любимой дочери.
    Радченко подумал, что с дочерью Носкова Аллой они никогда не были близкими друзьями. Просто приятели. Когда-то вместе проводили время в байкерском клубе «Триумф», гоняли на мотоциклах и наслаждались жизнью. А потом Алла вышла замуж и стала появляться в клубе все реже и реже. А потом совсем пропала.
    Носков быстро съел порцию салата и, отщипнув кусок картофельного хлеба, вытер им тарелку. Заметив любопытный взгляд гостя, сказал:
    - Надо мной смеются, что я, не самый бедный человек в этом городе, тарелки хлебом вытираю. Но пусть с мое поживут. Долгие годы я работал на крайнем севере, на Колыме. Руководил самой большой по тем временам артелью. Мыли много золота, а с питанием случались перебои. Бывало – голодали. А рабочие на приисках – ребята крутые. Как на подбор бывшие заключенные. Грабители, убийцы. Им человека пришить, что высморкаться. Иногда случалось, что корка хлеба весила больше человеческой жизни. Так-то… Давно я уехал с севера. А та привычка на всю жизнь осталась. Не могу оставить на тарелке ни крошки.

*   *   *   *

    Темной дождливой ночью строитель Ахмед Абаев возвращался с работы в крошечную комнату, которую он снимал у знакомой старухи. Он шагал по улице в сторону железнодорожной станции и думал о несчастливой судьбе рабочего человека, простого каменщика, у которого на свете нет ничего кроме двух рук и трудовых мозолей. Если, конечно, не считать отложенные на старость деньги и многочисленную родню.
    Так получалось, что девять лет кряду Ахмед вместе с бригадой рабочих каждую весну приезжал из солнечного Азербайджана в Москву. И без труда находил работу по строительной части. Осенью он надевал пиджак, карманы которого были набиты деньгами, и садился в поезд. По возвращении месяц пьянствовал в новом доме у молодой жены, совсем юной девушки, за которую он отвалил добрый калым. Трех верблюдов, десяток овец. И еще триста долларов деньгами.
    Немного отдохнув, отправлялся в столичный город Баку, где под одной крышей семейного дома жила средняя и старшая жена и его дети. А в отдельном сарайчике без удобств – старики родители.
    Но два последних года с работой стало туго. Расценки упали, дружная когда-то бригада строителей развалилась. Жены начали ворчать, а дети перестали слушаться. И то хорошо, что в этом году удалось подрядиться простым каменщиком на строительство загородного дома. Правда, заработки не велики, пахать заставляют от зари до зари, без выходных и перекуров. Вот и сегодня после смены пришла машина с грузом, и хозяин не разрешил строителям разойтись, пока не перетаскали все доски под крышу.
    Ахмед не замечал дождевых капель, стекавших за воротник рабочей куртки. Он шагал по узкой улице вдоль домов с темными окнами и мечтал об одном: упасть на железную кровать и проспать шесть часов. Он завернул за угол дома и вдруг остановился, едва не споткнувшись о красный зонт, плавающий в луже. Ахмед раскрыл рот от изумления. Не веря своим глазам, нагнулся, разглядел на мокром асфальте молодую женщину, лежавшую на боку. Светлые волосы слиплись в мокрые сосульки, синий короткий плащ распахнут. Платье разошлось на груди, юбка задрана так высоко, что видны загорелые бедра и белая полоска трусиков.
    Ахмед, знавший толк в баранах, верблюдах и женщинах, механически отметил, что девица, кажется, натуральная блондинка. Она не красит волосы, как его младшая жена. В Баку блондинку не найдешь днем с огнем. Губы Ахмеда сделались сухими, а сердце забилось часто. Что тут могло произойти? Одно из двух: женщину сбила машина, выскочившая из подворотни. Или она неловко упала, подвернув ногу и сломав высокий каблук. А потом ударилась головой об асфальт. Или пьяная? Он похлопал женщину ладонью по щеке. Та открыла глаза и тихо застонала. Из носа выкатилась и размазалась по щеке капелька крови.
    - Такая красивая девушка, - Ахмед оглянулся по сторонам, но не увидел ничего кроме густой пелены дождя. – И вдруг в грязи валяешься. И голая почти. Стыдно так лежать, да… Нехорошо это. Совсем нехорошо. Как свинья, честное слово. Ничего, я помогу… Хорошо, никто не видел. Ничего… Я помогу…
    Ахмед подобрал сумочку на длинном ремешке и сунул ее под куртку, успев подумать, что документы, если они там, уже наверняка промокли. Он, низко наклонившись, подхватил девушку крепкими рабочими руками, оторвал от земли и, затащив свою ношу в подворотню, положил тело на сухой асфальт.

*   *   *   *

    Радченко ел трюфели в белом соусе, запивая горячую закуску полусладким трехлетним бордо. И думал, что демонстрирует хозяину стола плохой вкус. Это блюдо положено употреблять с сухим белым вином. Он поглядывал на темную танцовщицу за стеклом витрины. Переводил взгляд на Носкова, тот уже успел проглотить половину огромного стейка с жареной картошкой. Наконец отложил нож и вилку. Посмотрел на часы сказал:
    - Бежит время. Ну, буду краток. Суть поручения ты уже знаешь. Моя дочь сейчас разводится со своим мужем Леонидом Солодом. Это бизнесмен, который значительно старше ее. Впрочем… Не хочу о нем говорить. Досье на Солода тебе принесут. Разделом имущества занимаются другие юристы. А тебя бы я попросил присмотреть за Аллой, когда она вернется в Москву. Не оставляй ее в трудную минуту. Помоги советом и вообще… Будь рядом. Она живет отдельно от мужа. В своей московской квартире. Последнее время друзей у нее почти не осталось – так хотел Солод. Сейчас ей нужен человек, на которого можно положиться. Ты давно с ней виделся?
    - За последние пару лет - всего однажды, - ответил Радченко. - Мы пообедали в кафе. Она расспрашивала меня о работе. О себе сказала, что у нее очень ревнивый муж. И что она увлеклась восточной медициной. Помогает одному вьетнамскому лекарю открыть практику в Москве.
    - Помочь вьетнамскому лекарю. Это на нее похоже. Да, Алла так и не нашла себя в жизни. Я хотел, чтобы она перебралась сюда. Но дочь не думает уезжать из России. Это ее право. Наши отношения последнее время были непростыми. Она во мне не нуждается. А я нуждаюсь в ней. Но Алла не дает себя любить. Во время последней вашей встречи она что-нибудь рассказала о себе?
    - Я понял, что она придерживается левых убеждений. Презирает буржуазный образ жизни. К деньгам равнодушна. В личной жизни счастья не нашла. Считает свое замужество ошибкой. Простите, но я должен об этом знать. Здесь, в Нью-Йорке случилась скверная история…
    Носков сделал знак рукой и темная девушка, танцевавшая на льду, закончила свои упражнения и, смешавшись с посетителями катка, пропала из вида.
    - Алла позвонила мне пару месяцев назад и попросила организовать в Америке гастроли человека, которого полюбила, - сказал он. – Полюбила первый раз в жизни. Это некто Максим Карлов, самодеятельный поэт и композитор. Он читает стихи, исполняет песни под гитару. Впрочем, теперь о Карлове надо говорить в прошедшем времени. Тогда Алла плохо понимала, о чем просит. Это в российской глубинке можно расклеить афиши: у нас в гостях мировая знаменитость. И аншлаг обеспечен. А тут свои самодеятельные исполнители выступают на улице. Пройдитесь по Бродвею, - обязательно встретишь десяток таких парней. Здесь никто не знает русских артистов. Они никому не интересны.
    - Я знаю, что Максима Карлова убили во время гастролей в Нью-Йорке. Неизвестные нанесли ему удар ножом в шею.
    - Дело было ночью в Центральном парке, - кивнул Носков. – В тот вечер Карлов закончил последнее выступление. И решил полежать на траве или подышать свежим воздухом. Нет, я не с того начал. Надо начать с гастролей. Я нанял толкового промоутера. Тот устроил певцу тур по городам, где живет много русских. Где хоть кто-то придет посмотреть на него. Лос-Анджелес, Сан-Франциско, Бостон, Чикаго, Нью-Йорк. В тот вечер был последний концерт. Не понимаю, что понесло Карлова среди ночи в Центральный парк. Но все кончилось кровью. Трупом, который утром нашли полицейские. Тело лежало неподалеку от входа в парк, на берегу озера. Труп отправили в Москву. Похороны состоялись две недели назад на Хованском кладбище. Говорят, народу было немного. Алла осталась здесь. Она впала в глубокую депрессию, потому что слишком близко к сердцу приняла смерть этого человека. Я хочу, чтобы ты с ней поговорил. По-товарищески. А потом ты с моим секретарем Стасом Гуляевым проводили Аллу в Москву.
    - А где она сейчас?
    - В больнице. В отделении для людей с душевными расстройствами.

*   *   *   *

    Ахмед Абаев еще раз отметил про себя, что женщина – будто с журнальной картинки: красавица, а уж фигура – просто закачаешься. Он вытащил из-под полы куртки дамскую сумочку, раскрыв застежку, неторопливо проверил все отделения. Документов нет, зато много косметики. В кошельке толстая стопка рублей, двести долларов двумя купюрами и пластиковая карточка. Ахмед перевел дух, сунул деньги и карточку в потайной карман куртки. Сумку бросил под ноги. Присев на колени, поцеловал женщину в пухлые губы. Поцелуй получился таким сладким, что Ахмед зажмурился от удовольствия. Он выше задрал юбку, горячими пальцами ощупал тугие бедра и грудь.
    - Нехорошо, да, - прошептал Ахмед, чувствуя, что дыхания не хватает. Все его существо охватывает возбуждение, бороться с которым нет ни сил, ни желания. - Ведь могли увидеть… Хорошо я проходил. А то ведь что получается… Тут народ такой, нехороший тут народ. Я сейчас, ты подожди…
    Он бормотал еще что-то бессвязное, не соображая, что именно говорит и к кому обращается. Пальцы быстро расстегнул ремень, брюки сами приспустились. Обнажились кальсоны, впрочем, не очень свежие. Ахмед оглянулся по сторонам. Арка вела с улицы на темный двор старого трехэтажного дома. Тут и в ясный день никого не встретишь, а уж ночью и подавно. Можно не спешить, он никуда не опаздывает. И готов принять этот подарок создателя. Ахмед что-то шептал и возился с веревкой, на которой держались кальсоны.
    Не сразу разберешь, что сквозь шорохи дождя пробиваются какие-то новые звуки, похожие на быстрые шаги. У входа в подворотню со стороны улицы остановились два человека. Ахмед обернулся и до боли прикусил губу. По контурам фигур, по картузам на головах понятно с одного взгляда – это менты.
    - Стоять, - закричал один из милиционеров. – Ни с места…
    Ахмед успел вскочить на ноги, сердце от страха перестало биться. Потом заколотилось в каком-то бешеном темпе.
    - Это вы меня… Это для меня… Это мне? – Ахмед обеими руками придерживал расстегнутые штаны, чтобы не свалились. Он нарочно коверкал русские слова, стараясь выгадать несколько лишних секунд. – Я по-русски плохо понимать… Совсем плохой…
    - Стоять, тварь. К стене. Или стреляю.
    Ахмед и вправду плохо понимал, откуда в подворотне среди ночи появились эти шакалы. Видно, почуяли запах падали или запах денег. Он попятился спиной в сторону двора, подумав, что он не притронулся к этой проклятой бабе. На самое интересное приключение просто времени не хватило. Но от этого не легче. Менты разбираться не станут, выбьют из него признательные показания. Статья об изнасиловании, можно сказать, уже в кармане. А к изнасилованию довесят статью о разбое, нанесении телесных повреждений женщине… А насильник в тюрьме может до суда не дожить. Или местные уголовники голову открутят, или следователь до смерти забьет во время допроса.
    - Я… Я стою, - сказал он, продолжая пятиться в темноту. – Стою я…
    Ловкими пальцами Ахмед застегнул пуговицу брюк. Один из ментов в нерешительности топтался на месте, второй сделал шаг вперед, поднял пистолет, сделал предупредительный выстрел.
    - Я сказал: к стене. Слышал?
    - Кто, я? – переспросил Ахмед, будто вокруг было много других людей. – Я слышал…
    Дальнейшие события произошли так быстро, что Ахмед толком ничего не понял. На асфальт легла длинная человеческая тень. Милиционеры в недоумении оглянулись назад. Оттуда, со стороны улицы, ударила короткая автоматная очередь. Сержант Лошак переломился в пояснице и рухнул на асфальт, не успев даже вскрикнуть. Младший лейтенант Савин выстрелил второй раз, но снова не прицельно, куда-то вниз, будто целился в лужу или в бордюрный камень. В следующее мгновение автоматная очередь разорвала его грудь, уложив на месте.
    Одна из пуль, предназначенных милиционеру, чиркнула по ляжке Ахмеда Абаева. Приволакивая раненую ногу, он пропал в темноте. Несколько минут Ахмед ковылял по незнакомым дворам, падал, поднимался и медленно шел дальше. Наконец разорвал рубаху, перетянул раненую ногу матерчатым жгутом. И долго лежал в каком-то сквере под кустом боярышника. Он набирался сил, готовясь идти дальше. Дождевые капли падали на лицо, ночной холод пробирал до костей. Но в душе играла музыка. Кость не задета, рана пустяковая, даже боли не чувствуется. Заживет как на собаке.
    А вот чудесное спасение от милиционеров, от тюремной камеры, от следствия и суда, а затем от пуль бандитов, - это все равно что второе рождение. Такое случается один раз в жизни. И то не у каждого человека.
    Он слизал с губ капли влаги, сел на мокрую землю, уже хотел встать. Но тут вспомнил огромного детину в плаще с автоматом в руках. И передернул плечами, - то ли от страха, то ли от холода. А вдруг тот амбал все же заметил Ахмеда в темноте арки? Вдруг запомнил несчастного строителя? Нет, не может такого быть. Слишком уж темная ночь, да и льет как из ведра.
    Ахмед с трудом поднялся и, припадая на больную ногу, медленно пошел дальше.

*   *   *   *

    Ранним утром майор милиции Юрий Девяткин приехал на место происшествия на ярко желтом «Форде». Он надеялся, что его новая машина, особенно ее вызывающе яркий цвет и спортивные спойлеры произведут должное впечатление на коллег, но все вышло иначе. Девяткин опоздал, потому что простоял в пробке более часа. То место, где удалось припарковаться, было закрыто от взглядов деревьями и кустами. Чувствуя, что настроение безнадежно испорчено, Девяткин перешел дорогу, углубился в парк. И, показав служебное удостоверение милиционерам, стоявшим в оцеплении, наконец дошагал до места.
    Труп женщины лежал на широком газоне, заросшим травой, поникшей от ночного дождя. Справа, насколько хватало взгляда, тянулся забор из железных палок, отделявший территорию академии ветеринарной медицины от тротуара и жилых домов. В ранний утренний час, здесь, в старом парке, окружавшим академию, случайных прохожих почти не было. Только за дальними деревьями топтался мужчина, выгуливавший собаку. И еще старуха в длинном теплом не по погоде пальто стояла на пустой дороге, проходящий через весь парк. Она тихо разговаривала сама с собой, механически кивала головой и поглядывала на милиционеров.
    Девяткин поздоровался с молодым и румяным фотографом. Потряс руку седовласого сутулого человека в поношенном костюме и очках с толстыми стеклами, эксперта-криминалиста Усова, которого свои называли просто: дядя Вася.
    - Ну, что, видел, как «Спартак» разделал твое «Динамо»? – спросил Девяткин эксперта. – Под орех. Просто втоптал в газон. Да, дядя Вася… После такого поражения уважающий себя тренер подал бы в отставку. Или просто удавился в раздевалке. Прямо на стадионе.
    - Ты, Юра, кажется, настроен только глупости болтать, - на щеках Усова неожиданно проступил румянец, будто ему надавали пощечин.
    - А что тут глупого? – удивился Девяткин. - Мы бы с тобой выехали на место происшествия. Осмотрели хладный труп тренера. И заявили болельщикам и корреспондентам с телевидения, что его смерть - ненасильственная. Сам на себя руки наложил. Потому что совесть замучила. Хотя… Кого в наше время мучает совесть? За всю страну, конечно, не скажу. Но в Москве уж точно – никого.
    Девяткин присел на корточки возле тела, заглянул в полуоткрытый рот, шариковой ручкой сдвинул с места распухший синюшный язык. Увидел в полости рта сломанный зуб, пятый верхний. И темные, почти черные, сгустки крови. Он согнул в локте руку женщины, затем отпустил и стал смотреть, как рука сама разгибается. Наступило трупное окоченение, значит, со времени смерти прошло не менее четырех-пяти часов. Вероятно, женщину ударили чем-то тяжелым по затылку, оттащили сюда…
    - Вчерашний матч – непоказательный футбол, - сказал Усов. - Все три гола - случайность. Наш вратарь вышел с травмой. Центральный защитник только второй раз выступал в основном составе…
    Эксперт поморщился, давая понять, что разговор о поражении «Динамо» бередит больную душу старого футбольного фаната. А собеседник прекрасно знает об этой душевной травме, но нарочно сыпет соль на рану. Кажется, Девяткин и на место происшествия приехал, чтобы потрепаться о футболе и позлить своего всегдашнего оппонента. А Усов слыл среди милиционеров великим футбольным специалистом.
    - Один гол – случайность, а три - уже закономерность, - парировал Девяткин. - Так-то, старина…
    - Когда «Спартак» торчал в глубокой заднице, я не злобствовал, - Усов протер запотевшие стекла очков. – А ты изголяешься… Кстати, «Динамо» - милицейский клуб, наш ведомственный. А ты почему-то болеешь за «Спартак», который...
    - Я болею за хороший футбол, - ответил Девяткин. – А не за ведомственные интересы.
    Прищурившись, Девяткин окинул взглядом фигуру женщины. На вид лет двадцать пять, овальное лицо, светлые до плеч волосы. Длинные ноги, красивая фигура, спортивная и в то же время женственная. Короткий плащ распахнут, платье разорвано на груди, подол задран так высоко, что видны светлые трусики. На ногах серые туфли с лаковым верхом, правый каблук сломан.
    При жизни эту барышню наверняка называли красавицей. Теперь от былой красоты мало что осталось. Лицо разбито, на пухлых чувственных губах запеклась кровь. Девяткин потрогал нос и убедился, что он сломан в основании. Просунул руку под голову, ощупал затылок. И почувствовав, как, тихо потрескивая, движется под кончиками пальцев раздробленная ударом затылочная кость.
    - Не обижайся, дядя Вася, - сказал он. - Я не о том толкую, что «Динамо» проиграло. С каждой командой может такое случиться. Просто проигрыш – безвольный. Принесли победу на блюдечке, отдали. И еще спасибо сказали.
    - Ты уж не загибай, Юра, - покачал головой Усов. – У «Динамо» график неудачный. Три игры подряд с сильным соперником.
    - Сейчас для них каждый соперник – сильный. Скажи уж прямо: играть разучились.

*   *   *   *

    Девяткин расстегнул кожаную сумочку, валявшуюся на траве. Денег, разумеется, нет. Косметика, чехол из-под зонтика из красной синтетической ткани. В среднем отделении зеркальце и раздавленные солнечные очки. Вероятно, события этой ночи развивались так. Женщину, проходившую по территории парка, ударили по затылку молотком или куском металлической трубы, что валяется неподалеку. Оттащили тело подальше, в кусты, чтобы случайные прохожие ничего не заметили. Возле пешеходной дорожки грунт немного примят. Там женщина упала. От того места острый каблук ее туфли прочертил по траве почти прямую линию.
    Здесь грабитель или грабители покопались в сумочке жертвы, в карманах плаща. Забрали все, что представляло какую-то ценность. Возможно, действие развивалось иначе. Злоумышленник шагал навстречу жертве. Остановился, что-то спросил. И нанес сильный неожиданный удар кулаком в лицо. Уже в кустах, когда женщина неожиданно пришла в себя и хотела закричать, проломили ей голову обрезком трубы. Собственно, все это нюансы, они не меняют сути дела. Девяткин поднялся на ноги, огляделся вокруг и вопросительно посмотрел на Усова.
    Эксперт покачал головой.
    - Изнасилования не было, - сказал он. – Судя по температуре тела, смерть наступила между часом и двумя часами ночи. Причина – закрытая черепно-мозговая травма, повлекшая отек мозга. С полуночи до пяти утра шел дождь. Слепки следов сделать не удалось. Грунт слишком вязкий, на таком отпечатки не держатся. Остальное прочитаешь в рапорте.
    - Точно, шел дождь, - Девяткин задумался. – Чехол от зонтика в женской сумочке. А зонтика я не вижу. Это первое странное обстоятельство. Второе: что молодой привлекательной женщине делать в этом парке дождливой ночью?
    - А сам чего скажешь?
    - Что тут скажешь? - вздохнул Девяткин. – Дело ясное, что дело темное. Местная шпана постаралась. Но скорее всего, муж. Или любовник. Забил бабу до смерти от ревности или по пьяной лавочке. Затем вывез тело сюда. Место подходящее, ночью безлюдное. Инсценировал ограбление.

*   *   *   *

    Ровно в полдень Радченко вышел из гостиницы и сел в белый шестидверный «Линкольн», подкативший к парадному подъезду. На заднем сидении развалился секретарь Носкова Стас Гуляев. Сегодня он был одет не в темный костюм, а в шорты цвета хаки, тенниску на трех пуговицах в желто-розовую полоску и белые мокасины на босу ногу. Он тронул водителя за плечо и сказал, что они едут навестить дочку босса. Машина двинулась вперед, Стас открыл мини бар и спросил, что пьет Радченко в полдень.
    - Не хочу дышать на Аллу перегаром, - сказал Радченко. – И еще. Если я стану напиваться с утра пораньше, то плохо кончу. Для начала я лишусь работы. Затем от меня уйдет жена. И так далее…
    - Зачем тебе жена? – Стас не боялся показаться циником. – Пусть уходит. А ты купи посудомоечную машину. Это проще и дешевле.
    Он достал из бара запотевшую бутылку и открутил пробку. Запрокинув горлышко кверху, хлебнул пива.
    – Мне до лампочки, утро сейчас или вечер, - сказал он. – И не важно, чем от меня пахнет. Главное, что боссу сегодня я не понадоблюсь. Кстати, ты напрасно надел костюм. Мы не на похороны собрались.
    - У меня в чемодане не нашлось шортов и тенниски. А жаль. Я неплохо бы смотрелся в таком наряде. Ну, с голыми ногами и портфелем в руках.
    - Вижу, ты, старина, не обделен чувством юмора? Это хорошо. Кстати, когда я увидел тебя в первый раз, сразу решил, что ты не похож на юриста. Есть в тебе что-то такое… Человеческое. Прости, я, как и все американцы, недолюбливаю адвокатов. И в то же время не могу без них обойтись. Такой парадокс.
    - Спасибо на добром слове, - Радченко улыбнулся.
    - О тебе я знаю почти все. Как пишут в анкетах: из семьи служащих. Служил в батальоне специального назначения морской пехоты. Награжден медалью «За отвагу», имеешь кучу благодарностей командования. Отличник боевой подготовки, принимал участие в локальных конфликтах. После армии окончил юридический факультет Московского университета. В адвокатской конторе «Саморуков и компаньоны» на хорошем счету. Специализируешься на уголовных делах. Выиграл несколько громких процессов. Хороший семьянин, есть ребенок. Увлекаешься мотоциклами. Имеет десяток дорожных и спортивных мотоциклов. Имущественное положение… Ты на полпути между богатством и бедностью. Ближе к богатству. В политике придерживаешься либеральных принципов. Ну, в точку?
    - Почти. А я о тебе почти ничего не знаю.
    - Послушай, если интересно. Прибыл сюда из Москвы, когда мне исполнилось девять лет. Поэтому говорю по-английски сносно. Те дети, что попадают сюда чуть позже, в одиннадцать-двенадцать лет, не могут избавиться от акцента всю жизнь. После школы отбарабанил три года в бюро переводов и в других конторах. Потом жизнь свела меня с боссом. Выполняю его поручения. У меня дом с четырьмя спальнями на побережье в Стейтон Айленде. Там же гараж на четыре машины. Плюс бассейн и летняя веранда. И еще - хорошая кредитная история. У меня нет долгов и нет жены. Словом, я почти счастливый человек.
    - Чего не хватает для полного счастья?
    - Больших денег. И апартаментов на Манхэттене. Скажем, в районе Мэдисон сквер гарден. Или северной части Центрального парка. Цена моей мечты от четырех до восьми миллионов баксов. Еще несколько лет работы со стариком – и мечта сбудется.
    - Тогда пригласишь на новоселье.
    - До больницы еще около часа езды, - Стас бросил пустую бутылку под ноги. – Это в Нью-Джерси. Ну, чтобы не терять времени, коротко обрисую ситуацию. Может, старик в разговоре чего упустил.

*   *   *   *

    Стас скороговоркой выпалил, что с первого до последнего дня сопровождал Аллу и покойного ныне певца во время гастрольного тура. Таскал чемоданы, водил их по ресторанам, торчал на концертах. А потом присутствовал на опознании тела Карлова в судебном морге. Да, смерть его стала дня Аллы настоящим ударом. На вкус Стаса в этом певце не было ничего или почти ничего такого, что нравится женщинам. Высокого роста, худощавый, с вытянутым лицом. Раньше срока наметились лобные залысины. Лицо могло показаться скучным, неинтересным, если бы не живые серые глаза и ироническая улыбка. Он неплохо играл на гитаре и пел так, что уши слушателей не увядали, как осенняя листва. Хотя голос так себе. Карманный, для домашнего пользования.
    - И еще он был молчаливым, - добавил Стас. – Как индийская гробница. Помню, как-то в гостинице я зашел к ним в номер потрепаться. С собой у меня была бутылка скотча. Алла спустилась в торговый центр. И мы с ним просидели вдвоем целый час. Так вот, пятьдесят семь минут говорил я. А все остальное время он.
    Стас высыпал в рот горсть орешков, помолчал и сказал, что Алла была привязана к этому субъекту, говоря прямо, - она его любила. И была готова на любые безрассудства, лишь бы оставаться рядом с Каловым. Теперь сложно и бессмысленно разобраться в ее чувствах, потому что женские чувства – это некая субстанция, которая не поддается анализу. Факт, что после трагической гибели Карлова, она терзалась чувством вины. Гастрольный тур по Америке – это ведь ее затея. И организовал всю эту байду ее отец. Если разобраться, вины Аллы, даже косвенной, тут нет. Но все же…
    Русское консульство уладило все формальности, тело самолетом отправили в Москву. В это время Алла сидела в гостиничном номере и лила слезы. У нее не осталось душевных сил, чтобы сопровождать покойного певца. Она натурально завяла, как цветочек в пустыне. Потом впала в депрессию, пять дней ничего не ела, ни с кем не разговаривала, не выходила из номера. А жила она не в «Хилотоне», во второразрядной гостинице в Бруклине. Все эти дни она пребывала в каком-то странном оцепенении, сутками сидела на койке, таращилась на противоположную стену, будто телевизор глядела. Отец дважды навещал ее.
    На восьмой день старик забеспокоился всерьез и решил, что шутки кончились. Алла может напустить в ванну горячей воды, насыпать соли. Помыться, а потом перерезать себе вены. Он серьезно занервничал. Понятно, под угрозой жизнь единственной дочери, позднего ребенка, на которого они с покойной женой всю жизнь молились.
    После разговора с отцом Алла не стала возражать против госпитализации. Казалось, она боялась себя. Выслушала отца и сказала, что так, наверное, будет лучше. Правда, поставила одно условие: это должна быть обычная муниципальная больница, а не частная клиника для детей миллионеров, спятивших от развеселой жизни. И на этот раз она оказалась в своем репертуаре. Не упустила случай подчеркнуть, что не выносит тепличных условий, что она сама себе хозяйка. И не нуждается в особом отношении врачей, которое можно купить за отцовские деньги.
    Похоже, страхи Носкова были не напрасными. Когда приехала «скорая» и Аллу вынесли из гостиницы на носилках, она выглядела неважно. Краше в гроб кладут. В больнице ее напичкали транквилизаторами, она проспала почти трое суток. Потом вроде как стала понемногу приходить в себя. Врач говорит, что Алла не страдает тяжелыми психическими заболеваниями, паранойей или шизофренией. Она не эпилептик, в крови не обнаружены наркотические вещества или глюциногены вроде LSD. Любой человек с неустойчивой психикой может слететь с нарезки в результате тяжелой эмоциональной травмы и мнимого комплекса вины. Нужно правильно подобрать лекарства и запастись терпением.
    Аллу держат в больнице две недели, босс хочет, чтобы дочь остался там еще дней на десять. Но здесь не лечат здоровых людей, даже если это лечение оплачено вперед. Короче, скоро Аллу выпишут. Она собирается сразу же вылететь в Москву, ни в какую не желает задерживаться в Штатах ни на день. Тут старик ничего не может сделать. Или просто играет в деликатность. Он просит, чтобы еще пару недель рядом с дочерью были люди, которым он доверяет. Поддержали Аллу морально, позаботились о ней, если опять начнутся эти странные приступы. Еще старик думает, что в депрессию Аллу вгоняет затянувшийся бракоразводный процесс.

*   *   *   *

    Девяткин встретился взглядом со своим первым помощником и другом старшим лейтенантом Сашей Лебедевым, прибывшим на место происшествия одним из первых.
    - А что накопал мой лучший оперативник? – улыбнулся Девяткин.
    Физиономия старлея оставалась кислой, он топтался в стороне и думал о том, что суточное дежурство закончилось полтора часа назад, в шесть утра. Но рабочий день наверняка затянется до обеда. И он не успеет на очень важную тренировку по классической борьбе. Лебедев выступал в супертяжелом весе. На ведомственных соревнованиях МВД он уже по два-три раза положил на лопатки всех сильных соперников. И теперь мечтал блеснуть на открытом чемпионате Москвы.
    Он вразвалочку подошел к Девяткину и одернул полы куцего пиджачка, тесно обтягивающего широченную спину и плечи. Потрогал разбитый на прошлой тренировке глаз, под которым красовался плохо припудренный фиолетовый синяк.
    - М-да, физиономия у тебя еще та, - сказал Девяткин. – Если бы я не знал, что ты оперативный сотрудник милиции, то арестовал тебя. Да, да…За твой бандитский вид. Ладно… Надо будет прочесать территорию вот от того здания, до забора. Построишь милиционеров в цепочку. Начнете, когда увезут труп.
    Лебедев молча поднес огромный кулак к груди Девяткина, разжал пальцы. На ладони лежала связка ключей и черный брелок с серыми кнопочками. Эта штука включала и отключала автомобильную сигнализацию.
    - Ключи нашел возле дорожки в траве, - сказал Лебедев. – А машина вон там, за забором стоит. Я прошелся вдоль улицы, потыкал пальцем в брелок. И одна из машин, голубая «ауди» последней модели, запищала.
    - Кому принадлежит машина, выяснил?
    - Номер пробивал по нашей базе данных, - Лебедев рассчитывал, что его сообщение произведет на начальника должное впечатление и нарочно тянул с ответом. - Да, пробил. Такое дело получается…
    - Говори, не тяни душу.
    - Это Алла Носкова, жена известного бизнесмена Леонида Солода, - выпалил Лебедев. – Того самого богатея, который до сих пор значится в милицейской картотеке оперативного учета как преступный авторитет. Судимостей на нем нет, но крови, говорят, много.
    Девяткин хмыкнул, переваривая неожиданное известие.
    - Что ж, это из серии «богатые тоже плачут», - сухо ответил он. – Еще что-нибудь?
    - Вот. Подобрал.
    Лебедев вытащил из кармана записную книжку, раскрыл ее на середине. К одной из чистых страничек прилепился прямоугольный кусочек бумаги, еще влажный. Старлей нашел мокрую скатанную в шарик бумажку в нескольких шагах от валявшихся на земле ключей. Поднял, развернул и положил в записную книжку, чтобы бумага разгладилась и просохла. Теперь на его светло-желтой поверхности отчетливо проступили фиолетовые буквы и цифры.
    Железнодорожный билет на пригородный поезд, следующий от Киевского вокзала до пятой зоны. То есть по билету можно доехать до любой из нескольких станций, удаленных от города на пятьдесят-шестьдесят километров. Куплен вчера в одиннадцать сорок вечера в автомате у Киевского вокзала. Девяткин подумал, что ключи от машины – просто подарок судьбы. Теперь личность убитой, можно сказать, установлена. Значит, половина расследования позади. А вот железнодорожный билет, скорее всего, к делу отношения не имеет. Бумажку принесло ветром или кто-то из прохожих выронил из кармана...
    - Дай-ка еще раз глянуть, - сказал он Лебедеву. – Так… Билет действителен сутки. Странно… Зачем покупать билет, не использовать его. А бросить в парке на другом конце города. Ты вот что, Саша, отправляйся на Петровку. Выясни, до каких станций пятой зоны можно доехать по этому билету.
    - Еще что-нибудь? – Лебедев подумал, что на тренировку точно не попадет.
    - Да. Свяжись с управлением внутренних дел Московской области. И линейным отделом железнодорожной милиции. Поинтересуйся, может, прошлой ночью на одной из станций пятой зоны что-нибудь случилось. Ты понимаешь, о чем я. Поножовщина, грабеж… И еще: может, были происшествия в вагонах ночных электричек. Оставь отчет у меня на столе и беги на тренировку.
    - Когда вас ждать?
    - Когда я закончу с дядей Васей диспут о футболе.
    Девяткин потер ладони, давая понять Усову, что он готов продолжить спор.

*   *   *   *

    Лимузин мчался по шоссе со скоростью восемьдесят миль в час. Чернокожий парень, сидевший за рулем, оглянувшись, сказал, что через четверть часа они приедут. Стас кивнул и поднял стекло, отделявшее салон машины и от водителя.
    - У меня такое ощущение, что в этом месяце ты заработаешь большие деньги, - сказал он. - Я не верю русским банкам. Послушай меня: купи большой сейф. Скоро он будет полон наличных.
    - Хорошо бы.
    - Как ты понимаешь, эта поездка в Москву не слишком радует, - продолжал Стас. - Но в моем положении не выбирают. Надеюсь, скорбный труд не пропадет. И тоже я получу хорошие премиальные. Иногда у старика случаются приступы щедрости. В эту минуту нужно оказаться рядом с ним.
    - Тебя что-то смущает?
    - Одна мелочь, - кивнул Стас. - Если с Аллой что случится… Если только что-то пойдет не так, каменное сердце Носкова будет разбито. И тогда обратно в Штаты мне лучше не возвращаться. Потому что здесь меня утопят в Гудзоне. Или сбросят с небоскреба. Это самые безболезненные, самые гуманные варианты моей кончины.
    - Брось трепаться.
    - Нет, послушай. Потому что и до тебя старик дотянется. Сделает твою жизнь очень тусклой. Если тебя не закатают в асфальт, то уж с хорошей работы выпрут в пять минут. И устроят так, что ты сможешь наняться только дворником. Или уборщиком. В какое-нибудь специальное заведение. Где принимают на работу инвалидов. Вскоре, не выдержав нищеты и лишений, с ребенком на руках от тебя уйдет жена. И вот одной бессонной ночью придет шальная мысль. Да, да мысль о самоубийстве. И засядет в голове как гвоздь в заборе. Так, что уже не вытащишь…
    - Не нагоняй тоску, - ответил Радченко. – Послушай: это просто работа, которую надо сделать. И еще: мне хочется помочь Алле.
    Какое-то время Стас молча глядел на дорогу.
    - Ладно, не будем о плохом, – наконец сказал он. – Какие у тебя планы? Алла останется в больнице еще дня четыре. Тебе нечем будет заняться все это время.
    - Что-нибудь придумаю…
    - У меня есть клубные карты в очень приличные заведения для мужчин. Это первый вариант. Есть билеты на «Призрак оперы» и «Джерси бойз». Это два. Есть и другие варианты. Более интересные. Я все устрою и везде тебя проведу. Пока ты здесь, чувак, этот город греха и разврата принадлежит тебе. Разумеется, все расходы за счет старика.
    - Ты меня в тупик поставил…
    - Знаешь, чего я тут не нашел за все эти годы моей жизни? Только двух вещей. Варьете типа парижского «Мулен Руж». И еще ресторанчика венгерской кухни. Знаешь, с таким маленьким оркестром, где скрипач ходит между столиками. Ну, варьете и скрипач нам задаром не нужны. Я предложу кое-что поинтереснее. Ты черненьких девочек не пробовал?
    - Нет. Пока.
    - Так попробуй. Запишем это первым пунктом нашей программы. Принято?
    - Нет, старина. С девочками не получится.
    - Все-таки подумай, - пожал плечами Гуляев. – Я бы за компанию стряхнул пыль с ушей.
    Машина остановилась в темной подземной галерее. Водитель оглянулся назад и постучал в стекло согнутыми пальцами, давая знак, что они уже на месте.

*   *   *   *

    От подземного паркинга до больницы рукой подать. Радченко и Гуляев перешли дорогу, оказались в просторном холле, полном людей. Втиснувшись в лифт, поднялись на двенадцатый этаж. По широкому коридору дошагали до деревянной двустворчатой двери со стеклянными вставками. Гуляев нажал кнопку переговорного устройства, сказал, что к больной Носковой пришел посетитель. Женский голос ответил, что придется подождать пять минут, сейчас с Аллой разговаривает врач. Стас упал в кресло, закинул ногу на ногу. Радченко ничего не оставалось, как повалиться в другое кресло.
    - Пока есть время, может, вниз спуститься? – спросил он. – Я видел там магазин.
    - Забудь, - поморщился Гуляев. – С голода в этом заведении еще никто не опух. Первое, второе, третье блюдо и свежие фрукты.
    В переговорном устройстве что-то щелкнуло, Стас подскочил к двери, сказал пару слов и поманил пальцем Радченко.
    - Иди без меня, - сказал он. – У стойки покажешь любой документ. Вот и все формальности.
    Радченко толкнул дверь, шагнул вперед. Замок задней двери щелкнул, Дима оказался в просторном предбаннике между двумя дверьми со стеклянными вставками. Дверь, ведущая в отделение психиатрии, не открывалась. Тогда он нажал красную кнопку еще одного переговорного устройства. Сказал, что его ждет больная Носкова. Снова что-то загудело под самым потолком. На стене вспыхнула зеленая лампочка. На этот раз дверь подалась. Радченко оказался в коридоре, по левую сторону которого тянулись двери двухместных палат. Справа стойка регистратуры.
    Чернокожая женщина в белом халате и шапочке попросила показать документы и поинтересовалась, нет ли у мистера Радченко еды или каких-то предметов, скажем, одежды для Аллы Носковой. Если есть, она хотела бы на них взглянуть. Радченко приподнял портфель с бумагами и отрицательно помотал головой. Женщина повертела в руках водительские права Радченко, выданные в Москве, занесла его имя в компьютер. Встала и кивнула головой в сторону трех железных столов, стоявших в холле, справа от регистрационной стойки.
    Алла сидела за вторым столом и, не отрываясь, смотрела на Диму. Радченко, перекладывая портфель из руки в руку, сделал несколько шагов вперед. Еще минуту назад он был совершенно спокоен, а сейчас заволновался. Те слова, что следовало сказать, что старался не забыть в дороге, мгновенно вылетели из головы, вместо них с языка сорвалась пошлость, достойная идиота.
    - А ты прекрасно выглядишь, - сказал он и сжал в своей ладони тонкую руку Аллы. Подумал секунду и добавил вторую глупость. – С годами ты только хорошеешь. Прямо цветешь. Да… И пахнешь.
    - А ты все такой же мастер по части комплиментов.
    Алла сидела на скамейке по одну сторону стола. Он смотрел на ее лицо, уставшее и такое бледное, что кожа казалась совсем прозрачной. Светлые волосы были зачесаны назад. Голубые миндалевидные глаза смотрели печально и слегка удивленно, будто Алла до конца не верила, что он прилетит в Америку, а потом явится в больницу. Губы тронула улыбка, а на глазах заблестели слезы.
    - Прости, Димыч. Это я надоумила отца вызвать тебя, - сказала Алла. – Я жалею, что доставила тебе хлопоты. Но я не хочу, чтобы какой-то посторонний человек решал мои проблемы. Лучше уж ты.
    - Рад, что ты обо мне вспомнила, - сказал Радченко. – Я постараюсь… Нет, не так. Я сделаю все, чтобы помочь. Хотя усилия потребуются минимальные. Сейчас в нашей адвокатской конторе готовят нужные материалы для суда. У тебя с Солодом сложные имущественные вопросы. Но мы все решим. Просто наберись терпения.
    - Ты умница, Дима, - кивнула Алла. – Ты всегда был такой: умный и честный. И еще: на тебя можно положиться.
    - Спасибо, - Радченко улыбнулся искренне, без всякого усилия. Комплименты, особенно искренние, перепадали ему нечасто. – Черт побери, я рад тебя видеть.
    Услышав звонок, он вытащил из кармана телефон:
    - Слушаю.
    - Дима, ты слышишь меня? – голос Носкова звучал раздраженно.
    - Отлично слышу.
    - Так вот. Я только что получил известие из Москвы, что моя дочь Алла… Если ты сейчас стоишь, лучше сядь. Так вот: оказывается, Алла умерла. Точнее, погибла. То ли в результате несчастного случая, то ли бандитского нападения.
    - Вообще-то я разговариваю с Аллой, - ответил Радченко. – Да, да. Прямо сейчас. Так что слухи об ее смерти несколько преувеличены.
    - Удачная острота. Жалко, что не твоя. Но мне сейчас не до шуток. Приезжай немедленно.

*   *   *   *

    Юрий Девяткин вывел машину со служебной стоянки и, проехав по Бульварному кольцу, свернул на Тверскую. Удушливая жара спала, на город опустились лиловые сумерки, обещавшие одинокому мужчине романтическую встречу с любимой женщиной и что-нибудь еще… Девяткин сладко вздохнул и тут же резко тормознул, когда с тротуара на проезжую часть вдруг вывалилась женщина со спортивной сумкой. Замерла перед капотом, замахала свободной рукой. Дама рванула дверцу, бросила назад тяжелую сумку, сама упала на переднее сидение.
    - Господи, дышать нечем, - сказала она. – Пожалуйста, к Киевскому вокзалу. Только поскорее. Электричка не ждет.
    - Я не таксист, - ответил Девяткин. – Посмотрите: тут даже счетчика нет.
    - Только не морочьте мне голову, - женщина нахмурилась. – Все желтые машины – такси. А счетчика ни у кого нет.
    - Цвет машины не желтый, - заупрямился Девяткин. - Скорее оранжевый.
    - Пусть так, - кивнула дама. - Но я опаздываю. Цвет машины мы обсудим в дороге.
    Девяткин покосился на часы. В десять тридцать у него свидание с подругой по имени Оксана. Она будет ждать у главного входа в театр оперетты, где работает третий год. Пока на подпевках у известной оперной примадонны, но есть надежда, что карьера попрет вверх как на дрожжах. В новом сезоне начнутся репетиции двух мюзиклов, заметная роль в основном составе обеспечена. Если, конечно, режиссер не соврал.
    Нюансы артистической карьеры, не интересовали Девяткина. При виде Оксаны он испытывал что-то похожее на легкое головокружение. Конечно, если быть честным перед самим собой, для этой подруги он немного староват. Но разницу в возрасте сглаживает его отличное здоровье, высокий темперамент и некоторые безрассудства, которые он не позволил бы себе с другой женщиной. Первым безрассудством стала покупка этой машины, вызывающего кричащего цвета. Эту тачку прохожие со слабым зрением принимают за такси. Но тогда в минуту сомнений, накативших на Девяткина в автомобильном салоне, Оксана сказала: «Ты крутой чувак, поэтому должен иметь крутую тачку. Такую, чтобы все останавливались и провожали тебя взглядами». И вопрос был закрыт. Девяткин побежал к знакомому коммерсанту одалживать деньги.
    До встречи у театра остается час, значит, есть свободное время. Он тронул машину, свернул направо и прибавил газу.
    - Теперь успеем, - сказала женщина. – Я всегда возвращаюсь домой следующей электричкой, когда темно. А теперь боюсь.
    - Что так?
    - А вы не знаете? У нас во дворах старых домов неподалеку от станции убили двух милиционеров. Ночью расстреляли из автоматов. В газете писали, будто эти милиционеры хотели задержать какого-то известного бандита. А бандит той ночью прогуливался со своей барышней. Они ему: предъяви документы. А он вытащил из-под плаща автомат, раз… И шлепнул ментов на месте. У одного, говорят, ребенок остался.
    - Ах, да-да, что-то такое читал.
    Девяткин вспомнил копию рапорта и протокола осмотра места происшествия, что легла на его стол вчерашним днем. Два милиционера убиты из автомата Калашникова калибра 7,62. Мотивы преступления неизвестны. Личность подозреваемого не установлена. Но доподлинно известно, что убийца ранен. Но сумел уйти, оставляя за собой кровавый след, который протянулся от подворотни до ближних кустов. И там пропал. Если бы не ночной ливень, беглеца нашли. Но до прибытия поисковой группы он сумел покрыть большое расстояние, или сообщники вывезли убийцу из поселка на машине. Происшествие прискорбное, трагическое, но к делу об убийстве женщины в парке у ветеринарной академии наверняка отношения не имеет.
    - А что там про барышню в газете писали? – спросил Девяткин. – Вы говорите: бандит гулял с барышней…
    - Ну, да была барышня. Может быть, из-за нее стрельба и началась. Я, когда утром шла на станцию, видела место происшествия. Моя дорога как раз мимо тех домов. Арка проходит сквозь четырехэтажный старый дом из красного кирпича. На дороге глубокая лужа. А в той луже ручкой кверху плавает раскрытый женский зонт. Красный такой, симпатичный. Ну, значит, была там женщина.
    - Про зонт я ничего не читал.
    - А вы какую газету смотрели?
    - Уж не помню названия.
    Машина остановилась возле касс, где продавали билеты на пригородные поезда. Женщина вытащила из кошелька деньги, протянула Девяткину.
    - Нет, нет, - сказал он. – Я вас так подвез. Из личной симпатии.
    - Бери уж. Если каждого за так возить, машину не на что будет заправить.
    Женщина оставила после себя запах свежего лука и недорогих цветочных духов. Девяткин развернул пару мятых купюр, сунул их в нагрудный карман пиджака. На минуту задумался и мысленно согласился с пассажиркой: если каждого за так возить… Тут внимание переключилось на профессорского вида мужчину с бородкой клинышком. Он, включив вторую космическую скорость, несся прямо к машине, плечами прокладывая путь через скопление пассажиров.
    - Такси, такси… Эй…
    Профессор уже хотел открыть дверцу, когда Девяткин нажал на газ, развернулся и влился в поток автомобилей. Он набрал номер рабочего телефона, когда трубку снял старший лейтенант Лебедев, сказал:
    - Тут я получил агентурные сведения по поводу той девицы из парка. Ты нашел рядом с телом билет до пятой зоны Киевского направления. В тот же вечер, когда убили эту кралечку, в городе Апрелевка, это как раз пятая зона, были застрелены два милиционера. Теперь слушай сюда. Мой источник сказал: на месте происшествия там, где грохнули ментов, валялся раскрытый красный зонт.
    - Красных зонтов много, - вставил Лебедев.
    - А чехол от красного зонта лежал в сумочке убитой женщины. Все это мне очень не нравится. Билет на электричку, зонт этот… Слишком много совпадений. Сейчас позвони в Апрелевку и скажи, что мы приедем утром. Посмотрим, что у них есть по убийству ментов. И почему тот клятый зонт не упомянут в протоколе осмотра места происшествия.

*   *   *   *

    Самолет до Москвы вылетал из аэропорта Кеннеди завтрашним утром. У Стаса Гуляева оставался время, чтобы закончить все дела и собрать чемодан. Он вышел из офиса в шесть вечера, спустился в подземную парковку. Сел за руль спортивного «лексуса» последней модели. Остановил машину перед желто-черным шлагбаумом у будки дежурного и заплатил восемьдесят долларов за шесть часов стоянки.
    Вскоре он выбрался из забитых машинами улиц Манхэттена на Бруклинский мост, включив радио, послушал прогноз погоды. Послезавтра обещали понижение температуры до восьмидесяти двух градусов по Фаренгейту, местами дожди с грозами. Погода хорошая, значит, задержки рейса не предвидится. Нет хуже, чем торчать несколько часов в аэропорту или в салоне «боинга», ожидая разрешения на вылет. Стас проскочил несколько мусульманских кварталов, миновал ботанический сад и, сделав пару поворотов, оказался на Брайтоне.
    Был теплый вечер, работали все магазины, открылись рестораны. Чтобы отыскать место для стоянки, пришлось проехать три квартала вперед, а затем вернуться назад. И с трудом втиснуть машину в только что освободившееся место. Наверху, по надземной линии метро, проложенной прямо над проезжей частью Брайтона, прогрохотал поезд. Стас зашел в продуктовый магазин, где не услышишь ни слова по-английски и побродил по залу.
    Здесь внутри все было устроено с тем же бестолковым примитивизмом, что и в московских магазинах. Все свободное место в зале заставлено коробками, за любым пустяком надо становиться в очередь, которая едва ползет. Однако именно сходство с русскими магазинами, эти отжившие свое прилавки, очереди, которые нечасто увидишь в Америке, - принесли магазину популярность. Здесь покупатели не просто брали товар, они удовлетворяли потребность переброситься парой слов на родном языке, себя показывали и на других смотрели, перетирали последние сплетни и делились новостями.
    Стас купил то, что любил отец. Молочных сосисок и докторской колбасы, что делали поляки. Маковый рулет «Вечерний звон», выпеченный в подвале за углом, горячие бублики, посыпанные маком и кунжутом, из того же подвала. И еще яблочный сок в картонном пакете. Если верить этикетке, его разлили в Москве. Стас вышел из магазина под желтое небо. Светился абрис луны, свежий ветер, набравший силу к вечеру, доносил запах йода и соли. За домами через дорогу начиналась широкая полоса пляжа, отделенная от жилых домов широченным деревянным тротуаром, протянувшегося вдоль океана на шесть кварталов.
    Там, на этом деревянном настиле, теплыми летними вечерами встретишь половину Брайтона. Если бы не уличный шум, если бы не линия метро над головой, и здесь, возле продуктового магазина, можно было услышать шум океанской волны. Наверняка в открытом павильоне, где играют в шахматы местные гроссмейстеры, сейчас нет свободных мест. У рюмочной «Москва» собрались все забулдыги, в прохладном зале «Националя» разминается оркестр, готовясь к вечернему наплыву состоятельных господ.
    Стас нырнул в переулок и прошел несколько минут и оказался в темном дворе, где прошло его детство и юность. Он поднялся на невысокое крыльцо, открыл дверь подъезда своим ключом, поднялся на четвертый этаж. Отец пропустил Стаса в квартиру.
    - Давно ты не появлялся, – сказал он. – Много дел?
    - Хватает, - кивнул Стас. – Как сам?
    - Бывало и лучше, - ответил Михаил Семенович.
    - Сердце не болит?
    - Не болит. Но бьется через раз. Ну, жаловаться грех. Я еще дышу и перебираю копытами. Словно старый мерин по дороге на скотобойню.
    - Ну, давай без черного юмора…
    - Какой уж тут юмор? В моем возрасте жизнь катится, словно машина с горы. Только вниз и вниз. И тормозов у этой машины нет. И спрыгнуть нельзя. Остается только закрыть глаза и ждать. Неизвестно чего. Впрочем, все известно…
    В Москве отец без малого двадцать лет отработал в редакции крупного литературного журнала, переводил на русский язык классиков англо-американской литературы и современных авторов. Когда журнал закрыли, нашел через бюро переводов какую-то поденщину с копеечной оплатой. Но вскоре не стало и этой работы. Еще в Москве у него вошло в привычку использовать в разговоре образные литературные выражения. Он часто жаловался на трудные времена, которые почему-то никак не кончаются. При этом лицо сохраняло скорбное выражение, губы подрагивали, чуткие ноздри трепетали, будто отец готовился разрыдаться.
    Скинув пиджак в прихожей, Стас прошел на кухню, захватив с собой пакет с угощением. Присев к столу, поставил на стол бутылку пива. Отец долго разглядывал покупки перед тем, как отправить их в холодильник. Он устроился на другом стуле, молча глядел на сына печальными чуть навыкате глазами и покачивал головой. Через пять минут Стас утолил жажду, выкурил сигарету. И, вытащив бумажник, отсчитал и положил на стол две сотни долларов двадцатками. Подумал и добавил еще сотню.
    - Это тебе, на книги, - сказал он.
    - Спасибо, я как раз присмотрел на днях кое-что. Французское дополненное издание комментариев Набокова к «Евгению Онегину».
    - Да, это находка, - мрачно кивнул Стас, не читавший ни Пушкина, ни Набокова. – Книга настолько скучная, что засыпать будешь без снотворного.
    Отец давно уже превратил квартиру в филиал публичной библиотеки, но продолжал каждый лишний доллар тратить на книги. Так было и в Москве, и здесь так. Собирательство книг – это из тех болезней, которые не лечатся. Перед отъездом в Америку, отец раздал книги друзьям. Здесь новых друзей заводить уже поздно. Но знакомые книголюбы есть, отец не отказывает, если просят что-то почитать.
    - Когда-нибудь страсть к чтению тебя погубит, - вынес свой приговор Стас. - Как погубила многих хороших людей. Смотрел бы лучше, даже не знаю… Телевизор. Кстати, книги в «Черном море» не покупай. Бери лучше у дяди Миши на углу. Он прошлый раз говорил, что достанет любую книжку. Хотя кому я это рассказываю…
    - Не заговаривай мне зубы. Зачем ты приехал?
    Отец не переставая качал головой, будто хотел показать, что теперешнюю жизнь сына не одобряет. Да, у Стаса водятся деньги, у него доброе сердце и, кажется, даже есть совесть. Только этого мало. Сыну за тридцать, а он не нажил большого ума, у него нет деловой сметки, расчетливости, без которой в этом городе трудно прожить. Наконец нет настоящей профессии, которая прокормит, если наступят трудные времена. Сын так и не стал хорошим переводчиком, не хватило усидчивости. А плохих переводчиков здесь с избытком.
    - Зашел сказать пару слов, - Стас улыбнулся. – И еще позаимствовать какую-нибудь книжку. Скажем, «Практикум гипнотизера».
    - Ты еще занимаешься этими фокусами?
    - Балуюсь, чтобы скрасить серую жизнь, - улыбнулся Стас. – Послезавтра улетаю в Москву. Всего на две недели. Не дольше. Это связано с бизнесом босса. Надо встретиться с его партнерами. Подписать какие-то бумажки, передать кое-что на словах... У меня останется много свободного времени. Не командировка, а курорт. Если есть поручения, готов выполнить. А книжка нужна, чтобы я в самолете со скуки не напился.
    Отец подумал, что Стас не научился врать. Сын никогда не работал с бумагами, не вел переговоры с деловыми партнерами. И, разумеется, ничего не подписывал. Скорее всего, дочка босса выкинула какой-нибудь новый фокус, от этой женщины одни неприятности. На сердце вдруг стало тяжело и неспокойно.
    - Значит…
    - Да, я зашел сказать «бай». Ну, чего ты такой растерянный?
    - Ты мог сказать «бай» по телефону.
    - А как же книга?
    Отец подумал, что не был на родине лет семь. Нет, не семь, больше. И хотел бы слетать в Москву хоть на три дня. Встретиться с одним старым другом. И еще в Москве остались родственники: двоюродный брат Илья, трое его детей, давно уже взрослые состоявшиеся люди, у которых своя жизнь и свои дети.
    - Обязательно зайди к тете Лизе, - сказал отец. – Если она узнает, что ты был в Москве и не повидался с ней… Обида останется на всю жизнь. А мать, если ты не забыл, похоронена на Митинском кладбище. От входа по главной аллее триста метров. Участок номер…
    - Я все помню, - сказал Стас.
    - «Практикум» в твоей комнате.

*   *   *   *

    Стас прошел до конца коридора, повернул ручку и зажег свет. В этой крошечной комнатке за последние годы ничего не изменилось. Продолговатое в одну створку окно всегда закрыто жалюзи, оно смотрит в точно такое же близкое окно чужой квартиры. Там, помнится, жили какие-то старики. Еще с наружной стороны площадка пожарной лестницы и горящий фонарь над помойными баками.
    Да, тут ничего не изменилось. Все также пахнет книжной пылью, пожелтевший от времени плакат «Роллинг Стоунз» висит над узенькой коечкой, заправленной шерстяным одеялом. Полки со спортивными журналами, кубки по карате, которые Стас брал в далекой юности. На тумбочке в железной рамке фотография матери. Рядом с ней фото Сонечки, девчонки, по которой он сох в старших классах школы. Теперь Соня живет в Сиэтле, у нее трое детей от какого-то жалкого клерка, выходца из Индии.
    От той прелестной красотки не осталось и воспоминания. Стас видел ее пару лет назад, когда бывшая гордость школы гостила у общих знакомых в Нью-Йорке. Он был настолько разочарован этой встречей, пустым примитивным разговором, что потом долго ходил как потерянный. Талия Сони расплылась, а живые когда-то глаза потеряли блеск, сделались похожими на пуговицы. Она заметно поглупела, а свое эго утопила в кастрюле с луковым супом…
    В свое время родители прелестной девочки считали Стаса неперспективным женихом, они ошибались. В последнем классе незадолго до выпуска Соня сказала: «Я только о том мечтаю, чтобы уехать из этой дыры. С этого Брайтона. Здесь я до сих пор не познакомилась ни с одним настоящим американцем. Только без обид. Почти все здешние парни – дети бедных евреев. Мне душно в этой помойке. Я не хочу тут оставаться лишнего дня. Мне хочется настоящей жизни. Красивой любви, путешествий, хочется свободы. Понимаешь?»
    Стас понимал. Он мечтал о том же, думал так же, как думала Соня, но не решался доверить свои мысли никому из друзей. Вскоре Соня пропала на долгие годы, а Стаса по протекции отца взяли стажером в фирму «Двести языков». Он три долгих года переводил канцелярские бумажки и мечтал о том единственном шансе, о лотерейном билете в лучшую жизнь, который достается каждому человеку. Правда, не все билеты выигрышные.
    На однотумбовом столе, покрытым цветной клеенкой стоял будильник, стрелки которого остановились много лет назад, когда Стас переехал отсюда в другую квартиру, попросторнее. Под настольной лампой лежала книга «Практикум гипнотизера», зачитанная до дыр. Золотое теснение на корешке поблекло, края зеленого переплета помялись. Стас взял книжку и, погасив свет, вышел из комнаты. Теперь он сам не понимал, зачем приехал сюда.

*   *   *   *

    Темный полукруг арки вел в старый двор, где на веревках сушилось белье, а ничейная белая собачонка бегала кругами возле московских гостей, выпрашивая подачку. Девяткин осмотрелся по сторонам, на лавочке возле первого подъезда увидел старуху с дочерна загорелым, иссеченным глубокими морщинами лицом.
    Кивнув ей, сказал:
    - Зрась, баушка.
    Старуха была туга на ухо, вместо приветствия ей послышались совсем другие слова, оскорбительные, неприличные. В ответ она укоризненно покачала головой и сказала:
    - Э-э-эх… Господи, помилуй.
    С внутренней стороны дома под окнами жители устроили палисадники, обнесенные невысокой загородкой, здесь торчали стебли «золотого шара», росли пионы и кусты шиповника. Из распахнутого настежь окна на втором этаже гремел тяжелый рок. Меломан, запускавший записи, не хотел слушать их в одиночестве. Девяткин решил, что нарушителю тишины надо бы сделать строгое внушение. Но тут подумал, что громкая музыка – одна из форм нищеты. Громкую музыку редко услышишь в домах, где живут богатые люди. И в России и за границей, везде одно и то же. Где нищета – там музыка, бьющая по ушам.
    Дом оказался небольшой, всего три подъезда, и двор маленький, за мусорными баками поднимался вверх невысокий холм. Девяткин забрался туда, за ним последовал старший лейтенант Лебедев и сопровождающий московских сыщиков капитан Сергей Сыч из местного управления внутренних дел. С холма открывался вид на пустырь, два девятиэтажных дома и большой дровяной сарай. Отсюда был отчетливо слышен гул Киевского шоссе.
    - Да, - Девяткин задумчиво поскреб коротко стриженный затылок. – Если убийца уходил этой дорогой, то наверняка держал путь к шоссе. Хотел попутную машину поймать. И, видно, ему это удалось.
    - Да, - в тон ответил Сыч, и, сдвинув на лоб козырек форменной фуражки, тоже почесал затылок. – Удалось, конечно. Ясное дело, удалось. А то как?
    Девяткин спустился вниз, побродил по двору, свернул в арку и, постояв в ее прохладном полумраке, задумался. Он тер подбородок, стараясь представить картину происшествия. Это было легко сделать. Трупы милиционеров пролежали тут до утра, когда подтянулись эксперты и все здешнее начальство. Составили протоколы, а абрис фигур убитых милиционеров мелом начертили на асфальте. К утру дорога просохла после дождя, поэтому рисунки получились яркими и четкими, их до сих пор не затоптали. Бурые пятна крови словно въелись в асфальт.
    Слева рухнул сержант Лошак. Раскинув руки в стороны, он сильно разбил лицо при падении. Впрочем, боли он уже не почувствовал. Пуля разорвала позвоночник, он умер мгновенно, еще не коснувшись подбородком асфальта. Правее лежал лейтенант Савин, он получил три пули в грудь, еще одно ранение - в плечо навылет. И две пули в живот. Он жил какое-то время, успел перевернуться с боку на спину. Через несколько секунд убийца подошел ближе и добил его короткой очередью в голову. Уже мертвый Савин сжимал в руке табельный пистолет.
    - Акт судебно-медицинского исследования я видел и протоколы читал, - сказал Девяткин. - Милиционеры стояли вот тут, прямо возле входа в арку. В пол-оборота к дому. Стрелявший находился не в подворотне, а на мостовой, за их спинами. Да, с улицы он стрелял. Из своего ствола Савин выстрелил дважды. Только дважды. В магазине пистолета осталось шесть патронов. Одну пистолетную пулю достали из-под слоя штукатурки в верхнем своде арки. Вторая пуля попала в тротуар. Она тоже найдена. Правильно?
    - Так точно, - кивнул Сыч. – Эти детали я хорошо помню. Я только писал протокол. А текст диктовал начальник управления криминальной милиции.
    Он тоже тер подбородок, словно передразнивал Девяткина и морщил лоб, изображая мучительную работу мысли. Сыч думал о том, что наступает обеденное время, а он еще не завтракал.
    - Теперь слушай вопрос, - продолжал Девяткин. - В подворотне на сухом асфальте обнаружена кровь первой группы отрицательный резус. Крови много. Вопрос: чья это кровь? В протоколе написано: предположительно кровь убийцы. Но кто ранил убийцу, если милиционер в него не попал? Лично я без понятия. А вы как?
    Сыч напрягся так, что глаза сделались стеклянными, а щеки налились краской. Надо что-то отвечать, а сказать нечего. Но Девяткин ответил сам:
    - Кровь не принадлежит убийце. Помимо преступника тут был еще кто-то. Другое неустановленное лицо. Ставлю рупь за сто: случайный свидетель видел то, что тут происходило. Да, была ночь, лил дождь. Но в десяти метрах отсюда – фонарь на столбе. На противоположной стороне улицы – другой фонарь. Хотя бы один из них светил. Правильно?
    - Так точно, - отчеканил Сыч.
    - Не бывает такого, чтобы на улице была пальба из пистолета и автомата, а жители окружающих домов разом оглохли или заснули мертвым сном. Люди бояться. Им не нужны лишние неприятности. Своих хватает.
    Сыч вытянулся в струнку. Он не боялся бандитов или молодых урок, орудовавших в ночных электричках, но почему-то робел перед этим майором из Москвы, о котором слышал от сослуживцев разные истории. Говорили, будто этот Девяткин чуть не до смерти забил одного бандита и жестокого убийцу, а у того нашлись влиятельные друзья. Девяткину предложили два варианта: или он ищет себе другую работу или остается в милиции, но отправляется в ссылку. В далекий город, где уголовников больше, чем порядочных граждан, а без убийств и поножовщины не обходилось ни дня, ни ночи.
    Девяткин выбрал второй вариант. И через пару лет навел в том паршивом городке такой порядок, что о майоре снова вспомнили в Москве. И позвали обратно. Вот это офицер, есть характер, мужество….
    - Всех на уши поставлю, - пообещал Сыч. – Но достану того урода. Ну, свидетеля в смысле…
    - Сделаем так, - Девяткин обратился к Сычу. – Ты, капитан, подключи к поискам личный состав здешней милиции. Пусть обойдут те дома, что стоят на пригорке. И две прилегающие улицы. А мы с тобой заглянем в эти здания. Что рядом с местом происшествия.
    Лебедев, стоявший в отдалении, слушал монолог и думал, что упущено много времени. Свидетеля могли найти убийцы. И плавает он сейчас где-нибудь в речке, привязанный к металлической болванке.
    - Последний вопрос: где женский красный зонт?
    - В камере хранения вещественных доказательств, - ответил Сыч. - Это в прокуратуре. Мы думали, что зонт попал сюда случайно. Но на всякий случай приобщили его к материалам следствия.
    - Лебедев, я остаюсь с капитаном Сычем, - скомандовал Девяткин, - А ты садись в машину и двигай в прокуратуру. Оставь расписку и забери тот красный зонт.
    Девяткин кивнул на стоявший у обочины «Форд».
    - Это такси? – спросил Сыч.
    - Это моя машина, - сухо ответил Девяткин. – Не нравится?
    - Очень нравится, - Сыч понял, что сказал что-то такое, чего говорить не следовало. Он прижал руки к груди и улыбнулся. – Хорошая машина. Только на такси похожа. Немного. Потому что желтая.
    - Она не желтая, - вздохнул Девяткин. – Уже вспотел объяснять, что она оранжевая.
    - Я и говорю – оранжевая, - живо согласился Сыч.

*   *   *   *

    Самолет из Нью-Йорка приземлился в московском аэропорту Шереметьево около полудня. Офицера, дежурившего на пункте паспортного контроля, смутила справка, выданная Алле Носковой в русском консульстве Нью-Йорка. Вызвали старшего офицера, который долго рассматривал бумажку, затем задал несколько вопросов.
    Пришлось объяснять, что заграничный паспорт Носковой украден в Нью-Йорке, взамен него в консульстве выдали эту справку. Офицер кивнул, набрал номер телефона и коротко переговорил с кем-то из начальства. Закончив разговор, сказал, что справка останется здесь, на пограничном контроле.
    Возле выхода из аэропорта стоял «Фольксваген», который прислала адвокатская контора «Саморуков и компаньоны», где работал Радченко. Стас Гуляев упал на задний диван и смежил веки. Он панически боялся полетов на самолетах и теперь, после страшной бессонной ночи чувствовал себя так, будто из него вытряхнули душу и забыли поставить ее на место. Прошлым вечером лайнер попал в зону турбулентности, Стас намертво вцепился в подлокотники кресла и приготовился умереть. А когда перестало трясти, темноту ночи разорвало огненное свечение на востоке. Самолет стремительно мчался сквозь непроглядную ночь навстречу солнцу, цвет неба менялся. По синему бархату рассыпались неестественно крупные сверкающие звезды. Забыв о страхах, Стас прилип к иллюминатору, не в силах оторваться от завораживающего зрелища.
    Алла устроилась впереди рядом с водителем. Сосредоточенная на своих мыслях, она была молчалива. Через час машина подкатила к высокому мрачному зданию, остановилась во дворе у среднего подъезда. Здесь квартира Аллы, точнее, две больших квартиры на двенадцатом этаже. Радченко вытащил из багажника чемодан и пошел к подъезду.
    Двери лифта открылись, Алла и Радченко вышли из кабины и остановились, удивленно оглядываясь по сторонам. Небольшая лестничная площадка превратилась в склад строительных материалов: мешков с бетонной смесью и ящиков с плиткой. Пол заляпан краской, возле лифта стоит раздвижная лестница. В ведре с мутной водой молярные кисти с длинными рукоятками. Двое мужчин в комбинезонах смолили сигареты.
    - Здравствуйте, - сказала Алла.
    - Здравствуйте, - один из мужчин плюнул на кончик сигареты и, бросив ее на пол, растоптал башмаком. – Вы к кому?
    Алла, не ответив, шагнула ко второй двери, вытащила из сумочки ключи. И отступила в сторону, поняв, что в ее отсутствие замки на дверях поменяли.
    - Это хозяйка квартиры, - сказал Радченко рабочим. – Она хотела бы войти в помещение. И посмотреть, что там происходит.
    Строители переглянулись.
    - Ясно что: ремонт, - сказал один из мужиков. – А какая же это хозяйка? Можно узнать? Я тут бригадир. Отвечаю за все работы. И еще за то, чтобы посторонних на этаже не было.
    - Хозяйка тут одна, - ответил Радченко. – Алла Носкова. Обе квартиры на этаже принадлежат ей. Итак, можно войти?
    - Я слышал с Аллой Носковой какое-то недоразумение случилось, - бригадир сверлил Радченко черными близко посаженными глазами, полными недоверия. – То ли в больнице она. То ли что… Я человек маленький, мне не положено знать, где господа досуг проводят. Только Носковой тут быть не может.
    - Хозяйка перед вами, - повторил Радченко. Наливаясь злостью, сжал кулаки в карманах куртки. – Вот она Алла Носкова.
    - На этом объекте главный я, - нахмурился бригадир. - И за все несу ответственность. Поэтому, граждане, вам лучше уйти. Во избежание неприятностей. Или травм. А то, смотрю, женщина на каблуках… А тут мусор, краска. Не дай бог споткнется, с лестницы свалится вниз головой. Или еще чего.
    - Как бы тебе самому с лестницы не свалиться, - Радченко шагнул вперед. – Вниз головой. Я хочу знать: что тут происходит?
    - У квартир есть хозяин Солод Леонид Иванович. Он подписал договор с нашей фирмой, - сплюнув, сказал бригадир. - Комплексный ремонт жилплощади в триста семьдесят метров. Два дня назад мы начали подготовительные работы. Я так понимаю, на эти квартиры у хозяина уже есть покупатель. Еще вопросы будут?
    - Мы бы хотели войти, - сказал Радченко.
    - Поступим по-другому, - терпение бригадира кончилось. – У меня плотник - настоящий богатырь. Ударом кулака ломает дюймовую доску. Интересно взглянуть, что он сделает с твоей физиономией, умник.
    Радченко крепче сжал кулаки.
    - Эй, Леша, - крикнул бригадир во всю глотку.
    Словно из-под земли появился верзила в черной рабочей куртке с закатанными по локоть рукавами. Мужик был на полголовы выше Радченко и килограммов на двадцать тяжелее. Леша вытащил из светлых кудрей завиток сосновой стружки, внимательно осмотрел его и бросил на пол. Затем скрестил на груди ручищи и так посмотрел на Радченко, будто искал на его теле место, куда будет сладко садануть кулаком.
    - Вот, этих господ надо вниз проводить, - сказал бригадир. – А то работать мешают.
    Алла изо всех сил ухватив Радченко за локоть потянула его назад, к открытым дверям лифта.
    - Пойдем, Дима. Я умоляю, не надо… Пойдем.
    Не сопротивляясь, Радченко шагнул в кабину и нажал кнопку первого этажа. Лифт тронулся, Дима услышал, как заржали работяги. Он подумал, что горечь унижения пережить можно. Но, кажется, проблемы Аллы Носковой оказались не такими простым, как представлялось еще вчера.
    Во дворе Радченко устроился на краешке длинной скамейки. Рядом, укрывшись старыми газетами, дремал старик в ботинках с кривыми сбитыми каблуками. Дима набрал номер телефона хозяина юридической фирмы «Сумаруков и компаньоны» и коротко переговорил ним.
    - Значит, тебя едва с лестницы не спустили? – весело переспросил Юрий Семенович. – Поздравляю. В смысле, поздравляю, что не спустили. А меня, брат, спускали. Да, было такое. На заре туманной юности. Почти как в анекдоте: муж возвращается из командировки и видит…. Моя морда ему сразу не понравилось. Здоровый такой дядька… Спасибо, шею не сломал.
    - Что нам делать? В гостиницу или…
    - Вот именно: или, - оборвал Полозов. - Соваться в гостиницу сейчас нельзя. У Аллы нет никаких документов. Заезжай в офис, возьмешь ключи от квартиры на Русаковской улице. Ну, той самой, где мы ведем конфиденциальные переговоры с клиентами. Пока лето, затишье в делах, нам эта хата не нужна.
    Радченко опустил трубку в карман, тут из-под газет появилась заспанная физиономия старика с пегой бородой. Он попросил закурить, пустил дым и снова полез под газеты.

*   *   *   *

    Накануне Петр Афонин продал на местном рынке два ведра семечек и почувствовал себя обеспеченным человеком, который может себе многое позволить. Хороший обед в столовой «Ветерок», а вечером – полдюжины холодного пива. Сейчас, закрывшись в своей пустой холостяцкой комнате, он пересчитал деньги, прикидывая, сколько прогулял вчерашнем вечером. Вздохнув, Афонин засунул купюры в банку из-под кофе. Вышел в коридор, бодрым шагом проследовал на кухню. Раскрыл свою полку, висевшую над самодельным разделочным столиком. Он стоял, соображая, чем бы подкрепиться на завтрак. Мыслей было немного.
    - Черт бы вас, - повторял Афонин, давно привыкший разговаривать сам с собой. – Вот непруха….
    Эту квартиру, старую, полную мышей и пыли, он делил со старухой Стешей Никаноровой. Две комнаты его и одна старухина. Вскорости дом обещали снести и дать Афонину новое жилье со всеми удобствами. Про новое строительство даже в местной газете писали. Но в эти байки Петр не верил. Он не начальник, чтобы новые квартиры получать.
    Впрочем, и сегодняшним существованием Петр был доволен. На часах семь утра, а впереди длинный день, который может принести приличный заработок. Сейчас же он отправится в Москву на Киевский вокзал, там, у знакомой проводницы в поезде, что стоит в отстойнике на запасных путях, купит два мешка семечек. Груз она привезла с Украины последним рейсом. Семечки крупные и сухие, главное, дешевые. Если быстро вернется обратно, может поспеть на рынок. Конечно, два ведра как вчера он вряд ли продаст. Но тут уж сколько получиться.
    - Эх, черт, - вздохнул Афинин, разглядывая содержимое кухонной полки, принюхивался. - Вот жизнь. Подавиться нечем.
    Он вытащил из темного нутра полки початую чекушку водки, кусок хлеба, завернутый в бумагу, и сухую рыбку без головы. Присев к столу, скрутил пробку, набулькал водки в стакан. Задержав дыхание, выпил в два глотка. И передернул плечами, будто в ознобе. Через минуту он разделался с сушеной рыбкой и куском хлеба, заварил в чашку щепоть черного чая и бросил два кубика сахара. Афонин повесил на губу папиросу, пустил дым и, прихлебывая чай, послушал сводку погоды, что гоняли по радио.
    Дождей не будет. Это хорошо. В дождь какой дурак пойдет семечки покупать…

*   *   *   *

    Поиски свидетелей убийства милиционеров в Апрелевке тянулись третий день. Майор Девяткин приезжал в город чуть свет, встречался с капитаном Сергеем Сычом возле местного отделения внутренних дел. Сегодня перед началом работы они зашли в следственный кабинет, выпили кофе и закусили бутербродами с сыром и колбасой, что купил по дороге Девяткин.
    - Завтра я принесу бутерброды, - пообещал Сыч. – Хотя… Наши изыскания должны закончиться уже сегодня.
    - С чего такая уверенность? – удивился Девяткин.
    - Интуиция, - загадочно усмехнулся Сыч.
    Сдув с письменного стола хлебные крошки, милиционеры раскрыли две тетрадки с записями, разложили карту района, где произошло преступление. Здесь был обозначен каждый дом, сарай, гараж или дерево. Сыч, низко склонившись над столом, стал водить по карте коричневым от табака ногтем.
    Иногда он отрывался от этого увлекательного занятия, чтобы свериться с записями в ученической тетрадке. Еще два дня назад радиус поисков казался довольно большим, сюда попадало два многоквартирных дома по шесть подъездов в каждом.
    Дома стоят на пригорке, в некотором удалении от той подворотни, где пролилась кровь. Возле домов, направляясь к шоссе, мог пройти убийца. Далее в списке значились все ближайшие к месту преступления объекты. Подключив к поискам пятерых местных оперативников, удалось подробно опросить двести три человека. Результат минимальный. Одной старухе в ту грозовую ночь почудилось, будто в дверь ее квартиры ломится неизвестный. То ли обобрать хочет до нитки, но ли изнасиловать. Бабка залезла под железную кровать и пролежала под ней, пока в окне не забрезжил свет.
    Еще есть протокол допроса трех подростков, сидевших той ночью в подъезде одного из домов. Через окно парадного на третьем этаже они видели, как через сквер плетется мужчина. Неподалеку горел фонарь, на небе плясали вспышки молний. Поэтому видимость была сносной. Со стороны казалось, что тот мужик здорово накачался в местной забегаловке. Он шел нетвердой походкой, сильно припадая на правую ногу. Раз он остановился, ухватившись рукой за дерево, простоял некоторое время. Сделав пару шагов, неожиданно повалился на мокрую землю и пролежал минуты три-четыре. Он не просто лежал, он поднял кверху правую ногу, согнув ее в колене и, кажется, пытался замотать ногу тряпкой или еще чем.
    Потом долго не мог встать. Все хватался за ствол березки и снова падал в грязь. Когда мальчишки в очередной раз выглянули в окно, человек исчез. Утром следующего дня, узнав о трагедии, они посовещались и решили не ходить в милицию. Начнутся вопросы: что и как? Надо отвечать правду. Юноши, сгоравшие в огне сексуальных фантазий, ждали в подъезде девчонку, которая подрабатывает проституцией. Они запаслись вином и скопили немного денег для ночи любви, но подруга запаздывала. Наверное, из-за грозы.
    Тот странный мужчина был среднего роста, чернявый, одет то ли в куртку, то ли в пиджак. Как утверждает один из парней, самый глазастый, нос у мужика длинный с горбинкой. Похоже, именно этот человек был ранен в подворотне. Капитан Сыч направил запросы во все близлежащие больницы, медицинские пункты и два дома отдыха. И получил ответы: человек с огнестрельным или ножевым ранением бедра за помощью в течение последней недели не обращался.
    Лейтенант Сыч придвинул ближе вторую тетрадку.
    - Вот что нам осталось на сегодня. Не так уж много.
    Он перевернул листок, показав Девяткину список жильцов, которых не удалось опросить в предыдущие два дня. Над этим списком Сыч трудился весь вчерашний вечер, сверяя свои записи с данными домовых книг, в которых значились все жители района.
    - Да, всего в твоем списке двенадцать душ, - кивнул Девяткин. – Только вряд ли найдем хоть одного свидетеля.
    - Это почему же?
    - Из двух ближних домов мы опросили всех жильцов, - ответил Девяткин. – Что в остатке? Смотри. Все не опрошенные граждане из твоей тетради – жильцы дома тринадцатого, пятнадцатого и семнадцатого. А ближайший из этих домов примерно в двухстах пятидесяти метрах от места происшествия. Может, эти люди что и слышали той ночью. Выстрелы и все такое. Но видеть уж точно ничего не могли.
    - Есть одна зацепка, - возразил Сыч. - Вчера мои парни опрашивали одну старуху из пятнадцатого дома. Она рассказала, будто ее сосед некий Петр Афонин той ночью вернулся в аккурат в час тридцать. Весь мокрый, бледный, как полотно, в руках ведро с семечками. Не поел, не обсох. Нырнул в свою комнату и свет вырубил.
    - Что за персонаж?
    - Сорок с гаком. Разведен. Дважды судим. За воровство и за то, что на рынке избил доской женщину. Доска заменяла Агафонову прилавок. Женщина, получившая травму, теперь страдает провалами памяти и заговаривается. На следствии показал, что та покупательница якобы украла горсть семечек из мешка. Первый наш визит – к нему.
    - Согласен, - кивнул Девяткин.

*   *   *   *

    Афонин слушал радио и мысленно прикидывал, каков размер убытков, понесенных из-за того досадного недоразумения. Когда среди ночи он увидел, как натурально убивают ментов.
    То был самый обычный серый день, каких в году без самой малости триста шестьдесят пять. На рынке клиент шел плохо, да семечки из старого запаса оказались совсем паршивыми, мелкими и грязными. Под конец дня Афонин стал волноваться, выручит ли он сегодня хотя бы на бутылку и закуску. Когда рынок закрылся, он пересчитал деньги. Тяжело вздохнув, взял синее эмалированное ведро, в котором осталось половина семечек, и пошел в сторону станции.
    Усталый и раздраженный, он завернул в пивную, взял двести водки, кружку пива и двойную порцию пельменей. Жратва оказалась несъедобной, вроде тех семечек, что он толкал на рынке. Кажется, пельмени сделали из мяса дохлой собаки и черного перца, перешибавшего запах падали. Но под водку и такая закуска пойдет. Утолив голод, Афонин, задремал в углу. И проснулся, когда за окном было темно и сыро, а здешняя уборщица тетя Паша, неопределенных лет женщина, иссохшая без мужниной ласки, толкала его в плечо. Мол, просыпайся.
    Он вышел под дождь, проверил, плотно ли сидит на ведре крышка, а то неровен час, семечки промокнут. Тогда хоть выбрасывай. И направился в ближний магазин в надежде купить домой бутылку водки и пару банок кильки, но все ближние к станции магазины оказались уже закрыты. Часов на руке не было, они сломались в прошлом месяце, а новые купить все недосуг. Он блуждал по улицам, стараясь понять, который сейчас час. По всему выходило, что уже за полночь. Потеряв надежду разжиться водкой, Афонин повернул к дому, и еще четверть часа плутал в лабиринте темных переулков.
    Неподалеку от дома на противоположной освещенной стороне улицы он заметил женскую фигурку в плаще. Точнее, он обратил внимание на ярко красный зонт, что баба держала в руках. В ту минуту Афонин, будто почуяв близкую неосознанную опасность, остановился. И тут увидел человека, который быстрым шагом нагонял женщину. Афонин замер, тихо поставил на мокрый асфальт свое ведро, сел на него. Теперь он был защищен от чужих взглядов передком какой-то темной машины.
    Со своего места он отчетливо видел, как мужчина нагнал ту бабу, схватив за рукав, развернул лицом к себе, женщина вскрикнула. Но крик оборвался. Мужик с разворота дважды ударил ее кулаком в лицо. И, широко размахнувшись, снова ударил. Женщина выпустила из руки зонт. Оседая на асфальт, повернулась к незнакомцу в пол-оборота. Тогда мужик сбоку долбанул свою жертву по затылку каким-то продолговатым предметом. Это был сильный прицельный удар, который не выдержит хрупкая затылочная кость.
    Афонин хотел, бросив ведро и семечки, бежать без оглядки, в ночь, в темноту, куда ноги унесут. Но ума хватило понять: этим бегством он себе хуже сделает. Вжав голову в плечи, будто сам боялся получить удар по затылку, он согнулся на своем ведре. Легкое опьянение уходило, а вместо него начинается жестокий озноб, когда помимо воли трясутся руки, ноги, шея и даже нижняя челюсть. Точно зная, что с другой стороны улицы его не видно, Афонин продолжал сидеть, не двигаясь.
    - Господи, - шептал он синими от холода губами. – Господи, спаси и сохрани.
    На минуту показалось, что все кончилось. Но в темноте на залитой дождем улице происходила какая-то непонятная возня. Куда-то пропал тот мужчина в черном плаще, напавший на женщину. Вот где-то рядом, на другой стороне, тихо заработал автомобильный двигатель, машина задом сдала к арке. Но вдруг остановилась. Погасли фары, а за ними габаритные огни.
    И вдруг возле тела женщины, лежавшей у подворотни, появился какой-то хрен собачий. Из одежды на нем - заляпанная краской куртка, вытянутые на коленях штаны. Судя по виду, строитель. Этого работягу видел человек, напавший на женщину и теперь сидевший в машине. Строитель схватил дамскую сумочку, сунул ее за пазуху. Наклонившись, взял на руки женщину, поднял и понес ее в темноту арки, где, видимо, было сухое место. Несколько минут ничего не происходило. Машина с выключенными фарами стояла на том же месте, лил дождь и светил одинокий фонарь на столбе. Тот работяга с женщиной исчез в арке. Афонин ждал подходящего момента, чтобы улизнуть, но человек в машине, мог заметить движение. Оставалось набраться терпения и помолиться.
    - Господи, - повторял Афонин. – В бога душу твою мать…
    Казалось, самое страшное позади. Но тут послышался шум мотора уже другой машины, милицейских «жигулей» с белой полосой на кузове. Машина проехала арку, неожиданно дала задний ход, остановилась. Афонин скорее угадал, чем увидел, что менты где-то рядом. И тут же услышал: «Стоять. Ни с места». Началась какое-то движение. Послышался голос того работяги, баритон с густым кавказским акцентом: «Это вы меня… Это для меня… Это мне?» Мент что-то крикнул. Раздался пистолетный выстрел. Но острый взгляд Афонина был направлен на машину, где затаился человек, напавший на женщину.
    Вот бесшумно приоткрылась дверца, мужик ступил на мостовую. Он раскрыл полы плаща, вытаскивая оружие. Афонину, промокшему до нитки, мучительно хотелось чихнуть. Он подумал, что если только пикнет, если издаст хотя бы шорох, - не проживет и минуты. Он зажал нос и рот ладонью другой руки. Задержал дыхание. В это мгновение ударили выстрелы. Сначала пистолетный, затем рассыпалась дробь автоматной очереди.
    - Господи, сохрани…
    Чудом не повалив ведро, Афонин распластался на асфальте, решив, что теперь смерти не миновать. Свет не загорелся нигде, разбуженные выстрелами люди, боялись подходить к окнам. Афонин лежал на асфальте, зажав голову ладонями. Он видел, как из той самой машины вышел второй мужчина, вдвоем убийцы вынесли женщину из подворотни. Открыли багажник и засунули в него тело жертвы. Через несколько секунд все стихло: машина тронулась и пропала в темноте, только на асфальте возле арки лежали неподвижные тела ментов. И в глубокой луже ручкой кверху плавал красный зонт.
    Афонин, скованный страхом, еще не веря в чудесное спасение, поднялся, согнул спину и, подхватив ведро, короткими перебежками кинулся к дому. Следующую ночь он, насмерть перепуганный, прятался на кладбище. Все казалось, бандиты станут его искать, обязательно найдут и тогда… Об этом даже подумать страшно. На третий день страх немного развеялся. На пятый день жизнь вошла в привычное русло. Афонин даже съездил к знакомой проводнице на вокзал и купил для перепродажи мешок семечек.
    Теперь он пребывал в уверенности, что та ночная история кончилась благополучно, а ему чудом удалось вывернуться из кровавой переделки.

*   *   *   *

    Хозяин юридической фирмы Юрий Семенович Полозов поднялся навстречу Радченко, с чувством тряхнул руку.
    - Выглядишь неплохо, - сказал Юрий Иванович. – И лапа крепкая. Да, набрался силы на американских харчах.
    Он кивнул на стол для посетителей, мол, устраивайся. Радченко присел на мягкий стул, открыл папку и, вытащив блокнот с записями, коротко изложил суть дела. Пока он крутился в Америке, в Москве произошли события, изменившие всю расстановку сил. Да что там… Дело перевернулось с ног на голову. В парке возле ветеринарной академии было обнаружено тело женщины, которая, по данным милиции, погибла в результате нападения неизвестных злоумышленников. На следующий день в лефортовском судебном морге бизнесмен Леонид Солод опознал в убитой женщине свою жену Аллу Носкову. О чем составлен соответствующий протокол, подписанный Солодом, прокурором третьего класса Павлом Ковалем. Свои подписи также поставили понятые: санитар морга и водитель.
    Смерть Носковой наступила в результате тяжелой черепно-мозговой травмы и отека мозга. Были похищены деньги и ценности: золотая цепочка, кулон с камнем красного цвета и кольцо с бриллиантом. Это колечко Солод подарил жене полгода назад на день рождение. Через два дня тело покойной было выставлено в траурном зале одного из московских моргов. Попрощаться с убитой пришла ее тетка Вера Сергеевна, три школьные и две институтские подруги. После прощания тело было кремировано. По свидетельству присутствующих, вдовец был безутешен. По словам самого Солода, в свое время жена, если с ней что-то случиться, просила кремировать ее тело. И он выполнил волю Аллы.
    Важно и то обстоятельство, что во время вскрытия внутренние органы Носковой не изымались. Не было подозрений на отравление или смерть по иным причинам, поэтому химическую и токсикологическую экспертизу не поводили.
    - Если бы внутренние органы изымали для анализа, мы выиграли партию, - сказал Полозов. – Можно было назначить экспертизу ДНК. И доказать, что кремированная женщина - не жена господина Солода. А кто она… То есть кем она была при жизни, - установит следствие. Но теперь следствия не будет.
    - Точно, не будет, - повторил Радченко.
    - Как ты знаешь, по нашим законам юридическая смерть человека приравнена к физической смерти. Милиция пальцем о палец не ударит, потому что официально Аллы Носковой нет в живых. Солод инсценировал смерть жены, убив другую женщину. Сделал он это своими руками или чужими – не важно. Важно, что официально Алла числится мертвой. Дело осложняется тем, что у живой Аллы нет документов. Временная справка, полученная в русском консульстве в Нью-Йорке, была изъята при въезде в Россию. Доказать, что Алла жива, будет чертовски трудно. Впрочем, я тебе легкой жизни не обещал. Ты еще каким делом был занят до тех пор, пока нам на шею на свалилась эта Носкова?
    - Делом зубного врача, который уличил жену в измене, - ответил Радченко. – Супругу он не тронул. А любовника подстерег у подъезда. Когда тот появился, дантист достал с заднего сидения машины ружье. И выстрелил своему сопернику в зад из двух стволов.
    - Надо было с жены начать. И что дальше?
    - Он снарядил ружейные патроны не картечью и не дробью. Снарядил их зубами пациентов, истолченными молотком. Зубы больные, с кариесом. Осколки глубоко вошли в мягкие ткани любовника. Пострадавшему провели несколько операций, извлекая фрагменты зубов. Но кариес проник в кровь, началось заражение. Операция следовала за операцией. Воспаление продолжалось, хотя раненому антибиотики давали ведрами. Короче, наш любовник скончался в невообразимых муках. Менты клеят стоматологу умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах. Санкция - от десяти и выше. Я переквалифицирую убийство на нанесение вреда здоровью по неосторожности. Он получит три года с отсрочкой исполнения наказания. И будет освобожден в зале суда.
    - А что, этот стоматолог хороший врач?
    - Говорят: так себе. Звезд с неба не хватает.
    - Тогда пускай ему дадут по справедливости: десяточку, - засмеялся Полозов. – Не умеет лечить – пусть в тюрьме сидит.
    - Что?
    - Проснись, Дима. Я шучу. Передашь дело стоматолога Сульдину. Если, конечно, он к концу рабочего дня не надрался. Наш ветеран вывезет любое средненькое дело. До сих пор вожусь с этим алкоголиком, потому что у него опыт богатый. И связи есть в арбитражном суде. Старик с блеском выступал в уголовных судах, когда я в школу пошел.
    Полозов меланхолично постукивал о столешницу тупым концом карандаша. Он слушал подчиненного в пол-уха и думал о собственных проблемах. Утром он отвез в Шереметьево и посадил на самолет свою подружку, улетавшую в Испанию. И теперь, вернувшись на службу, устроившись в кожаном кресле, не знал, радоваться ли свалившейся свободе. Или встретить разлуку скорбной грустью. С одной стороны, Соня хорошая девушка, порядочная и добрая. И семья у нее хорошая. Отец – первый заместитель министра. И дядя – шишка в «Газпроме». С другой стороны, хороших девушек много. Особенно если ты сам обеспеченный человек и к тому же не жадина.
    Роман с Соней затянулся на целых семь месяцев. Это долго. Обычно Юрий Семенович давал отставку своим барышням по истечению трех месяцев с начала близких отношений. Это было раз и навсегда усвоенное твердое правило – три месяца, и никаких исключений. Если затянешь отношения, трудно будет потом отвязаться от навязчивой поклонницы. Многие молодые красотки при ближайшем рассмотрении – просто меркантильные шантажистки. У таких девиц вместо сердца камень, под которым живет ядовитая змея. Только одно и знают, только это и умеют: «Я беременна. Давай деньги. Подлец. Ты жизнь мне сломал».
    Поэтому расставаться с любимыми надо быстро, без слез и сцен. Можно дать отступного, немного. Сумма подлежит обсуждению. Но в этот раз все зашло слишком далеко, кажется, Соня испытывает к Полозову неподдельное нежное чувство. Но хуже всего – что он платит ей той же монетой. Полозов был дважды женат, оба раза неудачно. Испытывать судьбу в третий раз выше его сил.
    Надо кончить все одним махом. Позвонить и коротко, очень сухо, сообщить Соне, что у него другая женщина, которая, к которой… С которой все очень серьезно. И уже давно. Подробности не имеют значения. Соня все поймет без долгих объяснений. И любовь растает как копеечное эскимо жарким днем.

*   *   *   *

    Приняв решение, Полозов, повеселел.
    - Эх, Дима, завидую я тебе, - сказал он. – Везет человеку на интересные дела. Вечно рядом с тобой симпатичные девочки, опасность и адреналин. А тут сидишь за столом, прокисаешь и думаешь, что старость подкрадывается неслышными шагами. Она уже стоит сзади, за спиной. И готова накинуть удавку на шею. Такие невеселые дела… А тебе снова повезло. Попался интересный соперник.
    - В каком смысле?
    - Этот Солод – крутой мужик. Настоящий боец, а не тряпка. Он умеет жить, он нравится бабам. У него темное прошлое. Поговаривают, в молодые года он столько крови пролил, что сам в ней едва не утонул. На Западе он внесен в черный список. Его подозревают в рэкете и отмывании грязных денег. Ему закрыли въезд в десять цивилизованных стран. И в тридцать более-менее цивилизованных. Словом, у тебя классный противник, с которым не стыдно помериться силами. В былые времена он приходил к бизнесменам, когда его никто не звал. И говорил: «Партнеров не выбирают. Теперь мы работаем вместе».
    - У меня другое мнение, - отозвался Радченко. – Пока я не могу даже поговорить по телефону с этим навозным жуком. Я уговорил Аллу позвонить ему. А Солод, услышав ее голос, сказал: «Мадам, вы обознались. Моя жена скоропостижно скончалась. Попрошу больше не беспокоить». Бросил трубку и отключил телефон. Да, курица снесла яйцо, а оно тухлое. И шансы у нас мизерные.
    - Шансы я пока не оценивал, - нахмурился Полозов. – Но запомни: отец этой Аллы – один из наших лучших клиентов. Это даже не клиент – это икона. Которую надо повесить вот в том светлом углу. И молиться на нее хотя бы пару раз в день. Сейчас, чтобы восстановить справедливость, Носков готов на любые траты. Он любит дочь. И очень сердит на Солода, которого в прежние времена считал за сына. Тебе обломятся шикарные премиальные. И в расходах не стесняйся. Могу приставить к Алле охрану
    - Этого не требуется, - покачал головой Радченко.
    - Знаешь, что погубит Солода? – спросил Полозов. – Жадность. И убеждение, что ему все позволено, потому что он богат, его все, якобы, любят. Он ошибается: богатых людей любит только налоговое ведомство и молодые подруги. И те не бескорыстной любовью. Хотя… Бескорыстной любви в природе вообще не существует.
    - Готов поспорить.
    - А ты не спорь с начальством. По брачному договору, составленному уже после свадьбы Солодом и Аллой Носковой, все деньги, полученные от отца, она отдает в доверительное управление мужу. Позднее Алла подписала все бумаги, законным образом оформив передачу имущества. Фирмы Носкова, действующие на территории России, передарила тому же Солоду. Видимо, между Аллой и Солодом была любовь. Большая любовь. Которая кончилась. А деньги остались у бывшего мужа. Оспорить брачный договор сейчас невозможно. Что же нам остается? Твои мысли?
    - Можете устроить мне встречу с Солодом?
    - Попробую, – кивнул Полозов. – Интересно, что он проблеет. Я встречал этого типа. И не где-нибудь, не в пивном баре, а, между прочим, в Доме правительства. Он выходил из приемной очень высокого чиновника. Да, такого парня из пушки не прошибешь. У него связи, деньги, гонор. Впрочем, чем черт не шутит.

*   *   *   *

    Солнце скрылось, стал накрапывать дождь, когда машина Радченко, пробившись через московские пробки, выехала на Рублевское шоссе. Еще через полчаса Дима миновал Жуковку, свернул налево. И оказался на узкой пустой дороге, зажатой между каменными заборами высотой с трехэтажный дом. По крыше автомобиля барабанили дождевые капли, где-то далеко, за заборами, лаяли собаки.
    Здесь, справа и слева лежала самая дорогая в России земля. Здесь, отделенные от большого человеческого мира собаками, современными средствами электронного наблюдения, охранниками, вооруженными автоматическим оружием, жили богатейшие люди страны. За этими заборами протекала жизнь их детей, жен, слуг, поваров, садовников. Много лет назад, когда Жуковка и ее окрестности еще не стали вотчиной мультимиллионеров, а большой кусок земли запросто мог купить хозяин какого-нибудь промтоварного магазина или булочной, сюда из Москвы переехал отец Аллы Носковой. По его проекту был построен просторный дом, разбит зимний сад, а в выкопанный пруд пустили карпов.
    Позднее земельные владения расширил зять Носкова Леонид Солод. Он прирезал большой участок, скупив землю, на которой располагались дачи Российской академии наук и каких-то исследовательских институтов. Солод обнес поместье неприступным забором, построил два одинаковых двухэтажных флигеля, облицованных мрамором и темным английским кирпичом «под старину». Двускатные крыши покрыли испанской черепицей. Торцевые стены флигелей украшали цветные витражи, а фасады - высокие готические окна. Теперь эти сооружения здорово смахивали на католические церкви. Под землей Солод устроил кегельбан и тир, где практиковался дважды в неделю, стреляя по мишеням из карабинов и пистолетов.
    Подъехав к воротам из кованных чугунных палок, украшенных вензелями и рыцарским щитом, Радченко опустил стекло и вложил в руку охранника паспорт. Человек исчез в будке. Дима ждал, когда охранник вернется, и думал, что Солод устроился тут основательно, надолго. Строил все это не на продажу, для себя, для долгой счастливой жизни. Человек выбежал из будки, и, когда створки ворот разошлись в стороны, показал, куда надо ехать.
    Вскоре Дима оказался в просторной приемной правого флигеля. Его встретила немолодая секретарь, одетая скромно, словно сельская учительница, и начальник охраны Вадим Гурский. Это был дюжий мужчина лет сорока пяти в темно синем костюме и желтом французском галстуке. Он предложил гостю оставить на столе для посетителей все электронные приборы, от портативного компьютера до мобильного телефона.
    - У меня только это, - Радченко выложил телефон в кожаном чехле.
    - Тогда прошу сюда.
    Радченко прошел через двойные двери из мореного дуба и оказался в огромном зале, где можно было спокойно кататься на машине. Вдоль стен высились застекленные шкафы, забитые книгами с золочеными корешками. Достать книжку с верхней полки без помощи пожарной лестницы, пожалуй, было бы весьма затруднительно. Возле задней стены возвышался массивный письменный стол, за которым запросто расселись бы человек двадцать, и еще осталось место для пятерых. Над столом и книжными шкафами переливался цветными стеклышками витраж с церковным сюжетом. Человек с непокрытой головой в темной рясе священника держал в левой руке толстую книгу. Ладонь правой руки священник поднял, будто благословляя кого-то невидимого.

*   *   *   *

    Афонин допил чай, когда в прихожей тренькнул звонок. Темным коридором он подкрался к двери, глянул в глазок и, увидев милицейский картуз, помертвел сердцем. Он попятился задом, но мент с другой стороны постучал в дверь тяжелым сапогом.
    - Открывай, Петя. А то дверь вышибу.
    - Я уж бегу, открываю, - заволновался Афонин. – Уже тут.
    Он повернул замок, пропуская в коридор двух гостей. Капитана Сыча он узнал сразу, а вот второй мужчина, одетый в гражданский костюм, раньше на глаза не попадался. Афонин провел гостей с комнату, насквозь пропахшую жареными семечками и папиросным дымом, усадил Сыча на кровать, сам устроился на табурете. Московский гость сел на стол.
    Устроившись на табуретке, Афонин почти без запинки ответил на все вопросы: имя, год, рождение, разведен, детей нет, был осужден за кражу, в настоящее время судимость снята… И прочая чепуха. И тут, болтая языком, запоздало вспомнил, что большую банку из-под кофе, куда последние три года складывал все сбережения, по дурости оставил под кроватью. Ту банку Афонин прятал на заднем дворе за дровяным сараем. Там люди не ходят, а укромных мест много. А вчера принес банку, чтобы сунуть в нее дневную выручку. И не успел перепрятать.
    - Значит, до сих пор без работы болтаешься? – спросил Сыч.
    - В настоящий момент занимаюсь коммерцией, - с достоинством ответил Афонин. – Я бизнесмен.
    - И как же ты копейку зарабатываешь?
    - Торгую семечками на здешнем рынке, - бездумно бухнул Афонин и понял, что попал в сети, расставленные ментом.
    - И много денег намолотил? – живо заинтересовался Девяткин. – Давай вместе посчитаем. Люблю я это дело, бабки считать. Ну, где они у тебя?
    - Нет у меня никакого дохода, - Афонин готов был заплакать. – Одни убытки и слезы.
    - Отлично. Тогда клади на стол санитарную книжку. И не забудь разрешение на торговлю от администрации рынка, - скомандовал Сыч. – Что смотришь? Живо.
    - Да я пока не успел ничего оформить, - заюлил Афонин. – Только начинаю дело. Приглядываюсь. Что и как. Уровень цен, конкуренция и всякое такое. Бизнес, понимаешь ли…
    - Ладно, - Девяткин кивнул на полмешка семечек у подоконника. – Заплатишь штраф за незаконную торговлю. Тут, в твоей конуре, проведем обыск. Изымем предмет торговли, то есть вот эти семечки. И всю незаконную выручку. А вот капитан Сыч устроит тебя в кандей. Суток на пятнадцать, я так полагаю.
    - Говорю же: нет сейчас никакого бизнеса. Семечки мои вам покоя не дают. Может, если бы жена не умерла от рака, если бы жива была… Тогда б я, может, золотыми кольцами торговал.
    И замолчал, смахнув со щеки слезу. Откашлявшись в кулак, слово взял Сыч:
    - Тут добрые люди рассказали, будто ты последнее время любишь ночами гулять, - сказал он. – Даже в дождь на прогулку выходишь. Это правильно. Ведь здоровье у нас не государственное. Его беречь надо. А в дождь-то воздух всегда свежий. Очень полезный воздух.
    - Очень полезный, - кивнул Афонин.
    - Слышал я, будто в ночь, когда милиционеров убили, ты тоже прогуливался. Где-то здесь. В этих местах.
    Штраф и пятнадцать суток кандея, обещанные ментом, Афонина не слишком пугали. Но одна только мысль, что менты полезут под койку, найдут и откроют банку из-под кофе, обожгла кипятком. Там все деньги, скопленные на черный день. Он берег эту банку пуще глаза, пуще самой жизни берег. И вдруг такой облом на ровном месте. Афонина бросало в жар, а в носу образовалась сырость. Он вытер рукавом пиджака нос, посмотрел на Сыча, затем перевел взгляд на другого мента. Этот, видно, из Москвы. Костюм модный и ботинки дорогие.
    - Глупости какие, - Афонин еще не выбрал линию поведения. То ли ему улыбаться, то ли слезу пустить. – Я сплю ночами. Крепко.

*   *   *   *

    Он еще не договорил последнего слова, как Девяткин ловко спрыгнул со стола, коротко замахнулся ногой и выбил табурет из-под Афонина. Хозяин комнаты, не успев вскрикнуть, рухнул на пол тяжело, будто мешок с камнями. Больно ударился плечом о доски, хотел подняться, но не смог. Незнакомый мент сначала наступил подметкой башмака ему на грудь. А потом сдвинул ногу вверх, на самое горло. И надавил так, что Афонин услышал странный нутряной треск.
    Он задышал глубоко, хватая воздух раскрытым ртом, но воздуха все равно не хватало. Отсюда, с этой позиции стала хорошо видна жестяная банка, стоявшая в темном углу под кроватью. Горловина банки была обмотана изоляционной лентой, чтобы внутрь не попала влага или мыши не сдвинули крышку и не сожрали бумажные купюры. Теперь деньги мышам не достанутся, менты отберут.
    Мент в штатском сильнее надавил подметкой ботинка на горло. И Афонин увидел перед глазами фиолетовые круги и мелкие блестящие звездочки. Язык распух и вывалился изо рта.
    - Я скажу, - прошептал Афонин мертвеющими губами. Он задыхался, слова выходили неразборчивыми. – Все расскажу, что видел. Все… Только…
    Девяткин отступил в сторону и приказал Афонину подняться и сесть на прежнее место.
    - Ну, что ты хотел сказать? – спросил он.
    - Мне кишки выпустят и размотают, если хоть слово вякну, - Афонин справился с одышкой. – Я все видел. С начала и до конца. И лица запомнил. Но одно только слово… И все кончится. Меня найдут и тогда…
    - Больно уж ты пугливый.
    Девяткин подумал, что страхи свидетеля - не пустые фантазии. Он вопросительно посмотрел на Сыча. Тот почесал затылок и сказал:
    - Есть у меня на примете один дом. На той стороне железной дороги. В рабочем поселке, да… Это километров тридцать отсюда. Место тихое, посторонних людей там не бывает. Дом сносить собираются, но это еще нескоро. Пара квартир освободилась. Ключи я достану. Афонин может пожить там некоторое время. Пока бандитов не поймаем. Ни одна собака о том доме не знает. Ну? Твое решение?
    - Только чтобы милиционеры меня охраняли, - Афонин захлюпал простуженным носом. – Вооруженные милиционеры. Иначе ничего не скажу. Я подыхать не хочу. Я бизнес начинаю….
    - Будут тебе охрана. Что теперь скажешь?
    Афонин глубоко вздохнул и кивнул головой, мол, согласен.

*   *   *   *

    Хозяин огромного кабинета вышел из-за стола, поправил бордовые подтяжки, приблизившись к гостю, протянул руку.
    - Ну, привет, юристам.
    Солод был старше Димы лет на десять, немного выше ростом, шире в плечах и талии. Кожа обветренная, двойной подбородок. Крупные черты лица, русые волосы, зачесанные назад. Воротник белой рубашки едва охватывал могучую шею, на которой болтался какой-то нелепый очень короткий галстук. Одевался Солод кое-как, в мятую рубашку и простые брюки, на ногах вместо туфель кожаные тапочки с опушкой из кролика. Солод мог сойти за какого-нибудь фермера или директора гуталинного заводика из глубокой провинции. Видимо, меньше всего он думал о своем гардеробе и о том впечатлении, что производит на людей.
    - Вообще-то я рад, что ты заглянул, - продолжил Солод. Могло показаться, что он дружил с Радченко долгие годы, а не видит его впервые в жизни. – Молодец, что нашел время… Да… Хочешь чего-нибудь перекусить или…
    - Нет, спасибо.
    - Тогда давай прямо сейчас разрулим это чертово недоразумение, - голос у Солода был выразительный, глубокий с хрипотцой баритон. – Я в курсе всех дел, поэтому не будем тратить время на пустой треп. У меня есть сорок минут. Ровно в три должен быть там. Ну, на самом верху. Ты понимаешь…
    Он поднял палец к потолку, расписанному полуголыми дебелыми нимфами и кентаврами, пасущимися в райских кущах. Затем вытащил из брючного кармана массивные часы на длинной цепочке. Поднял золотую крышку, взглянув на циферблат, покачал головой.
    - Падай вон туда, - он показал пальцем в угол, где стоял старинный диван на резных ножках из карельской березы, обитый гобеленовой тканью с мелким рисунком. - Я с утра говорил с твоим начальником… Ну, этим, хозяином вашей юридической конторы. Я так понял, он нормальный мужик, но чего-то не понимает. Немного отстал от времени. Как же его?
    - Господин Полозов.
    - Вот. Точно. Он сказал, что ты толковый парень. Пока ты ехал, я постарался обдумать всю эту историю, весь этот чудовищный фарс. Поделюсь своими мыслями. Потом, если что-то будет непонятно, задашь вопросы. У тебя ее фото с собой?
    Радченко выложил из портфеля на стол две фотографии Аллы. Одна карточка старая: Алла, одетая в сарафан, стоит возле молодой березки, на заднем плане лес. Второй снимок сделан где-то дней десять назад в Нью-Йорке. Алла выглядит усталой, под глазами темные круги, губы серые. Впрочем, узнать ее можно. Солод бросил взгляд на карточки и покачал головой.
    - Я бы не сказал, что эта шмара - точная копия моей покойной жены. Но что-то общее есть… Что-то есть… Прости, мне трудно говорить, старик. Известие о смерти Аллы, опознание трупа, кремация. Слишком много для меня одного. Понимаешь?
    Радченко молча кивнул.
    - Алла была мне самым близким человеком. Боль эту не передашь словами. Такое ощущение, будто из тебя выпустили всю кровь до последней капли. И ничего уже не греет холодное сердце. А я продолжаю жить. Хотя сам не знаю, для чего живу. И, главное, для кого. Алла для меня была светом в окошке. Солнцем, которое светило даже ночью. И вдруг раз… Не стало ее. Не стало света, который грел меня каждый день…
    Радченко, поставив портфель на колени, неподвижно сидел на диванчике и молчал. Похожую сцену он уже видел когда-то. По версии следствия дело было так. Немолодой мужчина, в припадке ревности задушивший юную жену куском электрического кабеля, расчленил ее тело в ванной комнате. Вывез за город куски трупа и захоронил их в неизвестном месте. Следы крови первой группы были обнаружены в ванной комнате и на куске того самого кабеля. Когда началось следствие, муж пытался нанять хорошего адвоката.
    Немолодой дядька сидел перед Димой и рвал на себе волосы, клялся в любви к молодой жене, стараясь убедить слушателя в своей невиновности. Радченко взялся защищать того типа, надеясь, что доказательную базу, собранную ментами, он развалит в суде за пять минут. Но уголовное дело не дошло до суда. Муж скончался в следственной тюрьме от язвенной болезни. А через пару месяцев ниоткуда появилась якобы убитая ревнивым мужем молодая жена. А с ней новый дружок.
    - Расследование гибели Аллы только началось, - продолжил Солод. - И, возможно, подонков найдут. И вот в эту минуту, полную высокой скорби… Мне чертовски трудно говорить… Но я все-таки закончу. В эту трагическую минуту мои враги решают добить меня. Они находят какую-то проститутку, похожую на Аллу. Они втягивают во все эти грязные игры Носкова. Впрочем, что возьмешь с этого человека… Без морали, без принципов. Старый идиот, который пропил свою совесть. И вот эта труппа, этот бродячий цирк устраивает представление. Точнее, надругательство. Я другого слова не найду. Именно надругательство.
    - У Аллы на руках акт генетической экспертизы, - сказал Радченко. - Американские специалисты утверждают, что она дочь Носкова.
    - Ты и без меня знаешь, что цена этой бумажки – пятак в базарный день, - поморщился Солод. – Тем более экспертизу делали американцы. А делать ее должны наши медики. На основании нашего судебного решения. Может, эта баба и вправду дочь Носкова. Я же не знаю, сколько у него было жен и сколько осталось детей. Наверное, и сам старик этого точно не помнит. Потому что дано из ума выжил. Пойми, они хотят отобрать у меня все, что я имею. Весь сыр-бор только из-за денег. Хороший совет: не лезь ты во всю эту грязь. На этом деле ты ничего не заработаешь. А в дерьме утонуть сможешь. Очень легко. И даже элегантно. Бултых… И пропал человек. Один запах остался. И тот неприятный.
    - А если все же удастся доказать, что Алла жива и здорова?
    - Исключено. На сто процентов.
    - В жизни иногда случается невозможное, - упорно гнул свою линию Радченко. – Если все же удастся доказать в суде, что она жива. Ваши действия?
    - Сколько? – голос Солод сделался каким-то глухим. – Ну, сколько?
    - Что «сколько»?
    - Сколько стоит судебное решение в мою пользу? Назови цифру. Ты же юрист. Ты должен знать расценки. Например, сколько стоит чиновник городского уровня, сколько стоит решение правительства в чью-то пользу. Сколько стоит заказной сюжет на телевидении, статья в центральной газете? Во что обойдется арест конкурента? Силовой захват офиса? Возбуждение уголовного дела? Итак, сколько?
    - Не знаю. Я не покупаю судебных решений.
    Солод поправил подтяжки, выпрямившись в кресле, включил лампу с матерчатым абажуром. Дернул шнурок и погасил свет.
    - Двадцать-тридцать тысяч баксов, - сказал он. - Всего-навсего.
    - Тогда задумайтесь вот о чем: такой поворот событий не понравится отцу Аллы. Он богатый влиятельный человек. Это только мое предположение. Мне кажется, что он это дело так не оставит. У вас возникнут проблемы.
    - Старик уехал отсюда несколько лет назад, - лицо Солода оставалось непроницаемым. – Его отъезд больше напоминал бегство. Почему он уехал? Однажды к нему пришли авторитетные люди и предложили продать бизнес. По цене, которую назначит покупатель. Старик немного подумал и принял положительное решение. В ином случае он давно бы лежал на кладбище. Он заблаговременно вывез из страны свои сбережения. Поэтому теперь он богатый человек. Там, у них. А здесь он никто и ничто. Здесь у него много врагов. А приехать в Россию, чтобы повидаться с покойной бабушкой, - все равно что подписать себе смертный приговор. Обратно в Америку он вернется без головы. И других частей тела. Он может отстаивать свои интересы через адвокатов… Но все это пустая трата времени и денег. И старик это понимает. Вот так. И только так. А я живу в этой грязной помойке. Дышу этим отравленным воздухом. Знаю много людей, от которых зависят важные решения. Короче, не Носкову со мной тягаться.
    - Жаль, я думал, мы достигнем в переговорах хоть какого-то результата.
    - Результат? – переспросил Солод. – Чтобы тебя не разочаровывать, будет результат. Скажем, такой. Хочу, чтобы ты запомнил мои слова и передал той психованной бабе вот что. Скажи ей: пока не поздно, пусть валит обратно в Штаты. Или еще куда. Свой гнев я сдержать смогу. Но у меня есть друзья, которые… Люди искренне переживают мою личную трагедию как свою. За них я не отвечаю. И сдержать их долго не смогу. Короче, скажи ей, что безопасность я гарантирую. Но только в течение пяти дней. Делаю это из гуманных соображений. Пять дней – это не так уж мало. А потом… Я противник насилия, но… Всему есть предел. Вот это и есть результат переговоров.
    - Больше похоже на угрозу.
    - Наоборот, Дима. Пять дней – это мой подарок. Время пошло.
    Солод поднялся, похлопал гостя по плечу и даже выдавил из себя кислую улыбочку. Радченко подошел к двери, потянул на себя массивную латунную ручку. Но передумал и повернулся назад. Солод, скрестив руки на груди, стоял в пяти шагах за его спиной, словно ждал чего-то.
    - Она беременна, - сказал Радченко.
    Солод обмяк, он переменился в лице, сделал полшага назад. Но быстро справился с замешательством.
    - Что?
    - Я говорил в Штатах с врачом. В той клинике, где она лежала. Пятый месяц. У вас будут еще какие-то поручения или пожелания? Может, вам нужно время, чтобы все обдумать?
    - Я не меняю решений, - голос Солода снова звучал твердо. – И передайте этой особе: пусть не злоупотребляет моим терпением.
    Радченко вышел под хмурое дождливое небо, сел в машину и вскоре выехал на шоссе. Он думал, что сегодняшний день не прошел даром. Многое прояснилось, встало на свои места. Надо действовать, только вот со временем беда. За пять дней ничего не успеешь.

*   *   *   *

    Строитель Ахмед Абаев проснулся от боли в ноге. Он взял с тумбочки две обезболивающие таблетки, разжевал их и проглотил. Потом некоторое время лежал, наблюдая, как за окном светает. Он не дожидался, когда боль немного утихнет. Легче не стало, и Абаев, хватаясь за края узкой кушетки и стену, поднялся на ноги, включил свет.
    Под потолком вспыхнула хилая лампочка, прикрытая пыльным матерчатым абажуром. Комнатенка была крошечная, здесь едва помещалась кушетка, на которой даже худой невысокой девице будет тесно, у окна однотумбовый столик с поцарапанной полировкой и шкаф, сбитый из листов фанеры и покрашенный на скорую руку. На вбитых в стену гвоздях висела одежда: рабочая куртка и грязные штаны. А рядом выходные светлые брюки и пестрая рубашка из ацетатного шелка. Абаев сел на табурет, снял повязку с раны. И поморщился от неприятного ударившего в нос запаха.
    Ахмед успокоил себя мыслью, что плохо пахнет не простреленная пулей нога. Воздух в комнате, который почему-то всегда остается несвежим, затхлым, будто сидишь в мусорной яме. Наверно, канализационные трубы, которые проходят под квартирами первого этажа, подтекали, наполняя подвал дома зловонной жижей, а уж оттуда запахи расходились повсюду. Ахмед стал разглядывать ногу, но при таком плохом освещении немного увидишь.
    Больше его беспокоило даже не состояние раны, не боль, которая уже стала постоянной. Он стал замечать, что голова плохо соображает. Память сделалась мутной, как тот самогон, которым торгует бабушка Маруся, хозяйка квартиры. Захочешь что-то вспомнить, скажем, имя младшего сына, - и словно беспамятство накатывает. Потом память возвращается, но спустя время снова подводит. В другой раз он не может назвать имя старшей жены, что живет в городе Баку.
    Третьего дня он дал денег бабушке Марусе, чтобы сходила в ближайшую аптеку и принесла еще бинтов, обезболивающих таблеток, мазь, что помогает при воспалениях и палку. Передвигаться самостоятельно стало настоящим мучением. Старуха спросила, не вызвать ли врача. Квартирант целыми днями пластом лежал в своей комнате, почти ничего не ел, и только хлебал холодную воду. Ахмед ответил, что ногу он ударил на рабочем месте, на стройке. Это всего лишь ушиб, врач тут без надобности, надо отлежаться недельку – и все пройдет.
    Бабка перекрестилась щепотью, принесла все, что он велел, и теперь Ахмед мог передвигаться по квартире с палкой, не испытывая острой боли, от которой спина покрывалась потом, а голова кружилась. Подтянув трусы, он доковылял до туалета, включил свет. Открыл кран и, впав в состояние тупого оцепенения, долго наблюдал, как вода льется в раковину.
    Потом, поборов слабость, сел на унитаз и осмотрел рану. Пуля прошла по касательной, чирикнув по внешней поверхности ляжки чуть выше колена, но не задела бедренную кость. Ахмед снова вспомнил темную дождливую ночь в Апрелевке, светловолосую женщину, лежавшую на асфальте. Такая красивая, что только при одном воспоминании об этой девке чувствуешь себя мужчиной, снова хочется ее…
    А потом появились менты, начались крики, душу сковал страх. И наконец, из темноты вылез человек с автоматом. Пуля обожгла ногу. Все-таки Ахмед молодец, что сумел раненый уйти от верной смерти. Он еще раз осмотрел на рану и ощупал ее края пальцем. Отек сделался больше, чем вчера, кожа на краях раны стала серой и дряблой как намокшая газетная бумага. Видны волокна мышц в нездоровом серо-желтом налете. Если прикоснуться к коже, боль расходится по всей ноге, даже в спину отдает.
    Наскоро умывшись, Ахмед вернувшись в комнату, достал мобильный телефон и набрал номер поликлиники в поселке, что в десяти километрах отсюда. Там работал врач, который еще этой весной лечил земляка Ахмеда, когда того пару раз ткнули ножом пьяные подростки. Когда трубку сняли, Ахмед выяснил, что сегодня хирург Власов принимает с девяти утра до трех дня. Он дал отбой, посидел на табурете, собираясь с силами. И потом еще долго копался, надевая выходные брюки и рубаху. Наконец, он вытащил из-под матраса спрятанные деньги, дважды пересчитал их. И, сунул в карман двести пятьдесят баксов, вышел из комнаты, заперев за собой дверь.

*   *   *   *

    Ахмед добрался до поликлиники попутной машиной, поднялся на второй этаж и занял очередь. Когда он переступил порог кабинета, хирург Сергей Власов, плотный мужчина с круглой бритой наголо головой, внимательно посмотрел на пациента. Улыбнулся и подумал, что прямо сейчас он неплохо заработает. Власов сказал медицинской сестре, чтобы сходила на первый этаж в регистратуру и принесла какие-то пустяки. Когда они остались вдвоем, Ахмед, вытер мокрый лоб платком и, справившись с приступом слабости, выложил на стол конверт с деньгами.
    - Вы лечили Рафика, а я его друг, - сказал он. – Меня пуля задела. Кость в порядке, но…
    - Проходи в ту комнату, - сказал Власов. – Раздевайся и ложись на стол.
    Он подошел к стеклянному шкафчику и, распахнув дверцы, нацедил в химическую колбу разведенного водой спирта. Влил жидкость в горло, подавился половинкой шоколадной конфеты. И, крякнув от удовольствия, потер ладони. Через десять минут врач закончил осмотр пациента, напоследок поковырял рану пинцетом и сказал:
    - Раньше надо было приходить. Зашить уже нельзя. Кожа дряблая, она не будет держать нитки. Лучше тебе в больницу отправляться. Прямо сейчас. Или так: я могу сюда «скорую помощь» вызвать. Но врач «скорой» обязательно свяжется с милицией – это железное правило.
    - Не надо «скорую». Скажи правду: это плохое ранение?
    - Хорошего мало, - врач намазал края раны йодом и стал накладывать повязку.
    - Жаль, что нельзя в больницу, - сказал Ахмед. - Узнают менты, расскажут бандитам. И меня грохнут. Добьют прямо там.
    - Я назначу антибиотики. И еще мазь.
    - Рецепт дадите?
    - Никаких рецептов. Лекарство тебе отпустят в нашей аптеке внизу. Возьмешь две пачки. И тюбик мази. Четыре таблетки в день. Если послезавтра боль не утихнет, удвоишь дозу. Если и это не поможет, звони мне. Записывать ничего не буду. Запоминай наизусть.
    Врач трижды продиктовал название лекарства, номер мобильника и добавил:
    - Сюда больше не показывайся. Позвонишь. Если станет хуже, я приеду сам. Один мой визит – триста колов. Годится?
    - Рублей? – с надеждой переспросил Абаев.
    - Не смеши мою задницу. Долларов, разумеется.
    - Годится, - Ахмед сглотнул горькую слюну, мысленно подсчитывая и пересчитывая деньги, что удалось отложить для поездки на родину. Триста долларов – это целое состояние, несметное богатство, но жизнь – она всего одна. Она стоит этих денег. – Только, пожалуйста…
    - Об этом не волнуйся, - сказал хирург. – Я с ментами не контачу.
    Власов еще раз повторил номер мобильного телефона и проводил пациента до двери кабинета.

*   *   *   *

    Стас Гуляев проснулся внезапно, будто кто-то толкнул его в плечо. Разлепив тяжелые веки, он обвел взглядом потолок незнакомой комнаты, окно и плотно задернутые портьеры. На противоположной стене плохо различимая в полумраке картина в золоченой раме. Что-то такое на тему природы: солнце, а внизу нечто зеленое. То ли лес, то ли болото. Рядом с картиной тикали настенные часы, но разобрать, сколько времени, не представлялось возможным: серебряные стрелки сливались с одноцветным циферблатом.
    Стас повел ухом, из соседней комнаты доносился приятный мужской голос:
    - Прокурор заявил, что останки тел, обнаруженные на пепелище дома престарелых, будут направлены на экспертизу. В настоящее время определить, сколько именно стариков погибло при пожаре интерната, не представляется возможным.
    На прикроватной тумбочке лежала книга «Практикум гипнотизера» и стоял стакан воды. Перевернувшись на бок, Стас зажал стакан в неверной слабой руке, поднес к сухим губам. Вода отдавала хлоркой, будто ее налили из общественного бассейна. Стас выпил все содержимое в три жадных глотка.
    Опустил голову на подушку и тихо застонал. Что это за мужик трандычит в соседней комнате? И о каком пожаре речь? Впрочем, черт с ним, с пожаром. Вот главный вопрос: где находится Стас, что это за комната, что за кровать? И вообще непонятно, на каком он свете. На этом? Или уже… Сам того не заметив, Стас отошел в мир иной. Он долго смотрел на серый потолок, будто надеялся увидеть на его плоскости ответы на свои вопросы. Но ответов не было. Тупая боль в голове не ослабевала, память, в которой плохо отпечаталась картина вчерашнего вечера, оставалась мутной.
    - Убийца успел совершить три выстрела с крыши дома, расположенного на другой стороне улицы, - сказал мужчина из другой комнаты. – Один из телохранителей прикрыл чиновника своей грудью, но было поздно. Исполняющий обязанности городского головы скончался в местной больнице, не приходя в сознание. Главный врач сообщил, что одна из пуль задела сердце….
    «Конечно же, я в России, в Москве, - подумал Стас. – Где же еще?» Теперь память стала возвращаться, но медленно, по капле. Да, он в Москве. Где же ему быть? Он на квартире, куда притащил его Радченко. В проклятой душной конуре, за порог которой лучше не выходить, потому что опасность буквально дышит в лицо. А человек не кошка, у него одна жизнь, а не девять.
    Умирая от тоски и космической скуки, Стас просидел в этом клоповнике двое суток. Он терпел сколько мог. Листал старые журналы, пытался смотреть телевизор, вдыхая запах пыли и поднимавшегося с улицы бензинового смрада. Алла где-то пропадала целыми днями и возвращалась вместе с Радченко ближе к ночи. Вчерашним вечером Стас, измученный одиночеством, вышел прогуляться. И оказался…
    Господи, как же назывался тот кабак? «Остров», кажется. Точно уже не вспомнишь. Играла музыка в стиле поп, а на сцене долговязая худая до измождения девица с острой лисьей мордочкой, лишенная малой капли сексапильности, высоко задирала костлявые ноги, похожие на ходули. Торчали острые ключицы, колени напоминали бильярдные шары, выточенные из желтой кости мамонта. Из одежды на танцовщице были прозрачные трусики, не прикрывавшие худосочный зад, и фиолетовый парик из нейлона.
    Помнится Стас, проглотивший пять порций водки с лимоном, пришел в восторг от этого жалкого зрелища. Он поманил стриптизершу пальцем, сунул ей в трусы десять баксов. И послал вслед воздушный поцелуй. Деньгам девка обрадовалась, поцелуя не заметила.
    И вот еще вопрос: как звали парня, который весь вечер шептал на ухо, что надо бы завалиться к чумовым девкам. Мол, они уже легли и просят. Он Стас слишком боялся венерических болезней и местных бандитов. И благоразумие взяло верх. Он позволил себе только два удовольствия: выпивку и ужин. Теперь эти удовольствия представлялись сомнительными. Водка оказалась самой паршивой, что можно было найти в Москве и ее окрестностях. А после ужина в желудке началось брожение, а затем тупая боль, которая не прошла до сих пор.
    - Во время аварии погибло четверо случайных прохожих и два строителя, а также женщина с ребенком, оказавшаяся в месте падения башенного крана, - сказал мужчина из соседней комнаты. Голос его звучал ровно, он обволакивал, убаюкивал. – По утверждениям очевидцев, сильный порыв ветра сдвинул кран с направляющих. Он накренился в сторону жилых домов. В этот момент из кабины выпал крановщик, который по счастливой случайности не пострадал. Через несколько мгновений кран рухнул, зацепив стрелой шестиэтажный дом. Сейчас металлические конструкции крана убирают с проезжей части улицы. Крановщик, которого считали погибшим, не пострадал. Он лежал на куче песка. По предварительным данным, он был пьян…

*   *   *   *

    Страшная мысль пронзила Стаса, будто к пятке поднесли оголенный провод, а электрический разряд прошел через плоть, шибанул в голову. Он подскочил на кровати, сунул руку под подушку. Пусто. Стас свалился на пол, встал на колени и стал шарить рукой под матрасом. На секунду перевел дух, вытащив большой бумажник бордового цвета с золотыми уголками. Дрожащими пальцами раскрыл его. И не смог поверить увиденному.
    Господи, вот паспорт, вот две старые фотографии, вот бесполезный календарик на прошлый год. А где же кредитные карточки: Чейз, Фэст Кэпитал, ЮС Банк? Руки задрожали сильнее,
    Стас полез в другое отделение. Ничего – только разломленная надвое таблетка от изжоги. Потеряв надежду, он расстегнул молнию большого отделения: и здесь пусто. Ни одного доллара наличности. Если бы Стас не разучился плакать еще лет двадцать назад, он наверняка пролил бы пару скупых слезинок. Дорого же ему обошлась вчерашняя гулянка. А тот приятель, что предлагал отправиться к девочкам, запить и заторчать у них до утра… Тот гад все же добился своего: вытащил деньги и кредитки. И даже сунул бумажник на место.

*   *   *   *

    Стас поднялся и как был в одних трусах, чувствуя, что дрожь от рук перешла куда-то ниже, к коленкам, к стопам ног, - толкнул двухстворчатую дверь в соседнюю комнату. Так и есть: вчерашним вечером он оставил телевизор включенным.
    - В ходе вчерашнего столкновения поездов пострадали шестнадцать человек, - в строгом костюме и галстуке, который вышел из моды лет двадцать назад, телевизионный диктор напоминал хранителя лавки древностей или гробовщика. – Один из пострадавших умер по дороге в больницу. Двое скончались прошлой ночью, не приходя в сознание. Еще восемь человек, по утверждению врачей, находятся в крайне тяжелом состоянии…
    В кресле развалился Радченко, он положил ноги на кофейный столик, уставившись на экран, и пил воду из банки. Окинув взглядом фигуру Стаса, неодобрительно покачал головой:
    - Ну, как здоровье?
    - К черту здоровье. Меня обокрали. Вот.
    Он бросил на стол пустой бумажник, подтянул красные в белый горох трусы, упал на стул. И, волнуясь, стал терзать телефонный аппарат, решив немедленно обзвонить банки и заблокировать кредитные карты. Голова работала плохо, из памяти выскальзывали какие-то важные цифры, но нужные телефоны он помнил твердо.
    - Сэр, назовите, пожалуйста, четыре последние цифры номера вашего социального страхования? – в трубке слышался ровный голос банковского оператора.
    - Моего? – не понимал Стас и еще сильнее волновался. - Моего страхования?
    - Сэр, послушайте…
    - Вы послушайте: у меня украли карточку вашего банка. Там кредитный лимит тридцать тысяч долларов.
    - Сэр, я ничего не смогу сделать, если вы не назовете последние четыре цифры номера вашего социального страхования… Сэр, пожалуйста, вспомните…
    Стас взял длинную паузу, уставился в потолок и назвал цифры. Голос оператора сделался человеческим. Дальше пошло легче, но везде говорили одно: получить новые банковские карты можно будет дней через десять. И то по возвращении в Америку. Когда разговоры закончились, Стас впал в глубокую грусть.
    - По моим картам сделали дорогие покупки. Я потерял в общей сложности…
    На листке бумаги он написал общую сумму потерь за вчерашний вечер, показал Радченко и добавил:
    - Ничего себе, - ответил тот. – Ну, главное, что голова на месте. Теперь прими душ. Нам предстоит найти несколько подруг и друзей Аллы. Их адреса и телефоны у меня в кармане. До зарезу надо получить заявления этих людей. То есть… Письменно засвидетельствовать, что Алла жива и здорова. Хватит свидетельств трех человек. Как только соберем бумаги, пойдем в суд. Заручившись поддержкой свидетелей, докажем как дважды два, что женщина, найденная в парке мертвой и впоследствии кремированная, - это не Алла Носкова. А неустановленная гражданка, внешне похожая на Аллу.
    - Понимаю, - кивнул Стас, занятый совсем другими мыслями. – А что это за ужасы по телеку передавали? Шоу какое-то? Для тех, кто любит пострашнее?
    - Обычные новости, - ответил Радченко. – Поторопись. Алла уже собралась и ждет внизу.

*   *   *   *

    Как обычно с утра по средам Леонид Солод устраивал прием посетителей. Он не пользовался своим парадным кабинетом, где недавно беседовал с Радченко. А давно уже выбрал для этих целей старое одноэтажное здание с осыпавшейся штукатуркой, ржавой железной крышей и высокой печной трубой, стоящее на дальних задворках усадьбы.
    Сегодня все двигалось по раз и навсегда накатанной колее. В приемной собрались люди разного положения и достатка. Были тут городские чиновники, которые приезжали, чтобы решить какой-то мелкий вопрос, как правило, земельный. Попадались бизнесмены, эти обычно просили замолвить словечко кому-то из влиятельных знакомых Солода в Москве. Если Леонид Иванович брался помочь, то вопрос, который чиновники могли мурыжить годами, но не решить, оказался улаженным всего за пять минут. Солод имел два с половиной процента от суммы каждого контракта, заключенного при его участии. Или сам назначал фиксированную плату за услугу.
    Часами в приемной мучились хозяева небольших предприятий, которые Солод сначала датировал, потом банкротил и прибирал к рукам за бесценок. Должники – самые большие зануды, они всегда просили отсрочку, хотя в глубине души понимали, что дышать им долго не дадут, лавочку прикроют до нового года. Да еще невозвратных долгов останется столько, что впору не в чужой приемной околачиваться, а бежать за границу. Или гроб заказать.
    Пока люди дожидались в приемной, Солод лежал на широком, очень низком топчане, обитом полосатой красно-зеленой тканью, и листал деловые бумаги. Он пристроил ноги на круглый твердый валик, такой высокий, что босые ступни оказались выше головы. Закинул ногу на ногу, иногда поднимал и опускал голову, которая покоилась на подушке с золотыми кистями. Переворачивая листы, позевывал. Распахивал шелковый халат и чувствовал, как кожу приятно холодит струя воздуха от направленного в его сторону вентилятора.
    - Угу, вот как, - шептал Солод. – Хм-м-м.
    - Что-что? – подал голос посетитель. – Простите, не понял.
    У противоположной стены на единственном скрипучем стуле с жесткими вытертыми до белизны подлокотниками сидел мужчина в твидовом костюме, галстуке и темных туфлях. Это владелец крупного комбината строительных материалов некий Василий Липатов, изнемогая от жары и духоты, дожидался, когда авторитетный акционер предприятия просмотрит финансовый отчет за первое полугодие. Обычно Солод такими пустяками не занимался, у него в кармане помещается много собственности, на него работают квалифицированные менеджеры. Если большой бизнесмен станет выполнять за своих клерков бумажную работу, - какой он к черту хозяин.
    Но тут случай особый, тут надо самому вмешаться. Комбинат в прошлом году на доллар инвестиций дал пять баксов чистой прибыли, дивиденды на обычную акцию составили… Солод присвистнул, вспомнив цифру. Когда в отрасли наметился спад, комбинат снова оказался курицей, несущей золотые яйца. Солод бросил папку с бумагами на пол, сделав вид, что чтение ему наскучило.
    - Как Маришка? – спросил он.
    В этой комнате Солод всегда разговаривал тихо, почти шепотом. Кроме того он знал, что Липатов страдает жестокими приступами радикулита. Сделать резкое движение или согнуться в поясе для него всегда сильная почти нестерпимая боль. Люди, попадавшие на прием, были вынуждены подниматься с того самого единственного стула, стоявшего у противоположной стены. Делать несколько шагов в сторону топчана, на котором лежал хозяин. А потом низко нагибаться, потому что голос Солода был едва слышен. В таком полусогнутом положении проситель проводил большую часть времени.
    - Что? – не расслышав вопроса, Липатов подскочил на месте, вальсирующей походкой приблизился к лежаку. – Виноват, не понял?
    - Маришка как? – еще тише, придушенным шепотом спросил Солод.
    - Спасибо, что вспомнили, - Липатов, превозмогая боль в пояснице, склонился над Солодом. – Я ей передам. Как уж она рада будет. Как рада, когда услышит…
    - А Коля как?
    Липатов только по движению губ понял, что речь о его младшем сыне. Боясь пропустить новый вопрос, он застыл в неудобной позе, задом кверху и головой вниз. Кровь прилила к физиономии, которая сделалась розовой. Шея, перетянутая галстуком, налилась краснотой, рельефно выступили синие жилы.
    - Спасибо, слава богу, - Липатов выдавил жалкую улыбку. – Двенадцать лет скоро исполнится. Я в следующем году собираюсь его в Англию отправить. Науки постигать. Там учителя отменные и всякое прочее… Пусть сорванец ума набирается.
    Солод неопределенно хмыкнул. Можно было так понять, что учебу за границей он не одобряет. Липатов дал задний ход:
    - Ну, с Англией еще ничего не известно. Да и чем их учителя лучше наших? Один пустой гонор. А деньги берут такие….
    - Теперь о деле, - прошептал Солод. – У меня двадцать процентов акций комбината, у тебя двадцать шесть. Остальное у мелких акционеров и государства. Мне нужен пятьдесят один процент. Не меньше. Тебе и десяти хватит. Ну, в деньгах ничего не потеряешь. Если будешь хорошо работать.
    - Но как же…
    - Хорошо работать и выполнять мои решения, - закончил мысль Солод. - В том месяце соберешь внеочередное собрание. Доведи до общего сведения: предприятию нужны инвестиции на развитие и оборотные средства. Поэтому необходима дополнительная эмиссия акций. Твоя задача - размыть долю государства и акционеров до пятнадцати процентов. Не больше. Понимаешь?
    - Но акционеры… Может случиться большой скандал. Очень большой. С ними будет нелегко договориться.
    - Мои ребята договорятся. Понял?
    Липатов подхватил с пола папку, и пятясь к двери задом, пробормотал «спасибо» и «доброго здоровья».

*   *   *   *

    Оставшись один, Солод придвинул ближе пепельницу, уже полную окурков, пустил дым и стал вспоминать, сколько лет знает Липатова. Но не вспомнил точную цифру. Лет восемь, не меньше. В пору их знакомства Липатов был преуспевающим бизнесменом, который высоко задирал нос, а на Солода глядел сверху вниз. Словно на собачку, таскающую хозяину тапочки, или на безответного слугу. Он считал Леонида Ивановича за человека нечистого на руку, построившего карьеру за счет удачной женитьбы. Липатов отпускал в его адрес иронические, а порой оскорбительные замечания, думая, что друзья не донесут. В ту пору он совсем не разбирался в людях. Да и сейчас ничему не научился.
    Если бы не помощь тестя, Солода близко не подпустили к таким как Липатов и ему подобным персонажам. Гоношистая компания, вращавшихся в самых высоких кругах, все они - члены Ротари клуба и ряда других привилегированных закрытых сообществ. Теперь к Солоду отношение прямо противоположное. Тот же Липатов прекрасно знает, что старый знакомый может втоптать его в грязь. Может в этой грязи утопить. А может из нее вытащить. Поэтому и бегает на цырлах и, переступая этот порог, забывает о своем радикулите.
    Да… Теперь пришла очередь Липатова приносить тапочки. Обещанные десять процентов акций он не получит, потому что Солод заберет предприятие целиком. Бизнес – это не женщина. Он на двоих не делится. И на троих тоже не делится. Такие дела.
    Солод перевернулся с боку на бок и подумал, что еще хорошо бы так устроить, чтобы Липатов лишился всего, что нажил. Два дома в Подмосковье, несколько квартир в Москве, особняк на Кипре, вилла в Испании, дорогущая яхта. У Солода есть люди, которые позаботятся об этом имуществе. А еще лучше, чтобы Липатова, разоренного и униженного, морально раздавленного, еще и посадили. Хотя бы лет на пять-шесть. И загнали куда-нибудь подальше, в самую глухомань, на Колыму или в Магадан. Это не так сложно сделать. Да, Липатов ничему не научился. А сына собрался а Англию отправлять, на учение. Вот же гад. Сука драная…
    Солод нажал на кнопку переговорного устройства, вмонтированного в спинку дивана, спросил, кто следующий. Секретарь назвала имя и добавила, что только что появились компаньоны Солода. С важными новостями.
    - Пусть зайдут, - сказал Солод. – Остальным – пока ждать.

*   *   *   *

    В прихожей задребезжал звонок, из-за двери послышались шаги и мужской голос произнес: «Иду, бегу». Дверь широко распахнулась. Хозяин квартиры на первый взгляд мог показаться довольно молодым человеком. Фасад портила профессорская лысина, и очки в темной пластиковой оправе с толстыми линзами. Он сладко улыбнулся гостям, распахнул дверь еще шире:
    - Пожалуйста, проходите. Ноги не вытирайте. У нас неубрано. Прошу за мной. А Ирочка звонок услышала и говорит: «Иди скорее, это наши дорогие гости пришли».
    - Вы не беспокойтесь, - ответил Радченко. - Это не отнимет много времени. Четверть часа, не больше.
    - Господи, хоть три часа. Хоть весь день. Времени не жалко. Лишь бы все хорошо кончилось. Сейчас Ирочку позову. Лишь бы, как говориться, все хорошо...
    По длинному коридору человек прошагал в просторную светлую кухню с балконом, усадил гостей за круглый стол, стоявший под люстрой. Еще раз извинился, что не прибрано. При дневном свете внешность мужчины виделась иначе: худое увядшее лицо с морщинами у глаз и рта. Сутулая стариковская спина и покатые неразвитые плечи. Хозяин сказал, что сейчас принесет бумами и, суетливо замахав руками, словно мух отгонял, исчез в бездонной темноте коридора. Радченко крикнул вдогонку, что бумаги у них свои есть, но никто уже не слушал.
    Дима потер ладони и сказал:
    - А кто-то говорил, что будет трудно собрать заявления. Даже в наше сволочное время есть на земле хорошие люди. Они не вывелись как тараканы под дустом. Не попрятались по темным углам.
    - Я ничего такого не говорил, - отозвался Стас Гуляев. – Наоборот. Я сказал, что нет проще дела, чем взять у своих же знакомых заявления, что они тебя знают. Письменно подтверждают, что Алла – это именно Алла. А не Дунька с мыльного завода. И готовы засвидетельствовать данный факт в суде. Вот если бы Алла просила у подруги взаймы пятьдесят штук баксов. Тогда бы возникли некоторые вопросы, затруднения.
    Алла смотрела на огромный, почти в человеческий рост, аквариум с китайскими рыбками, стоявший у дальней стены. Синие и желтые рыбы медленно скользили между гирляндами водорослей. Они останавливались и, замерев, сквозь плоское стекло смотрели на незнакомцев своими пустыми глазками, похожими на цветной бисер.
    - Этого парня зовут Алексеем, - сказала Алла. – С его женой Ирой мы познакомились в байкерском клубе «Триумф». У нее был приличный дорожный мотоцикл «хонда». И каталась она хорошо. Ирка смелая девчонка. А ее муж – он, кажется, научный работник.
    Через минуту на кухню вошел Алексей. Остановившись перед столом, он разложил на нем чертеж, выполненный на большом листе кальки.
    - Это поэтажный план, - объяснил он. – Тут обозначены все квартиры на нашем этаже. Комнаты, кладовые, санузлы и коммуникации. Вот это, обратите внимание, наша квартира. Лучшее расположение, окна только во двор…
    - Простите, мы по другому вопросу, - сказал Радченко. – Вчера мы разговаривали по телефону. Ваша супруга Ирина хорошо знакома с Аллой. И я спросил, нельзя ли письменно засвидетельствовать…
    Радченко не успел закончить фразу, когда в кухню вошла высокая женщина в майке без рукавов и коротких шортах. Она встала возле двери, прислонилась спиной к косяку. И, молча кивнув гостям, скрестила под высокой грудью длинные красивые руки. Она посмотрела на Аллу, кажется, хотела что-то сказать. Но передумала и отвернулась, будто не узнала бывшую подругу. Радченко подумал, что с этой эффектной и, видимо, своенравной женщиной Алексею живется непросто. Очень непросто.
    - Ах, вот вы что, - голос хозяина сделался тусклым, он скатал в рулон свой чертеж. – Я, честно говоря, подумал, вы по поводу покупки квартиры. С этим делом прямо голова идет кругом. Продавать квартиру, чтобы потом новую купить… Это хлопотно. Да и накладно. Простите.
    - А как насчет заявления в суд? – нахмурился Радченко. – Мы вчера договорились.
    - Господи, я же объясняю: все в голове кувырком с продажей квартиры, - взгляд Алексея блуждал по стенам, ни на чем не задерживаясь. – Ляпнул вчера. А потом за голову схватился. У нас с Ириной такое правило: мы никаких заявлений в суд не подписываем. Нам эти тяжбы не нужны. Одна морока.
    Женщина, стоявшая в двери, не произнесла ни слова. Еще раз подняла взгляд на Аллу, повернулась и ушла, не сказав ни слова.
    - Но от вашей супруги ничего не требуется, - Радченко шагнул к Алексею. - Только подтвердить, что она знакома с Аллой. Это очень важно. Очень.
    - Ничем не могу помочь, - Алексей продолжал затравлено улыбаться. – Я думал, вы насчет квартиры.
    - Пошли отсюда, Дима, - Алла поднялась. – Не унижайся перед этой… Перед этим…
    Через минуту они стояли на лестничной клетке, дожидаясь лифта. Гуляев подбрасывал и ловил в воздухе брелок. Радченко сосредоточено листал записную книжку. Алла вытащила из сумочки платок. Она опустила голову и, казалось, была готова вытереть набежавшую слезу. Но только сморгнула глазами. И снова убрала платок в сумочку.

*   *   *   *

    Своими компаньонами Солод называл начальника своей службы безопасности Вадима Гурского его ближайший помощника Пашу Клокова по прозвищу Пулемет. Эти парни не парились в одной приемной с посетителями, у них была своя дверь, через которую сюда можно попасть прямо из помещения охраны.
    Постучав, Гурский и Клоков вошли и встали у порога. Физиономия Гурского, статного брюнета лет сорока пяти с узкими пижонскими усиками, была кислой. Пулемет выглядел внушительно и строго: двухметровый амбал с широченными плечами, обтянутыми темным пиджаком, под которым угадывались две подплечные кобуры, третий ствол он таскал под брючным ремнем, четвертый – в кобуре на щиколотке левой ноги. На лице напечатана готовность ловить каждый вздох хозяина, выполнять любую его прихоть. Вечно оттопыренная нижняя губа выражала презрительное отношение к большому человеческому миру, полному лохов и быдла. Пулемет мусолил во рту кончик изжеванной пластиковой зубочистки, перекладывая ее языком с места на место.
    В свое время он работал на Исмаила, авторитетного гангстера, который держал несколько пунктов, где продавал краденые в Европе машины. Но однажды получил предложение Солода и решил перейти к нему на службу, потому что тут пахло большими деньгами, а прежний хозяин был сволочью и жлобом каких поискать. На прощание Паша Клоков перестрелял Исмаила и его охранников из автоматического оружия. Дал отставку своей старой любовнице. И начал жизнь с чистого листа.
    - Мы на минуту, - начальник службы безопасности сделал полшага вперед. – Только короткий вопрос. Милиция в Апрелевке и Москве уже заканчивает расследование того, как бы это сказать… Происшествия что ли… Недоразумения. Ну, с женщиной, которая умерла... Которая скоропостижно…
    Гурский не знал, как правильно назвать покойницу. То ли Аллой – именем жены хозяина. То ли еще как. Подыскивая мягкое дипломатичное определение, он морщил лоб и щелкал пальцами. Подмывало сказать: «Женщиной, которую мы грохнули в Апрелевке. Затем труп перевезли в Москву. И покойница превратилась в вашу супругу». Но он ничего такого, конечно же, не сказал. Мудреные фразы заменило короткое покашливание в кулак. Хозяин не любил, когда вещи называют своими именами, да еще вдаются в детали, которые ему неприятны. Детали - это лишнее. И Гурский усвоил язык недомолвок и долгих выразительных пауз.
    - И? – Солод почесал голый живот.
    - Так вот, результат следствия нулевой, - Гурский громко щелкнул пальцами, будто из пистолета выстрелил. – Мы не оставили ментам ни одной зацепки.
    - Хвалилась овца, что у нее хвост как у жеребца, - громко сказал Солод. – Работу вы сделали грязно. Положили двух ментов – это главное. Ко всему прочему, на месте оказался неизвестный мужик, который едва не изнасиловал женщину. И этому уроду вы позволили уйти живым.
    - Он ушел, потому что в тот момент Клоков перезаряжал автомат, - пролепетал Гурский. – Тот хрен был ранен, может быть, смертельно. Но это не важно, что он ушел. По виду – это какой-то чурка. Если он не подох от ран, то наверняка наложил в штаны и уехал к себе домой пасти баранов. Тут нечего беспокоиться.
    - Вы чуть не провалили дело, - продолжал кипятиться Солод. - А теперь заваливаетесь сюда. И еще пальцы гнете. Понты гоняете: зацепки они не оставили. Сказал бы я тебе, как это называется. Одним коротким словом. Слушай, Вадим, давно хотел спросить. Только честно отвечай. Ты случайно не страдаешь какими-то тяжелыми заболеваниями головы?
    Гурский пожал плечами.
    - Странно, странно, - продолжил Солод. – Или ты от меня свою болезнь скрываешь? Кисты мозга у тебя нет? Ну, что, угадал? В точку?
    - Нет у меня никакой кисты.
    Голова Гурского поникла. Солод прав: работа грязная, грубая. И если бы не тот ночной ливень, смывший все следы, ментовское следствие двигалось бы скорее. Он вспомнил, как Паша Клоков достал из-под плаща автомат, ударила очередь и… Если честно, - выбирать было не из чего. Или ты стреляешь или стреляют в тебя. Кроме того, под угрозой оказался исход дела, над которым работали два месяца, в которое хозяин вбухал кучу денег.
    И вдруг… В тот день все шло гладко. Гурский ходил за этой бабой по пятам с утра до вечера. Сел в одну электричку и доехал до Апрелевки. В условленном месте стояла машина, за рулем сидел Паша Пулемет. Лил дождь, Гурский шел за телкой по ночным улицам. А потом сделал все, чтобы делюга прошла гладко и тихо: догнал, ударил… И откуда взялся тот мужик в рабочей спецовке, откуда понаехали менты – до сих пор не понять.
    - Ну, чего у тебя за вопрос? – Солод поморщился. - Говори.
    - Есть утечка из милицейских источников: у следствия появился свидетель. Некий Петр Афонин. Торгует на местном рынке. Уж чего он видел, непонятно. Живет через дом от места происшествия. Но менты зашустрили, когда нашли этого таракана. Переселили его в какое-то новое место… Черт знает куда. Подальше от людских глаз. В своей квартире Афонин больше не появляется. Ментам хочется, чтобы он дожил до суда. Мы по своим каналам поискали – ничего. Но оставлять этого Афонина... Оставлять его никак нельзя…
    - Почему я об этом слышу только сейчас? – прошипел Солод.
    - Информация вчера поступила. Вечером.
    - Ладно, идите, - махнул рукой Солод и выругался вдогонку.

*   *   *   *

    Вера Снегирева, одноклассница и старая подруга Аллы Носковой жила в лабиринте старых переулков возле Садового кольца. Окна квартиры выходил на небольшой скверик, где в хорошую погоду она гуляла с сыном, пятилетним Сашей.
    Старшая дочка Анечка сегодня была у бабушки. Перед тем, как отправиться с ребенком на прогулку, Снегирева долго стояла у окна, глядя на крыши старых домов. Затем она медленно осушила стакан крепленого вина, запив его пивом. Подумала и выпила еще полстакана. Глаза чесались, будто она лук резала, хотелось заплакать, но она не заплакала.
    Посидев в скверике полчаса, Вера терпеливо наблюдала за тем, как Саша катает по песку, загаженному собаками, машину из пластмассы. Машина была красивой, с красным кузовом и синими колесами. Когда это увлекательное зрелище ей надоело, она попросили старушку, сидевшую на той же скамейке, присмотреть за мальчиком пару минут. Вера вернулась немного позднее. Ее походка сделалась расслабленной, щеки порозовели, она чувствовала себя лучше. Хотелось переброситься с кем-то словом, но старуха пошла домой, а рядом никого не оказалось.
    Вера подняла взгляд и увидела двух мужчин и женщину, свою бывшую одноклассницу Аллу Носкову, приближавшихся к ней. Она поднялась навстречу, хмель, туманивший голову, вдруг выветрился. На глаза навернулись слезы, а в глотке запершило, будто кто-то водил по гортани сухой травинкой. Вере захотелось опуститься на колени и попросить прощения за прежние и будущие грехи.
    - Здравствуй, Вера.
    Алла встала напротив, в двух шагах от подруги, внимательно посмотрела ей в глаза и спросила, кивнув на ребенка:
    - Это твой Сашка?
    - Симпатичный, правда? Похож на моего второго мужа. Теперь уже бывшего.
    Вера неожиданно всхлипнула, шагнула вперед, крепко обняла подругу за плечи. Так постояла минуту, потом отступила назад. Вытащила из кармана мятую пачку сигарет и прикурила. Ее пальцы подрагивали. Радченко и Гуляев стояли в стороне, прислушиваясь к разговору.
    - Ни хрена не получится, - тихо сказал Стас. – Она уже передумала.
    Снегирева бросила окурок на землю и наступила на него мыском туфли.
    - Пара мужиков пришли ко мне. И сказали, чтобы я не вздумала оказать тебе какую-то услугу. Я ничего не поняла. Я спросила, что за услуга? Они ответили, мол, это не важно. Просто надо быть умной, чтобы самой прожить подольше. И чтобы дети пожили. Они оставили на столе деньги. У меня совсем никак с деньгами… Бывший муж ничего не платит. Живем на зарплату матери. И тут эти деньги…
    - Сколько они дали? – усмехнулась Алла. – Мне просто интересно. Сколько стоит наша дружба? Хватит, чтобы попьянствовать месяц?
    - Зря ты так, - покачала головой Снегирева. – Прости, Алла. Но никто подыхать не хочет. Я утром подумала. Хорошо подумала. И решила, что не смогу помочь. Без обид. У тебя нет детей – поэтому тебе легко рассуждать. Легко просить меня об услуге, которая, которой… Мне глотку перережут, а ты обо всем забудешь через день. И пойдешь в кабак шампанское пить. И с мужиками танцевать.
    - Я напрасно тебя побеспокоила.
    - Где ты была, когда от меня последний муж ушел? А Сашку хотели в приют забрать? Где ты тогда была? Легкой жизни искала?
    - Моя жизнь – не легкая.
    - Да… Рассуждать просто. Потому что своих детей нет. Ты вспорхнула и полетела, куда глаза глядят. Искать очередное приключение на свою задницу. У тебя есть деньги. А у меня что? Мне лететь некуда. Три развода, два ребенка. Никто из бывших мужиков копейки не дает. Один в тюрьме, другой – где-то шляется годами, третий совсем спился с катушек. А государство платит столько, чтобы купить веревку с мылом. И на ней удавиться. А теперь ты подъезжаешь со своими неприятностями. У меня своих бед по горло и выше. Так-то подруга…
    - Ладно, прощай, - кивнула Алла. – Наверное, это очень трудная, почти невыполнимая задача: прожить жизнь и остаться человеком.
    - А я на твои нотации слюной плевала, - выкрикнула Вера. – Человеком остаться…. Получается, все вокруг грязные, одна ты чистенькая. И не хрена меня учить. Сама такая умная, что ее живую в мертвые записали. Теперь она бегает по знакомым и справки собирает. Посмотрите: я жива…
    Алла повернулась и пошла к выходу со двора. Радченко и Гуляев двинулись следом. Снегирева смотрела в след бывшей подруге и вертела в пальцах локон светлых волос. Хотелось броситься вдогонку, повиснуть на плечах, наговорить много хороших добрых слов, за все попросить прощения. Но Снегирева осталась стоять на месте.

*   *   *   *

    На стуле с жесткой спинкой второй час елозил полковник милиции Валерий Остапенко. Заядлый курильщик, он до обморока хотел хотя бы раз затянуться сигаретой, но боялся выйти на свежий воздух: вдруг пропустит очередь. И придется сидеть еще пару часов.
    Обстановку в приемной создали нарочито некомфортную. Вдоль стен продолговатой комнаты с низким потолком расставили стулья от разномастных гарнитуров. Полированные и простые, мягкие и жесткие, - но все как на подбор - неудобные. Вентиляция была ужасная, точнее она отсутствовала. Зато в любую погоду, хоть летом, хоть зимой, тут было очень жарко.
    Рассказывали, как один большой начальник, просидевший полдня духоте, грохнулся в обморок. Беднягу вынесли в коридор, он полежал на досках пола, немного остыл. На лицо побрызгали водой. Посетитель открыл глаза и ретировался, решив что его дело слишком ничтожное, чтобы отрывать время у столь значительной персоны как Леонид Солод. Впрочем, наверняка не один этот хмырь упал тут в обморок. Таких случаев много.
    У окна, которое никогда не открывалось, за старомодным письменным столом сидела женщина секретарь с суровым лицом. Одевалась она в неизменный серый костюм и наглухо застегнутую блузку, под которой не просматривались приятные мужскому глазу округлости. На крупном носу криво сидели очки в металлической оправе. Секретарь, не отрывая взгляда от компьютерного монитора, внимательно изучая современные женские прически и платья, что можно заказать по интернету.
    Посетителям же, а их сегодня набивалось человек пятнадцать, заняться было решительно нечем. Солод не разрешил поставить тут телевизор или положить на столик буклеты и журналы, которые можно просмотреть, коротая время. Не разрешил повесить на стены недорогие репродукции картин, чтобы посетители не картины смотрели, а таращились друг на друга. Если захотелось воды, надо было идти по коридору, узкому и темному, в пропахший нечистотами туалет. И долго дожидаться возле рукомойника, когда из крана польется тонкая струйка ржавой воды.
    - Остапенко, войдите, - сказала секретарь.

*   *   *   *

    Милиционер поднялся, одернул пиджак, словно он был в форме, а не в штатском костюме. Тихонько постучав в дверь согнутыми пальцами, робко переступил порог. Солод по-прежнему лежал на топчане и закусывал свежими фруктами с подноса. Он протянул гостю руки для пожатия, как всегда вялую, безжизненную, словно дохлая теплая рыба. И, кивнув на стул, взял папку, валявшуюся на топчане.
    Остапенко уже жалел, что пришел. Вопрос у него был настолько сложный, что и Солод с его авторитетом вряд ли поможет. Посетитель подготовился к долгим объяснениям, но ничего объяснять не пришлось.
    - Я почитал документы, - Солод говорил тихо. Полковник подался вперед, а потом и вовсе встал со стула, подошел к топчану. И медленно согнулся. – Там написано, что в вашем городе построили новый дом на сто десять квартир. Бесплатное муниципальное жилье. Мэр обещал выделить шесть бесплатных квартир для офицеров милиции. Но в последний момент обманул. Те шесть квартир мэр отдал каким-то родственникам больших чиновников. А милиционерам сказали ждать еще два года. Так?
    Солод не стал уточнять, что один из милицейских офицеров, которым отказано в квартире, - зять Остапенко. А второй – его родной брат. А третий – дальний родственник жены. И что именно этим людям город никаких муниципальных квартир не обещал, - тоже говорить не стал. Потому что они хоть и менты, но служат совсем в другом районе. Впрочем, это не важно. Все зависит от того, под каким углом на это дело посмотреть.
    - Так точно, - по-военному ответил Остапенко. – Зажимают милицию. Никакого житья нет. Вроде как мы задаром чужой хлеб едим. Да, затирают.
    - Ты вот что, нос не вешай, - прошептал Солод. – У меня завтра встреча на Старой площади в Москве. Да, с самим губернатором. Личная аудиенция. Как-нибудь отстоим шесть квартир. А этот дурной мэр пусть ждет, - Солод длинно выругался. - Скоро так по яйцам схлопочет, да… Долго не сможет залезть в постель к своим шлюхам.
    И добродушно рассмеялся. Остапенко не ожидал, что его трудное почти безнадежное дело решится здесь и сейчас, так скоро, без всякой проволочки, без бумажной писанины, объяснений и взяток. Он чувствовал себя так, будто хватил стакан водки и забыл закусить. Все слова благодарности рассыпались на буквы, и те буквы улетели в форточку.
    - Леонид Иванович, спасибо вам. Дорогой вы наш человек…
    - Потом «спасибо» скажешь, - оборвал Солод. – У меня к тебе тоже вопросик один.
    - Говорите. Сделаю в лучшем виде.
    - В городе Апрелевка есть свидетель по делу то ли об убийстве, то ли еще о чем, - Солод почесал затылок, будто не мог вспомнить, что за дело такое. – Не человек, а просто кусок дерьма. Семечками торгует на рынке. Местные милиционеры перестарались. Куда-то его спрятали. Переселили из квартиры, что он занимал, в другую квартиру. Ну, мне адресок нужен. С этим продавцом хочет кое-кто потолковать.
    - Все понял, - еще ниже согнулся Остапнко. – Сегодня же вечером все узнаю. Где тот свидетель и что с ним. Сразу перезвоню. И доложу.
    - Ты только осторожно, чтобы все между нами, - прошептал Солод. – Иди теперь. Ступай с богом.
    Гордо распрямив спину, Остапенко вышел из кабинета, раздумывая о том, что и в наше прагматичное утилитарное время случаются настоящие чудеса.

*   *   *   *

    Начальник службы безопасности Вадим Гурский закончил телефонный разговор и, положив трубку, спустился по лестнице на первый этаж. Деревянный двухэтажный дом был расположен неподалеку от сырого хвойного леса. Он выходил окнами на живописную поляну, которая заканчивалась пологим склоном, спускавшимся к реке. В утреннем свете трава, еще влажная от росы, казалась темно синей, бездонная голубизна неба готова была растворить в себе все зло этого мира. На поваленное бурей старое дерево, прилетел крупный черный дятел с белым обрезом крыльев и красной шапочкой на голове. Он деловито постучал клювом в мягкую сырую древесину, вспорхнул и пропал в вышине.
    Гурский, остановившись на минуту, залюбовался поэтическим зрелищем пробуждения природы, и без всякой причины на душе стало легко. Но пришло время возвращаться к прозе жизни. Прищурившись, Гурский внимательно рассмотрел фотографию человека, что держал в руке.
    - Паша, ты где? – крикнул он и направился к лестнице, ведущий в подвал. – Спишь что ли?
    - Я тут. Разминаюсь.
    Голос Паши Пулемета доносился из комнаты отдыха, где коротали время сотрудники службы безопасности, не занятые на дежурствах. Как обычно по утрам в зале никого кроме Паши не было. Склонившись над бильярдом, он гонял шары по зеленому сукну. Достойного партнера, способного поставить и проиграть хотя бы пару сотен долларов, поблизости не было. И Паша оттачивал точность удара и глазомер, подумывая, что сегодня вечером можно заработать в бильярдной «Космос». Там по пятницам собирается много простаков с деньгами.
    Он смазал последний удар, потому что на пороге возник начальник. Одной рукой Гурский поглаживал узенькую полоску усов, это значит, шеф немного нервничал. В другой руке он держал пару бумажек.
    - Собирайся и на выход, - скомандовал Гурский. – Был звонок. Вроде нашелся тот свидетель. Ну, которого прячут менты. Мне сбросили адрес и фотографию этого хмыря. Петр Афонин. Фото прилагается.
    - Отлично, - Пулемет поставил кий, мокрой салфеткой стер с пальцев мел. – Я так и чувствовал, что сегодня наш день. Удачный.
    - Тут написано поселок Луговой. Улица Строительная. Дом номер семь, рядом с железной дорогой. Не знаешь такого поселка?
    - Конечно же, знаю, - Пулемет натянул подплечную кобуру, надел легкую куртку. Проверил оба пистолета, что всегда носил с собой. – Знаю десять поселков с таким названием. С нами еще кто едет?
    - Иван Ерофеев, - ответил Гурский. – Он уже сложил оружие в багажник. Ждет в машине у ворот. Поторапливайся.

*   *   *   *

    Вот уже четвертый день как жизнь торговца семечками Петра Афонина изменила русло. Милиционеры сдержали слово и перевезли важного свидетеля в другой дом, старый и запущенный, стоявший на окраине рабочего поселка неподалеку от железной дороги. С собой Афонин прихватил два тюка с тряпьем, постельными и хозяйственными принадлежностями, включая солдатское одеяло из грубой шерсти, алюминиевый чайник, оловянную кружку и новые подштанники изумительного небесно голубого цвета. Среди этого хлама в одном из узлов Афонин ловко спрятал банку кофе, набитую деньгами.
    Новым местом жительства он в общем и целом остался доволен. Если бы дом не назначили под снос, он простоял бы еще лет пятьдесят, а то и все сто. Три этажа, крепкая лестница. Стены хоть и деревянные, тронутые гнилью и кое-где поеденные жучком, зато толстые. А вот окна - меленькие и немытые, поэтому даже ясным днем в помещении царил полумрак.
    Поселили Афонина на последнем третьем этаже в отдельной квартире, такой большой, что он никак не мог сосчитать всех комнат. И первый раз, когда вышел в туалет, заблудился. Раньше квартиру делили две многодетные семьи, а теперь вся площадь – одному. Капитан Сыч привез несколько батонов ржаного хлеба и два ящика консервов, самых дешевых, но питательных.
    Чтобы насытиться, хватало полбанки. Остальное Афонин относил вниз, где вечно сидела голодная брошенная собака, недавно ощенившаяся. Собака встречала нового знакомого, повиливая хвостом и заглядывая в глаза. Афонин вываливал в миску консервы, крошил и уходил. На улице он оставаться долго не мог. Московский милиционер Девяткин строго наказал не высовываться из дома без спроса. Для связи с милицией он оставил мобильный телефон с зарядным устройством и памяткой пользователя. Афонин, никогда не пользовавшийся такой дорогой техникой, полдня осваивал аппарат.
    Впрочем, скучать особо не приходилось. Менты не давали покоя. Исписали несколько протоколов, показали бесчисленное множество фотографий каких-то ублюдков с бандитскими рожами. Но больше других старался художник, который задал немыслимое множество вопросов. И сделал зарисовки людей, отдаленно напоминавших тех парней, которых Афонин видел той дождливой ночью. На следующий день повторилась та же процедура, только художника не было. Афонин снова отвечал на вопросы и лопатил гору фотографий.

*   *   *   *

    Сегодня начальство не появлялось. Зато приехал один немолодой дядька в штатском костюме, несвежем и мятом, будто оперативник всю ночь провалялся под забором. Мужчина предъявил милицейское удостоверение и представился Борисом Мешковым. Сказал, что теперь день и ночь Афонин будет находится под охраной представителей закона. Двадцать четыре часа дежурит Мешков, затем появится его сменщик.
    - Где тут можно помыть руки? - спросил милиционер. – Полотенце там есть?
    - А вы электричкой приехали? – спросил Афонин, чтобы завязать дружескую беседу.
    - Это тебя не касается, - ответил милиционер и заперся в ванной.
    Затем он побаловался чайком, съел банку консервов и полбуханки хлеба, почитал газету и спросил:
    - Слушай, а где тут прилечь можно? Ну, отдохнуть? Ночь ни хрена не спал.
    - Бессонница?
    - Это тебе знать не положено, - строго ответил опер. – Хотя чего уж тут… Одна баба шустрая попалась. Заснуть не дала.
    Афонин показал на единственную в доме кровать, застеленную свежим бельем и солдатским одеялом. Мешков положил под подушку заряженный пистолет, отвернулся к стене и захрапел. Кажется, от такой охраны, толку немного. Когда задребезжали стекла, Афонин подсел к окну и от скуки стал считать вагоны товарного состава, проходившего по железной дороге. Получилось восемьдесят шесть. Звонок мобильного телефона заставил вздрогнуть.
    - Привет, страдалец, - голос Девяткин источал оптимизм. – Мы с Сычом к обеду подъедем. Тебе надо взглянуть на новые фотографии. На людей, которые в тюрьмах не сидели, но стоят у нас на учете. И у Сыча к тебе есть вопросы. Наш сотрудник на месте?
    Афонин посмотрел в темный угол, где стояла кровать. Милиционер, не проснувшись от звонка, перевернулся с бока на спину и зачмокал губами.
    - Приехал.
    - И чего делает?
    - Ясно что: охранят. Чего ж ему еще делать?
    Афонин дал отбой и снова уставился в окно, приближался новый товарняк.

*   *   *   *

    Звонок мобильника раздался, когда Радченко сел за рабочий стол и стал листать записную книжку.
    - Я только что пообедал, а у вас еще раннее утро, – сказал Олег Иванович Носков после короткого приветствия. – После обеда иногда в голову приходят дельные мысли. Ты уже проснулся?
    - Я уже на работе. Слушаю вас.
    - Я так понял, что у вас с Аллой проблемы, – Носков вздохнул. - Вы не можете найти в Москве людей, которые бы подтвердили, что Алла – это именно Алла. А не какая-то другая женщина. М-да… Были времена, когда от так называемых друзей у нее отбоя не было. А теперь мою дочь никто не хочет узнавать. Что ж, подлость становится нормой жизни. Или уже давно стала.
    - Ну, во-первых, одного человека, который согласен подтвердить личность Аллы, мы нашли, - сказал Радченко. – Это ее школьная учительница математики. Я обрисовал ситуацию, не приукрашивая фактов. И она согласилась помочь. Нужны еще два человека. В моем списке еще есть люди, к которым я не пока обращался. Это два одноклассника Аллы, одна ее старая подруга. И еще кое-кто. Короче, надежда есть. Вот только время… Времени совсем нет. Я боюсь, что угрозы Солода – не пустой звук.
    - Ты так думаешь?
    - А вы другого мнения? - вопросом ответил Радченко. – Разрешите, я кое-что скажу. Итак… Времени в запасе нет. Соперник пока обыгрывает нас по всем позициям. Но остается шанс спасти жизнь беременной женщины, вашей дочери. И младенца, которого она носит под сердцем. Есть возможность слепить Алле заграничный паспорт. Дело не совсем законное, но тут особый случай. Алла покинет Россию и не появляться тут до тех пор, пока не наступят лучшие времена. В ее отсутствии я сделаю все, чтобы восстановить справедливость.
    Ответ Олега Ивановича оказался неожиданным.
    - Я не принимаю решений за дочь, - сказал он. – Если она захочет уехать – вздохну с облегчением. К черту Солода и деньги, которые он украл. Если Алла решит остаться… Что ж, попрошу вас защитить ее.
    Старик с усилием выдавил из себя последние слова и, кажется, всхлипнул. Радченко хотел сказать, что он всего-навсего адвокат, а не командир группировки вооруженных наемников. Он не может дать гарантий безопасности, твердых обещаний. Он не может даже обратиться в милицию. Чтобы защитить Аллу, менты пальцем не пошевелят. Скажут, что это за баба? У нее даже паспорта нет. А пока нет документов – и разговор не состоится. От ментов только одного жди: они продадут информацию Солоду. И немного заработают на чужой крови.
    - Я еще вот что скажу. Перед родами Аллу придется поместить в частную клинику. Это очень опасный момент, - частная клиника. Там много лишних глаз, лишних ушей. А люди, которые работают на Солода, наверняка найдут концы и тогда… Надо смотреть правде в глаза. Велик риск, что Алла умрет погибнет. Прямо в том месте, где нормальные люди детей рожают.
    - Слушай, Дима, я все это знаю. Я просчитал все варианты. Но ничего не могу сделать. Я не в силах повлиять на решение Аллы. Но одна идея есть. Теперь запиши или запомни. Люди, которые нам нужны, живут в городе Элиста. Это в двух тысячах километров южнее Москвы. Это супруги Алексей и Зоя Фрумкины. Некоторое время назад они сменили фамилию на Романенко. Только не спрашивай «зачем» и «почему». Это долгая история. Они мои близкие друзья. С ними я долгие годы работал на севере. Когда я уезжал куда-нибудь в командировку или на дальний прииск, а в ту пору я ездил много, оставлял дочь с Фрумкиными. Можно сказать, что они для Аллы – все равно что вторая мать и отец. Вчера я переговорил с Алексеем Ивановичем. Он сделает все, чтобы помочь.
    - Спасибо, - Радченко на визитной карточке записал адрес и телефон Романенко. – Постараемся добраться до них.
    - Ехать лучше на машине, - сказал Носков. – Если отправитесь поездом или самолетом, вас можно будет легко выследить. Нельзя допустить, чтобы Солод узнал адрес моих друзей. Понимаете? Это очень важно. Будут вопросы, звони.
    Носков положил трубку. Радченко долго раскачивался в кресле, разглядывая трещину на потолке.

*   *   *   *

    Серый седан, за рулем которого сидел Вадим Гурский, въехал в поселок Луговой около полудня. Палило солнце, ветер налетал из открытого поля, поднимая тучи пыли. Впереди тянулась улица с разбитым асфальтом, ее обступили приземистые деревянные дома. Проехали вперед, свернули на другую улицу, здесь дома были в два этажа и дорога приличная. Увидев единственного пешехода, Гурский остановил машину, опустив стекло и крикнул:
    - Эй, мужик, где тут Строительная улица?
    Человек остановился, задумался. Вытер лоб рукавом рубахи.
    - Туда езжай, - он махнул рукой вперед. – Второй поворот направо. И до конца.
    - А железная дорога где?
    - Тут ближайшая дорога далековато, - мужчина усмехнулся. – Считай, километров двадцать. А то и больше.
    Люди, сидевшие в машине, выразительно переглянулись и поехали дальше, пока не увидели вросшее в землю строение, которое при ближайшем рассмотрении оказалось закусочной «Уют». На стеклянной витрине, серой от пыли и засиженной мухами, была нарисована тарелка, полная то ли пельменей, то ли морских гребешков. Гурский решил, что время обеденное. Нет хуже, чем работать на пустой желудок.
    Меню закусочной оказалось коротким. Тут можно было взять суп из говядины, второе блюдо – отварная говядина из того же супа. И, наконец, компот, пахнувший говяжьим бульоном. Устроились у витрины за круглым столиком. Неторопливо разделались с едой, разговаривая о планах на лето. Иван Ерофеев, уже побывавший в отпуске, рассказал, как в предгорьях Урала туристы на лошадях забрались в одну деревню, где всего три дома. Быстро стемнело, возвращаться, не зная дороги, боязно, вниз запросто упадешь. А местные жители с незнакомцами говорить почему-то боятся. Тогда путешественники взялись за хвосты лошадей и пошли следом за животными. Через пару часов оказались на дороге, по которой спустились к базе отдыха.
    - Люблю я лошадей, - Иван Ерофеев вытер салфеткой губы и пышные седые усы. – Лошадь больше человека понимает. И ей, в отличие от человека, можно доверять.
    Ерофеев протер темные очки, закрывающие пол-лица, пригладил густые бакенбарды. Через минуту все сели в машину и поехали к другому поселку: по его окраине проходила железная дорога. Вадим Гурский смотрел вперед и думал, что таким способом, наспех, без подготовки, свидетелей не убирают. Хорошо бы встретиться с представителем преступной группировки, которая контролирует тот район. Изложить свою просьбу и договориться насчет оплаты. Местная братва выберет подходящее оружие, найдет киллера. И все сделает быстро и без лишнего шума.
    Но сейчас все правила летят к черту. Если свидетеля прячут менты, значит, этот рыночный торгаш что-то знает. Тут надо действовать быстро, своими силами. «Тойота», на которой они сейчас едут, не значится ни в каких базах данных, номера липовые. И ребята с Гурским верные, оба хорошие стрелки. Им терять нечего. Ерофеев осужден заочно на двадцать пять лет тюрьмы – на нем несколько трупов и много всякого другого. Попадать живым к ментам он не захочет. А про Пашу Пулемета и говорить нечего…

*   *   *   *

    Девяткин и Сыч прибыли к дому номер семь по Строительной улице к обеду. Они велели водителю казенной машины никуда не отлучаться, потому что, может статься, здесь они долго не задержатся. Сыч вошел в квартиру первым, за ним поднялся Девяткин. Милиционер, проснувшийся незадолго до появления начальства, пил на кухне чай и по второму разу читал вчерашнюю газету. Он коротко доложил, что за время дежурства никаких происшествий не было.
    Девяткин включил верхний свет, уселся за столом в большой комнате, вытащил из портфеля два альбома с фотографиями. Усадив Афонина рядом, он сказал:
    - Петя, ты только не торопись. Смотри внимательно. Некоторые снимки сделаны два-три года назад. За это время человек может измениться. Располнеть или похудеть. Покрасить волосы или отпустить усы. Люди в первом альбоме – несудимые. Но с законом не в ладах. То, что они гуляют на свободе, - недоработка милиции. Во втором альбоме – относительно молодые люди. Бандиты, убийцы, грабители. Еще та публика. Смотри внимательно. Если никого не узнаешь, у меня с собой компьютер. Там есть еще фотографии.
    Афонин, прикурив папироску, пустил дым и перевернул первую страницу альбома. Он уже видел множество таких физиономий. От обычных людей уголовники ничем не отличаются, только на плечах, спине и груди наколки: церкви, кресты, распятья, фашистская символика и похабные рисунки. Вот этот хмырь похож на продавца винного отдела в магазине «Восток», а этот чем-то смахивает на дворника из соседнего дома. А этот, молодой и здоровый… Афонин поднялся из-за стола, дошагал до подоконника и остановился. Этот человек из альбома смахивает…
    Из ока было видно, как к повороту медленно подходит тяжелый товарный состав. Примчался ветер, подняв облако белой пыли. Локомотив замедлил скорость, стало слышно, как грохочут колеса на стыках рельс. В окнах мелко задрожали стекла.

*   *   *   *

    Милицейская машина, на которой приехали Девяткин и Сыч, стояла в тени старого дерева, с задней стороны дома. Водитель опустил боковое стекло и приготовился к долгому ожиданию. Включил радио, достал из сумки бутерброды и открыл термос с чаем. Вокруг было пусто. Только бездомная собака лежала неподалеку, словно кого-то ждала. Кажется, в этом поселке люди не живут. А если и живут, появляются только по ночам, когда перестает дуть проклятый ветер, который приносит мелкую белую пыль с цементного завода.
    - Эй, друг, - рядом с машиной неизвестно откуда появился мужчина с черными бакенбардами и седыми усами. Он снял очки, положил их в нагрудный карман пиджака. – Не знаешь, где тут можно водички попить?
    - Водички? – переспросил водитель.
    Он успел подумать, что это перед ним наверняка милиционер в штатском, который охраняет свидетеля. Но тогда почему он спрашивает про воду? Разве в доме нельзя напиться? Водитель не успел додумать свою мысль. Незнакомец вытащил из-за спины пистолет с глушителем. Хлопнул выстрел. Пуля пробила височную кость, вышла из шеи. И застряла в переднем пассажирском сидении. Пакет с бутербродами вывалился из рук. Ерофеев выстрелил второй раз, на этот раз пуля вошла в верхнюю левую челюсть, выбила зубы и, изменив траекторию движения, застряла в правой скуле.
    Из открытого рта водителя вывалился кусок недоеденного бутерброда, и полилась кровь. Он сполз немного вниз, термос с горячим чаем опрокинулся на ноги. От брюк стал подниматься прозрачный густой пар. Ерофеев сунул пистолет под ремень, снял очки и платком тщательно вытер белую въедливую пыль. Отсюда он видел, как «Тойота», за рулем которой сидел Гурский, выехала из-за дальнего угла дома и остановилась на другой стороне улицы, где начинался пустырь.
    Паша Клоков вышел из машины открыл багажник, вытащил автомат Калашникова, вставил пулеметный магазин на сто патронов, повесил ремень на плечо. Второй снаряженный магазин засунул под ремень брюк. Подумал секунду и рассовал по карманам куртки три осколочные гранаты. Паша и Гурский пересекли улицу, вскоре появились из-за ближнего угла. Собака при виде незнакомцев, поднимаясь с горячей земли, оскалила зубы и тихо зарычала. Мужчины вошли в подъезд и стали подниматься по лестнице.
    Ерофеев остался стоять на прежнем месте. Его задача самая простая: когда все будет кончено, надо поджечь дом. После хорошего пожара, когда следствию не останется никаких следов, трудно будет разобраться, кто стрелял, в кого и по какой причине. Две канистры по сорок литров каждая дожидались своей минуты в багажнике машины.

*   *   *   *

    Девяткин, сидя на табуретке у стола, почувствовал, что сейчас Афонин скажет что-то важное. Похоже, он узнал человека из альбома. Но Афонин пыхтел своей папиросой, топтался возле подоконника, разглядывая дровяной сарай внизу и светлую машину на другой стороне улицы. Видно, только что подъехала, еще пять минут назад ее не было. Красивая, иностранная. Из машины никто не выходил. Афонин отступил от окна, через плечо Сыча снова бросил взгляд на фотографию в альбоме.
    - Изжога у меня с утра, - сказал он. – Не поймешь от чего.
    - Не тяни, - сказал Девяткин. – Этот кадр? Павел Клоков. Кличка Пулемет. Страсть к автоматическому оружию. Привык стрелять по делу и без дела. Такая у него манера поведения. Сначала стреляет, а все остальное потом. На закуску. Третий год в розыске. Возле ресторана что-то не поделил с кавказцами. Их было семеро. Но у Паши был автомат Калашникова.
    - Я ошибиться не боюсь, - сказал Афонин. – У меня глаз как алмаз, в этом не сомневайтесь. Если человека раз в жизни мельком увидел – все. Будто сфотографировал. Короче – это он. Тот самый мужик, что вылез из машины. Ну, когда приехали менты, он стал из автомата стрелять.
    - Ничего не путаешь? Точно он?
    - Я же говорю: у меня глаз как алмаз. Сто пудов - он.
    - Хорошо, - Девяткин улыбнулся. – Сейчас протокол напишем….
    Мелко задребезжали стекла, значит, товарный состав подходил к повороту и сбрасывал скорость. Локомотив послал в пространство протяжный гудок. В эту минуту раздался громкий стук в дверь. В коридор из соседней комнаты вышел милиционер в штатском, охранявший Афонина, вопросительно посмотрел на Девяткина и спросил:
    - Ну что, открывать?
    - Только спроси, кто пришел, - ответил Девяткин.
    Он подумал, что это водитель машины поднялся сюда, чтобы стрельнуть сигарету или воды напиться. С места, где сидел Девяткин, входная дверь не видна. Чтобы до нее добраться, нужно пройти коридором и свернуть направо в темный закуток. Вот из коридора послышались шаги, какая-то возня. Затем два сухих пистолетных хлопка и автоматная очередь, очень громкая в закрытом пространстве комнат. Девяткин вскочил на ноги, одной рукой вытащил пистолет, другой рукой сграбастал за шиворот рубахи остолбеневшего от страха Афонина.
    - Держи дверь под прицелом, - скомандовал Девяткин Сычу. – Если будет жарко, прыгай в окно. Внизу какой-то сарай.
    Сыч тоже вытащил ствол, выключил предохранитель. В коридоре ударила еще одна длинная автоматная очередь. Паша Пулемет стрелял наугад, во все цели, показавшиеся ему подозрительными. Он переступил через тело убитого оперативника и дал короткую очередь в изъеденный молью тулуп, висевший на гвозде.
    Притянув к себе Афонина, Девяткин толкнул его вперед, в смежную комнату. Свидетель пришел в себя после первого испуга, он вдруг дернулся куда-то в сторону, пытаясь вырваться.
    - Нет, - заорал Афонин. – Отпусти, скотина. Пусти.
    - Стой, дурак, - прошипел Девяткин, закрывая дверь. – Стоять…
    В этот момент Паша Пулемет и Гурский, шагавший за ним, дошли до большой комнаты. Паша зубами выдернул из гранаты предохранительное кольцо и, бросив ее в комнату, прижался спиной к стене коридора. Девяткин почувствовал, как пол уходит из-под ног, на голову сыплется труха, из щелей на потолке летит густая пыль. Вздрогнули стены, от грохота заложило уши. Афонин, собрав все силы, рванулся куда-то. В кулаке Девяткина остался воротник его рубахи. Но Девяткин все же изловчился схватить свидетеля за худое плечо, сжать ключицу пальцами.
    Афонин, не долго думая, впился зубами в чужую руку и рванул дальше. Через другую комнату выскочил в коридор, бросился на кухню, будто там его ждало спасение. На секунду остановился в дверях, соображая, что делать дальше. Короткая очередь ударила по ногам, одна пуля вошла чуть ниже колена, перебив кость. Афонин растянулся на досках пола и завыл от боли.
    Паша Пулемет направился к кухне. По дороге он бросил гранату в одну из смежных комнат, где за фанерным шкафом спрятался Девяткин. Снова пол качнулся под ногами. Вылетели оконные стекла, шкаф развалился на куски и погреб под собой Девяткина, завалив его щепками и негодным тряпьем.

*   *   *   *

    Паша Пулемет подошел к Афонину. Наклонившись, перевернул его с боку на спину. Афонин дышал часто, бешено вращал выпученными глазами. Он хотел о чем-то попросить своего убийцу, только не знал, о чем просить. Вадим Гурский стоял рядом. Он вытащил из кармана фотографию, взглянул на Афонина и сказал:
    - Этот гад. Этот самый.
    Пулемет опустил ствол и дал короткую очередь поперек груди и в голову. Тут раздался пистолетный выстрел, за ним другой. Пули просвистели где-то совсем близко. Пулемет, обернувшись, дал очередь вдоль коридора. В ответ прозвучали еще два пистолетных выстрела, и только чудом, пуля пролетевшая у виска, не задела Пулемета, отступившего в сторону.
    Гурский распластался на досках пола, целя из пистолета в темное пространство, закрытое густой пыльной завесой. Он выстрелил несколько раз. И не услышал ответных выстрелов.
    Глава девятая
    Капитан Сергей Сыч не был ранен осколками. Когда взорвалась первая граната, он упал на пол. А стол, подпрыгнувший чуть не до потолка, повалился на него, ударил столешницей по руке, сжимавшей пистолет. Сыч вскрикнул от боли, почувствовав, как хрустнули кости предплечья. После взрыва опустился плотный занавес пыли, сквозь который в шаге ничего не увидишь.
    И еще из другой комнаты докатился крик Девяткина:
    - Уходи, капитан.
    Куда уходить, вопроса не было. Сквозь пыль пробивалось тусклое свечение двух разбитых окошек. Сыч, превозмогая боль в руке, поднялся на ноги. Дышать было нечем, ботинки скользили по битому стеклу. Со стороны коридора ударила короткая автоматная очередь, кто-то выстрелил из пистолета. И снова, выбивая труху из старых стен, веером разошлась длинная автоматная очередь. Переложив пистолет в здоровую левую руку, Сыч дважды выстрелил на звук, но, видно, промахнулся.
    - Уходи, капитан, - снова заорал Девяткин. – Уходи.
    Пространство плыло перед глазами, и Сыч вскарабкался на подоконник только с третьей попытки. Плохо соображая, что делает, въехал плечом в оконную раму. И в следующее мгновение вместе с ней полетел вниз. Сыч свалился на односкатную крышу дровяного сарая, по ржавым кускам кровельного железа, словно с ледяной горки, съехал вниз. Чудом не поломав ноги, оказался в густом бурьяне, разросшемся под окнами. Тут грохнул новый взрыв, из окон посыпалось стекло, появилось облако дыма. Можно не сомневаться: после этого взрыва Девяткин не уцелел.
    Глотнул свежего воздуха, Сыч вытер рукавом слезящиеся глаза. Поискал по карманам мобильный телефон, но не нашел ничего кроме хлебных крошек. Даже наручные часы на стальном браслете куда-то пропали. Он засучил окровавленный рукав рубахи. Кажется, повреждение серьезное: из-под лопнувшей кожи торчит острый край сломанной лучевой кости. И снова рассыпался треск автоматной очереди. Это где-то наверху, но не в верхней квартире, а ниже.
    Сыч выбрался из зарослей крапивы и репейника и зашагал к железнодорожной ветке. Правая нога почему-то подламывалась в колене и не хотела держать вес тела, а левая после удара о крышу дрожала от слабости и плохо сгибалась. Он еще не мог понять, как выбраться живым из этой переделки. Но уяснил: по эту сторону дороги для него спасения нет. Убийцы, кончив дело, спустятся вниз. И придет его черед помирать. Значит, надо перебираться на другую сторону насыпи. Там виднеются какие-то постройки, то ли склады, то ли брошенные сараи и заросли елей. Есть шанс спрятаться в них, дождаться милиции.
    Он остановился и оглянулся назад в тот момент, когда человек с автоматом выходил из-за угла дома. Паша Пулемет был одет в куртку, когда-то светлую, а теперь темно-серую из-за въевшейся пыли и копоти. Лицо тоже серое, какое-то плоское, короткие волосы встали дыбом. Паша нутром чувствовал близкую кровь, понимал, что жертва не уйдет. Этот запах щекотал ноздри, будоражил душу охотника. Паша отстегнул от автомата расстрелянный магазин, достал из-под ремня снаряженный, на сто патронов.
    Он зарядил оружие на ходу, и, передернув затвор, дослал патрон в патронник. Он шел неторопливо, словно боялся споткнуться на твердых как камень комьях земли и, потеряв равновесие, растянуться на грунтовой тропинке. Он уже наглотался тротилового смрада и теперь испытывал мучительную тошноту и резь в глазах.

*   *   *   *

    Девяткин сбросил с себя дверцу шкафа и чихнул.
    Пыль, забившая носоглотку, не давала дышать. Он встал на корточки и подумал, что, кажется, цел. Только кровь капает из разбитого носа и глубокой царапины над верхней губой. Хватаясь за стену, он попытался подняться, но не смог. Пол принял наклонное положение, а разбитое окно оказалось не на своем месте. Где-то высоко, чуть не под потолком.
    Тогда Девяткин применил хитрость, на карачках он подполз к стене, крепко прижался к ней плечом и попробовал разогнуть ноги. Он хватался за стенку руками, пытаясь удержаться на ногах, но неведомая сила тянула вниз. Ослабевшие бедра дрожали, а к горлу подступала тошнота. Наконец пол под ногами сам собой сделался ровнее, но двигаться по нему было по-прежнему трудно. Девяткин медленно пошел вперед, хватаясь руками за стены и делая долгие остановки, чтобы передохнуть.

*   *   *   *

    Сыч остановился, обернулся назад, поднял руку с пистолетом. От Паши его отделяло метров восемьдесят, а то и меньше. Стараясь совместить целик с мушкой, он потратил полминуты. Еще недавно с тридцати шагов капитан срезал пулей бутылочное горлышко и в ведомственном тире выбивал девяносто из ста возможных очков.
    Но сейчас глаза слезились, рука выписывала в воздухе странные фигуры. Сыч дважды нажал на спусковой крючок. Пулемет продолжал идти к своей жертве, будто стреляли вовсе не в него. На минуту он остановился, достал из кармана пластиковую зубочистку, зажал ее между губами. И пошел дальше. Собрав все силы, Сыч захромал к железной дороге, от которой его отделяли всего два десятка метров пустыря, канава с дождевой водой на дне и невысокая насыпь. Он ждал выстрела, но никто не стрелял. Только слышно, как в наступившей тишине дрожали рельсы, и к повороту подходил еще один товарняк.
    Сыч подумал, что успел бы проскочить перед поездом, если бы не ноги, которые не хотели слушаться. Локомотив приближался, Сыч сделал два десятка шагов, оглянулся назад, обнаружив, что дистанция между ним и Пулеметом сократилась почти вдвое. Сыч решил, что не станет тратить два последних патрона. Он выстрелит наверняка, из укрытия. Сзади сухим треском рассыпалась автоматная очередь, пули прошли выше. Сыч услышал странные звуки, будто в жестяном желобе бурлила, стекая вниз, дождевая вода: это смеялся Паша Пулемет. Охота за раненым ментом казалась ему остроумной затеей.
    - Бля буду, - прошептал Сыч. – Но я тебя, ублюдок, урою…
    Ноги сами принесли Сыча к канаве, сделав последний шаг, он повалился в черную застоявшуюся воду. Сверху уже громыхали колеса поезда, товарняк шел медленно, словно набирался сил для рывка. Сыч закашлялся. Он лежал в застоявшейся воде на илистом дне, смотрел, как из сломанной руки сочится густая кровь. Он не чувствовал боли, безучастно наблюдая, как кровь капает с кончиков пальцев в черную воду и растворяется в ней. Сжимая рукоятку пистолета изо всех сил, Сыч считал до тридцати. Он ждал своей минуты, своего шанса. Пулемет подойдет ближе и тогда… Нужно немного терпения. Товарный поезд монотонно громыхал колесами по стыкам рельс. И, кажется, составу не будет конца. Если бы не поезд, Сыч уже перебрался бы на ту сторону…
    Он поднял голову и увидел Пулемета так близко, что от неожиданности перехватило дыхание. Капитан вскинул руку и выстрелил, целя в живот противнику, но промазал. Второй выстрел должен был достать врага. Но тут поверху, над самой головой Сыча, прошла автоматная очередь. Он снова упал, пустив последнюю пулю мимо цели. Бросил пистолет и на карачках стал передвигаться вдоль канавы. Он проделал метров десять и понял, что выхода нет, ему не уйти.
    Надо броситься между колесами поезда, полежать между рельсов и, сделать еще один рывок, перекатиться на другую сторону. Оказавшись там, он будет в безопасности. Он обязательно уйдет.

*   *   *   *

    Мысленно Сыч осенил себя крестным знамением. Сгруппировавшись, разогнул ноги в коленях. Рывком выбравшись из канавы, оказался на гравии, разогретом солнцем. Паша Пулемет остановился. Он жевал зубочистку, ожидая, чем кончится дело. Успеет мент проскочить между колесами или… Торопя события Паша, поднял вверх ствол автомата и дал короткую очередь вдоль канавы.
    Сыч, дождавшись момента, бросился под поезд. Ловко разминувшись с колесной парой, рывком перебрался через рельс. Перевернулся на спину и оказался точно между рельсами, на деревянных шпалах. Слева и справа катились колеса поезда, дрожала земля, пахло горячим железом, машинным маслом и угольной пылью. Кровь лилась из руки, болела разбитая нога, но Сыч знал, что он сделал самое трудное. И остался жив. Теперь надо снова ловко проскочить между колес. Надо перекатиться через рельс – и все. Он окажется на другой стороне насыпи, там пули его не достанут. Поезд идет медленно, он успеет. Все получится.
    - Господи, господи, - прошептал Сыч. Он хотел о чем-то попросить создателя, но не было времени, чтобы внятно сформулировать свою просьбу. – Сделай так…
    Услышав автоматную очередь, он заволновался, нерасчетливо поднял здоровую левую руку кверху, словно хотел схватиться за что-то. Рукав зацепился за какую-то железяку, покрытую слоем сажи. Сыч дернул руку назад, но было поздно, поезд потянул человека за собой, рукав рубахи закрутило в подшипнике колесной пары, с которой был снят железный кожух. Сыч почувствовал, как на лицо брызнула нестерпимо горячая кровь, он закричал от боли. Дернул руку на себя из последних сил, но зубцы шестерни уже глубоко затянули предплечье.
    Поезд тащил человеческое тело за собой, Сыч все еще старался выдернуть руку. Он закричал во всю силу, но не услышал своего крика.

*   *   *   *

    Паша Пулемет, выплюнул изжеванную зубочистку и быстрым шагом направился к машине. Эта погоня и пальба отняла слишком много времени. Если кто-то из ментов успел связаться со своими, останется не так много времени, чтобы уйти. Паша добежал до машины, за рулем уже сидел Гурский, как дьявол черный от пыли и тротиловой копоти. Иван Ерофеев, чистенький и опрятный, вытаскивал из багажника канистру с бензином.
    - Живей же ты, - крикнул на него Пулемет и упал на переднее пассажирское сидение. – Никак не проснется…
    - Все путем, - Гурский включил двигатель и стал барабанить пальцами по баранке. – Мы уложились в шестнадцать минут. Это не так уж много. Через четверть часа выскочим на трассу. И поминай как звали.
    Ерофеев поднял тяжелую канистру, дотащил ее до середины улицы. Неожиданно упал, словно подвернул ногу, и больше не поднялся. На шее и затылке расплылось кровавое пятно, седые усы вдруг сделались темно красными. Темные очки слетели с носа. И теперь старый приятель Пулемета смотрел на него укоризненно и немного удивленно. Словно хотел спросить, мол, как же так, кто допустил такую несправедливость: ты живой, а я что? Уже мертвый?
    Гурский нажал на педаль акселератора. Машина сорвалась с места, но сначала две пули врезались в крышу, прошив металл и внутреннюю обшивку, застряли в заднем диване. Еще две пули проделали дырки в багажнике, чудом не зацепив вторую канистру с бензином. Лопнуло заднее стекло, превратившись в мелкую крошку.
    - Господи, откуда это? – заорал Гурский. – Нам прострелили колесо. Что это было?
    Через четверть часа они доехали до трассы, свернули в лес и там, облив машину бензином, сожгли ее. Затем пешком выбрались на дорогу, остановили грузовик, перевозивший кирпич. Водитель, которому пассажиры показались слишком подозрительными и грязными, спросил вперед приличную плату. Получив деньги, пустил мужчин в кабину и довез до места.

*   *   *   *

    Расстреляв пистолетную обойму, Девяткин некоторое время сидел на подоконнике, приходя в себя. Он проводил взглядом умчавшуюся «Тойоту», Затем дозвонился в «скорую помощь», местную милицию и спустился во двор. Внизу собрались четыре старухи и пожилой мужчина, проживавший где-то по соседству. Вдвоем они стащили с железнодорожной насыпи тело еще живого Сыча. Медленно донесли до дома, положили на землю возле порога.
    Правый рукав рубахи, изжеванный шестерней, казался пустым. Лицо капитана покрывала корка засохшей крови, а глаза были похожи на белые пуговицы. Сыч терял сознание и снова приходил в себя. Он стонал и плакал, а потом надолго затихал. Девяткин сидел на ступеньках крыльца, курил и смотрел на циферблат часов. Он не знал, чем облегчить страдания капитана. Он еще дважды набрал телефон «скорой». Отвечали, что бригада давно выехала и вот-вот будет на месте. Но время шло, а врачи не появлялись. Девяткин прикуривал новую сигарету и говорил себе, что остается только ждать.
    - К нам врачи могут долго ехать, - сказала одна из старух. – Намедни два часа ждала.
    - Долго, - как эхо отозвался Девяткин.
    Старухи о чем-то перешептывались. Мужчина, присев на корточки смотрел на дорогу, где должна была показаться машина «скорой». Одна из старух принесла из дома старую скатерть и накрыла раненого с головой. Но другая женщина вылезла вперед и поправила скатерть, опустив скатерть до плеч. Сказала, что с головой только мертвых накрывают, а этот еще живой. Сыч стонал и даже пытался что-то сказать, обращаясь неизвестно к кому.
    Откуда-то появилась собака, что целыми днями сидела у дома. Она на брюхе подползла к раненому и шершавым языком стала лизать его лицо. Одна из старух отогнала пса прутиком:
    - Иди, паршивый, - сказала она. – Иди… А то человеку нос откусишь…
    Сыч захрипел, на губах выступила розовая пена. Девяткин посмотрел на милиционера и понял, что доктора опоздали. Капитан открыл рот и уставился на небо широко открытыми глазами.

*   *   *   *

    Глава юридической фирмы Юрий Семенович Полозов развалился на стуле, придвинул ближе подставку с курительными трубками. И, задумавшись на минуту, взял старую, хорошо прокуренную «ливерпуль» с объемистой табачной камерой и толстым прямым мундштуком. Повертел ее в руках. Положил на место и вытащил другую трубку, вырезанную из вишневого корня, с изогнутым эбонитовым мундштуком. Он баловался табаком редко, в минуты душевных сомнений или хандры. Радченко, сидевший напротив, молча наблюдал за этими манипуляциями. Полозов раскурил трубку, пустил дым в потолок. Дима стал обмахиваться блокнотом, спасаясь от табачной вони.
    - Солод дал пять дней, чтобы Алла унесла ноги из России, – сказал Полозов. – Завтра последний пятый день. Твои соображения на этот счет?
    - Мои соображения изложу позже, - сказал Радченко. – Сначала расскажу нашу историю с начала. Так, как я ее вижу. Все закрутилось около пяти месяцев назад.
    Он открыл записную книжку, перевернул пару листков. В начале апреля Солод неожиданно узнал, что жена завела знакомство с каким-то малоизвестным певцом по имени Максим Карлов. Она бывала на его выступлениях, дважды их видели в ресторане. И все это тайком от мужа, по-воровски. Как далеко зашли отношения жены и этого самодеятельного таланта, законный муж мог только догадываться.
    Поэтому Солод решил напрямик поговорить с Аллой. Этот разговор стал настоящим шоком, оскорблением его мужского достоинства. Алла наговорила такие неприятные вещи, о которых стоило бы промолчать. Солод не мог поверить своим ушам: от него, крутого мужика, хозяина жизни, супруга решила уйти к какому-то неудачнику, у которого нет ничего кроме дырявых карманов. Он бренчит на гитаре и тянет себе под нос какие-то песенки: жалостливые и глупые. Наверняка свой репертуар он позаимствовал у нищих, что шатаются по вагонам поездов, выпрашивая мелочь на пропитание и водку. Короче, его соперник - полное ничтожество.
    Алла заявила, что уже давно не любит Солода, и, если оставаться честной до конца, никогда его не любила. Был порыв, увлечение… Но не любовь. Солод ожесточенно и упорно добивался ее руки и сердца. Кроме того, на браке с ним настаивал ее отец Олег Иванович. Старику казалось, что Солод расширит его бизнес в России, сделает дочь богатой и счастливой. Она послушалась отца, в то время его авторитет был непререкаем. Но людям свойственно ошибаться.
    Прожив в браке четыре года, Алла узнала деспотичную, жестокую натуру Солода, чуждую доброты и даже мелких сантиментов. Она уже давно поняла, что этот брак – главная ошибка ее жизни, и эту ошибку нужно как-то исправить. Алла встретила Карлова в тот момент, когда нуждалась в участии любящего все понимающего человека, в поддержке. Пусть Солод знает всю правду: первый раз они увиделись на квартирном концерте. Карлов играл и пел песни своего сочинения и чужие. В тот вечер он был в ударе. Они не просто познакомились. Они отправились на съемную квартиру, где жил Карлов после развода с первой женой. И там… Короче, все произошло в первый же вечер их знакомства.
    Выслушав это, Солод до боли сжал за спиной руки, чтобы не изувечить жену ударом кулака в лицо. Но не ударил, отступил назад, сел в кресло, пытаясь успокоиться.
    Карлов казался Алле человеком с тонкой ранимой душой, настоящим поэтом, способным понять ее разочарования и печали. Это увлечение быстро переродилось в большое глубокое чувство. Она сказала, что наконец встретила человека, полюбившего ее всей душой, готового жизнь за нее отдать. До официального развода она не хочет видеть мужа. Пока поживет в своей московской квартире, а там будет видно.

*   *   *   *

    Все случившееся показалось Солоду страшным сном, он мечтал проснуться в своей старой уютной жизни, в которой ничего не хотел менять. По крайней мере, в ближайшие годы. Алла буквально на следующий день после того памятного разговора подала документы на развод. Вскоре супруг получил повестку в суд, но не явился на заседание, стал затягивать рассмотрение дела. Все российские фирмы, которыми некогда владел Олег Иванович Носков, уже стали собственностью Солода. Однако по решению суда значительную долю имущества придется передать Алле. Адвокаты, нанятые ее отцом, запросто оттяпают самые сладкие, самые лакомые куски. Конечно, судебные разбирательства можно затягивать долго, бесконечно долго. Но что он выиграет?
    Солод перестал давать деньги жене, ее новый избранник сидел на мели. Отцовские подачки Алла принимать не хотела. Тогда она попросила отца организовать Алексею Карлову гастроли в Америке. А дальше все известно. Возлюбленный Аллы погиб при загадочных обстоятельствах в Центральном парке Нью-Йорка. Женщину, внешне похожу на жену Солода, нашли мертвой возле Ветеринарной академии в Москве, а затем кремировали. Солод превратился в скорбящего вдовца, готового демонстрировать глубину своего горя всем желающим. Он не просто скорбит, он проявляет стойкость и твердость характера, не склоняет голову перед жестокими ударами судьбы. И тем заслуживает уважения в глазах окружающих. Словом, к своим талантам бизнесмена он еще и хороший артист.
    - Твое предложение? – Полозов утонул в облаке дыма.
    - Я пытаюсь доказать, что Алла жива, а не мертва, - ответил Радченко. – По закону это можно сделать, собрав письменные свидетельства трех друзей или родственников Носковой. Отец Аллы и ее приятели в Штатах не подходят – они не граждане России. Адвокаты Солода подадут кассацию с просьбой признать собранные у иностранных граждан документы недействительными. И своего добьются.
    - Такие люди есть?
    - Мы с Аллой составили список. В общей сложности набралось тридцать восемь человек, которых она знает долгое время. За четыре прошлых дня мы обошли двадцать девять человек. Все они отказались помочь. Все до единого. Люди Солода встретились с потенциальными свидетелями раньше нас. И, видимо, это были запоминающиеся яркие встречи.
    - Ну, и куда кинуться, с чего начать?
    - Лучший вариант - Алла уезжает из страны, - сказал Радченко. – Если же решит остаться… Мы, конечно, сможем защитить ее какое-то время. Но рано или поздно Аллу убьют. Солод настроен серьезно. Его не остановит и то, что бывшая жена беременна.
    - Да, отъезд Аллы – лучший выход, - кивнул Полозов.
    - Но она не хочет уезжать, - сказал Радченко. – Ни при каких обстоятельствах. Она сказала, что будет драться до конца. С нашей помощью или без нее, но она будет драться. Глупо звучит, я понимаю. То есть глупо драться, когда нет почти никаких шансов…
    - Не так уж глупо, - Полозов выпустил облако дыма. – Может, эта девчонка докажет нам, мужчинам, что на свете существует такое забытое понятие: человеческое достоинство и честь.
    Полозов редко пользовался высоким штилем в устной речи, наблюдать за ним со стороны было забавно.

*   *   *   *

    К вечеру пошел дождь, а у Леонида Солода, как часто бывало в такую погоду, разболелась голова. Он сидел в огромном парадном кабинете за массивным столом из красного дерева и, чтобы чем-то себя занять, перебирал никчемные бумажки. Он наложил резолюцию «согласен» на три документа, на трех бумажках написал «не согласен». И отодвинул папку в сторону.
    Он открыл левую тумбу стола, в ней помещался небольшой холодильник с напитками. Налил в стакан водки на три пальца, плеснул сока и размешал свой коктейль золотой ручкой «Монблан». Вкус приятный. Солод положил в рот таблетку обезболивающего и опустошил стакан. Еще некоторое время он пытался работать, но на самом деле, хоть и не хотелось признаваться в этом, ждал телефонного звонка бывшей жены. Ультиматум истекает завтра в три часа дня. Значит, еще есть время набрать номер, сказать несколько слов, а потом… Что случится «потом» Солод не знал.
    Он представлял себе Аллу, с распухшими от слез щеками, с размазанной по лицу помадой и растрепанными волосами. Она ползала на коленях, подбиралась ближе к мужу, чтобы крепко обхватить его ноги и больше не отпускать. Картина показалась такой явственной, сладостной, что Солод позволил себе что-то похожее на улыбку. Интересно: если жена вернется, сможет ли он ее простить? Ответа на этот вопрос но не знал. Но ответа и не требовалось, потому что Алла назад не вернется. Даже если будет с голоду подыхать в канаве, не попросит у бывшего мужа кусок хлеба. Такая натура. Упрямая и подлая.
    Что ж, он проявил великодушие, он дал ей то, чего заслуживает каждый поверженный противник. Дал шанс спасти свою шкуру. Солод поставил закорючку под еще одним письмом и принюхался. Показалось, из камина, устроенного в дальнем углу кабинета, тянет гарью. Солод поднялся, прошелся до камина и вернулся. Огонь никто не разводил, в пепельнице нет окурков. Но этот странный запах гари, смешанный с другим сладковатым отвратительным запахом, по-прежнему витает в воздухе. Он понюхал свои ладони и пальцы, уловив запах французского мыла и увлажняющего крема. Прижал нос к плечу: и рубаха ничем таким не пахнет.

*   *   *   *

    Солод подумал, что история с запахами – это просто плохой анекдот. Относительно недавно на этой земле стоял лишь особняк тестя, больше похожий на дворец, окруженный лачугами. Этими лачугами были дачи, полученные от государства заслуженным работниками Академии наук России. Побывав в имении будущего тестя первый раз, Солод заметил в разговоре, что землицы вокруг дома маловато. Усадьбе нужен большой сад, тенистая аллея, живописный пруд с плакучими ивами на берегах. И еще хорошо бы добавить рощицу с беседкой в старинном русском стиле. Или еще что-нибудь этакое, для души.
    Носков ответил, что пытался договориться с соседями, выкупить их землю, сломать дачи, а на свободном месте построить хотя бы флигель. Но люди не хотят продавать землю. «Это ведь их право?» - заметил Носков. «Неотъемлемое право», - кивнул Солод. Через пару лет, когда он стал здесь полноправным хозяином, быстро уладил все вопросы. Дачи освободились, владельцы получили немного денег или путевку на кладбище. И только один старик профессор никак не хотел съезжать, он не брал деньги и грозился пристрелить из ружья любого, кто приблизится к его дому на ближе чем на десять шагов. Даже уговоры милиционеров, купленных Солодом, не возымели действия.
    Дом пришлось поджечь вместе с профессором. Старика вытащили из пламени пожарные. Через неделю он умер в больнице от обширного инфаркта. Солод хорошо помнит, как выглядел этот безумец: седые патлы, обгоревшая жидкая бороденка, желтая цыплячья шея, нательный крест на худой груди. Он всегда носил с собой ученическую тетрадку, в которую записывал какие-то математические формулы. Солод помнит его домработницу, неотлучно жившую при старике, старомодно одетую женщину с плоской грудью и длинным носом.
    Вот эту чертову бабу из огня вытащить не удалось. Впрочем, у нее был выбор: жить или умирать. Она видела, что дом уже охвачен пламенем, что надо бежать из него, пока не рухнула крыша. Но домработница или кем она там была не выходила за порог, выкидывала через распахнутое окно какие-то вещи, которые казались ей дорогими и памятными. Солод видел эту сцену от начала до конца своими глазами. Вот баба метнулась к окну, выбросила на траву тяжелый альбом, полный фотографий. Карточки, вывалились на траву и, подхваченные ветром, разлетелись по сторонам. На локтях женщины загорелись рукава ночной рубахи, волосы уже начали тлеть, готовые вот-вот вспыхнуть. Но еще оставался шанс…. Баба снова пропала из вида. И больше не появилась.
    - Господи, - сказал Солод, обращаясь к самому себе. – Господи…
    Он до сих пор помнит дым и чад той ночи, чувствует сладковатую вонь горелого мяса, еще долго витавшую над пожарищем. Может быть, столь сильное впечатление осталось, потому что он сам бросил в разлитую вокруг дома солярку промасленную тряпицу. И старая дача вспыхнула, будто была построена из соломы. Позднее среди обугленных деревяшек найдут обгоревшее тело женщины и брошку, точнее обугленный металлический вензелек: первые буквы имени и фамилии профессора. Эту дешевую безделицу она носила на груди.
    После смерти профессора с его дальними родственниками удалось быстро договориться, за небольшую плату они уступили землю. И еще долго благодарили Солода за его щедрость и доброту. «У вас золотое сердце, - сказал племянник покойного профессора, принимая деньги. – Дача не стоила так дорого». Солод печально улыбнулся в ответ. «Это мой человеческий долг, - ответил он. - Я просто обязан помочь людям, попавшим в беду. Мужайтесь. Такое горе». Мысленно он послал собеседника к чертовой матери и даже еще дальше.
    Как выяснилось позднее, у той домработницы родни не было. Все вещи, что она спасла, в том числе альбом с фотографиями, впоследствии отнесли на помойку. История с пожаром быстро поросла травой забвения. Все прошло, все забылось. А этот проклятый запах остался. Кажется, им пропиталась вся здешняя земля, кусты и деревья, даже пруд, заросший кувшинками. Из земли иногда вылезают угольки, какие-то обгоревшие деревяшки. Откуда они здесь? Ведь грунт из-под сгоревшего дома был вывезен давным-давно.

*   *   *   *

    Солод поднял телефонную трубку, набрал внутренний номер и, когда, услышал голос Вадима Гурского, спросил:
    - Вадик, ты чем сейчас занят? Тогда спускайся в тир. Постреляем.
    - А не поздновато, Леонид Иванович?
    - Ничего. В самый раз.
    Солод нажал кнопку, вмонтированную в столешницу, тут же пришел в движение книжный стеллаж. Заскрипев, он сдвинулся в сторону, открыв проход в узкий коридор и на лестницу, по которой Солод быстро сбежал в подвал.
    К идее своего архитектора смонтировать тут лифт, спускающийся в подземный этаж, Солод отнесся отрицательно. «Я спортивный мужик, играю в теннис и гольф. А ты, зараза, хочешь продать то, от чего даже паралитики отказываются? Езжай на своем лифте в задницу».
    Солод прошагал мимо темного кегельбана, где в полумраке были видны лишь белые кегли, похожие на бутылки с молоком. Тускло светилась облицованная медью стойка бара и выстроились в ряд высокие табуреты для желающих выпить. Солод так и не вспомнил, когда последний раз катал здесь шары, пил «Манхэттен», «Мартини» или что покрепче. Дела, суета жизни совсем не оставляют времени на удовольствия.

*   *   *   *

    Солод вошел в просторное помещение, в кресле возле шкафов с оружием развалился Вадим Гурский. Он ни о чем не спросил, только приложился к стакану с фруктовой водой, двумя пальцами погладил тонкую полоску усов. Солод снял с подставки карабин «Тигр», распечатал коробку с патронами и зарядил обойму. Он никогда не пользовался наушниками, заглушавшими выстрел, не надевал предохранительных очков. Солод встал возле стрелкового места у огневого рубежа в пятьдесят метров.
    Вспыхнул свет, освещавший мишень, Солод прицелился и нажал на спусковой крючок. По бетонному полу запрыгала горячая гильза, запахло горелым порохом. Солод прищурил глаз, но тут свет выключился, спустя пару секунд снова вспыхнул, но мишень, выхваченная из темноты лампой направленного света, находилась в другом месте, чуть правее и дальше, чем первая. Солод не успел прицелиться и выстрелить, свет погас. Через четыре секунды освещенная мишень оказалась слева, под углом тридцать градусов. Солоду пришлось переступить с ноги на ногу, повернуть корпус. Грохнул выстрел, но свет к этому моменту уже погас. Значит попадание, если оно и было, не засчитано.
    - Хрен знает что, - сказал Солод. – То ли я старею, но ли эта фигня так настроена, что попасть в мишень просто невозможно.
    - Можно включить верхний свет над всеми мишенями, - ответил Гурский. – И карабин взять другой, с оптикой.
    - Не надо, - помотал головой Солод. – Попробую так.
    Он расстрелял еще четыре магазина, в общей сложности сделал только семь попаданий. Поставил карабин на прежнее место и выругался.
    - Может быть, из пистолета хотите попробовать? – спросил Гурский.
    Солод прошел в дверь, зажег свет в соседнем помещении. Здесь с трех сторон были развешаны бумажные мишени с фигурами людей. Стрелок становился в неширокий красный круг посередине большой комнаты и стрелял в ту фигуру, за которой вспыхивала лампочка. Инструктор находился за перегородкой из стали и пуленепробиваемого стекла. Солод выбрал тяжелый крупнокалиберный браунинг, зарядил обойму и сунул ее в рукоятку пистолета. Свет погас. Вспыхнула мишень за спиной Солода, от цели его отделяли всего десять шагов, но он ухитрился промазать. Следующим выстрелом зацепил цель слева, потом выпустил еще три пули в темноту. Гурский стоял за перегородкой, наблюдая за шефом.
    - Я не так вас учил, - сказал он. – Не подражайте тому, что видите в кино. У вас слишком много времени уходит, чтобы поднять руку и прицелиться. Стреляйте от бедра. Пистолет в полусогнутой руке. Сильнее упирайтесь предплечьем в бок, чтобы рука не дрогнула. И стреляйте, не целясь. Дистанция такая маленькая, вы обязательно попадете.
    - Но я привык поднимать руку до уровня плеча.
    - Тогда вы вечно будете опаздывать, - поморщился Гурский. – Итак: зажегся свет. Вы увидели цель. Не направляйте в ее сторону руку. Поверните корпус. Рука с оружием остается прижатой к боку. Вот так. Правильно. Мысленно проведите от себя к цели прямую линию. И выстрел. Пистолет – оружие ближнего боя. Вы должны кожей чувствовать, что попадете. Вот так. Повернулись. Произвели выстрел. Отлично.
    - В прежние времена я стрелял, поднимая руку до плеча и выцеливал противника, - сказал Солод. - Потом – бах… Смотрю, а у моего оппонента чего-то не хватает. Скажем, полбашки куда-то делись. Я стрелял плохо. И сейчас стреляю не лучше. Но мою жизнь спасало то, что у противников, как правило, вообще не было огнестрельного оружия. А у меня всегда ствол под ремнем.
    Солод положил пистолет на стойку.
    - Ты помнишь, что завтра за день? – спросил он.
    Гурский молча провел пальцем по усам.
    - Да, завтра истекает срок, - вздохнул Солод.
    - Решим вопрос, - кивнул Гурский. - Это не так уж сложно.
    - Мне надоела эта бодяга хуже горькой редьки, - вздохнул Солод. – Надоела эта женщина, люди, что крутятся вокруг нее… Я все готов понять. Во всяком случае, я стараюсь это делать. Но глубины человеческой тупости… О, эти глубины абсолютно бездонны. Я все на пальцах объяснил адвокату, ну как там его… Радченко. Он показался мне неглупым малым. Я попросил его слово в слово передать мое пожелание этой женщине. Этой психопатке. Которая выдает себя за мою жену.
    Иногда Солод забывал, что общается с доверенным человеком из своего окружения. В разговоре с Гурским нет нужды в иносказаниях вроде «эта женщина» или «эта психопатка». Но назвать Аллу по имени почему-то язык не поворачивался. Солод упал в кресло, захотелось выпить, но он вспомнил, что в тире бара не было.
    - Мир меняется лишь внешне, а по своей сути люди остаются неандертальцами, - пожаловался Солод. – Они не хотят учиться даже на своих ошибках.
    - «Живи еще хоть четверть века – все будет так. Исхода нет» Это Александр Блок написал в начале прошлого века.
    - Да, да, исхода нет, - повторил Солод. – И не будет.
    Еще он подумал, что Гурский эрудит и умница. Говорят, в молодости писал прекрасные стихи. Публиковал их в молодежном журнале. До сих пор увлекается поэзией серебряного века, наизусть знает любое стихотворение Ахматой или Сологуба. А любит цитировать, вставлять в разговор поэтические строки. Делает он это к месту, а чаще не к месту. Где надо и не надо. В ФСБ он дослужился до подполковника. Мог пойти дальше, но решил, что жизнь всего одна и глупо выполнять квалифицированную работу за гроши. Когда за такую же работу можно получать совсем другие премиальные. Он не стал протирать штаны, высиживая внеочередное звание или должностишку повыше, а просто написал рапорт и закрыл за собой дверь.
    Единственная вещь, которая вызывала непонимание Солода, это то, как начальник его службы безопасности строит работу с кадрами. Гурский набирал на работу отпетых уголовников, отморозков и бандитов, предпочитая их бывшим офицерам спецслужб. Кое-кто из этих маргиналов в свое время сотрудничал с ФСБ: стучал, закладывал своих друзей и врагов. Но зачем эти подонки нужны Гурскому сейчас? Впрочем, это его дело, его ответственность. В такие вопросы Солод взял за правило не вмешиваться.
    - Вадим, сделай все как надо – попросил Солод. – Пусть эти люди просто исчезнут навсегда. Будто их не было. Не мне тебя учить.
    - Все сделаем в лучшем виде, - кивнул Гурский. – Не беспокойтесь об этом. Вам нужно о важных вещах думать. А это, так… Ерунда.
    Солод больше не сказал ни слова, он поднялся и медленно пошел по бесконечному коридору, уходящему в темноту. Сегодня он чувствовал себя таким старым и усталым, будто весь день, не разгибая спины, надрывался в каменоломне.

*   *   *   *

    Юрий Девяткин давно уже не бывал в кабинете начальника следственного управления, даже забыл, какое выражение лица у полковника Николая Богатырева, когда тот сердится. Сегодня пришлось вспомнить. В ответ на приветствие Богатырев мрачно кивнул и разрешил присесть к столу. Выслушал рапорт, крепко выругался. И, помолчав, заметил, что надеялся услышать что-то дельное, а не благие пожелания, которыми, как известно, вымощена дорога в ад.
    Прямо сказать: следствия не добилось никаких результатов. Точнее, результат есть: плачевный, даже трагический. Убит главный свидетель Афонин, вместе с ним на тот свет отправились охранявший свидетеля оперативник, милиционер-водитель и капитан Сергей Сыч. Богатырев взял долгую паузу. Помолчав, сказал, что вопрос даже не в том, что убийцы узнали адрес свидетеля, - с этим еще предстоит разобраться. Вопрос в том, что четыре милиционера, находившихся рядом с Афониным, не помешали подонкам выполнить задуманное. Не сумели помешать. Мало того, сами и впустили в квартиру убийц. Девяткин ждал, когда начальник выпустит пар, а сам помалкивал.
    - Ладно, я мертвым не судья, - немного смягчился Богатырев. – Но ты при всем присутствовал и не сделал ничего или почти ничего, чтобы задержать убийц. За такие дела знаешь что бывает? Рапорт на стол. И все. Иди, гуляй. А можно и под суд…
    - Ну, извините, что жив остался, - подал голос Девяткин. – Кстати, одного парня из этой компании я все-таки прихлопнул.
    - А двум другим дал уйти. Еще вчера я решил отстранить тебя от дела. Но потом подумал, что это будет слишком хорошим подарком на твой день рождение. Сделаем по-другому: ты доведешь расследование до конца. Раскрутишь убийства милиционеров, а заодно и той женщины. А там решим, что с тобой делать. Останешься ты в милиции или вылетишь на улицу – зависит от результата работы. Чего у тебя там за бумаги?
    - План следственных мероприятий, - Девяткин раскрыл папку и положил на стол листки с текстом. – И еще мои соображения по поводу…
    Богатырев, нацепив очки, просмотрел текст, красным карандашом поставил две жирные галочки.
    - У тебя богатое воображение, - сказал Богатырев. – Ты настаиваешь, что Алла Носкова жива. И неплохо себя чувствует. А вместо нее кремировали совсем другую женщину. Какие аргументы приводишь в пользу этой версии? Фантазии вместо доказательств. В твоих записях фигурирует красный зонт, найденный в Апрелевке на месте преступления. Вещь дешевая. По-твоему, таким зонтом Алла Носкова, девушка модная, пользоваться не станет. Согласен. Но что с этого? И вообще - черт с ним, с зонтом. Далее. Ты утверждаешь, что Солод организовал убийство какой-то женщины, которую впоследствии опознал как свою жену. Ну, допустим. В таком случае, где живая и здоровая Алла Носкова?
    - Восьмого мая она вылетела в Соединенные Штаты к отцу, - сказал Девяткин. - Двадцать четвертого июля вернулась обратно. На паспортном контроле она предъявила справку, выданную в русском консульстве в Нью-Йорке.
    - Видишь, у нее даже документов нет. Справка – это просто кусок бумаги, который разрешает разовый въезд в страну. В консульстве такую справку могли дать кому угодно.
    - Но в Москве Носкова оставила много следов.
    - И как же ты нашел эти следы?
    - Просто поставил себя на место человека, который физически жив, но по документам… По документам уже того… Сыграл в ящик. Я по возвращении из Америки для начала приехал бы в свою квартиру. Я отрядил по адресу Носковой пару толковых оперативников. Действительно, женщина похожая на Аллу, приходила в квартиру в сопровождении молодого мужчины. Который, я думаю, - ее адвокат. Но Аллу на порог не пустили. Солод затеял там ремонт и, не теряя времени, нашел покупателя.
    - Приходила женщина… Все это лишь слова. Докладывай дальше.
    - Позже Носкова пыталась восстановить потерянный паспорт, но ничего не вышло. В отделении милиции, куда она обратилась, ей рассмеялись в лицо. И ответили, что мертвым паспорта без надобности. В сопровождении того же адвоката, она направилась в межрайонное управление внутренних дел. Пыталась подать заявление такого содержания. Солод инсценировал ее смерть, мошенническим путем завладел недвижимым и движимым имуществом и деньгами. Носкова требовала привлечь этого человека к уголовной ответственности и так далее.
    - И что же?
    - Ну, дежурный офицер отнесся к даме доброжелательно, даже с сочувствием. Усадил ее вместе с адвокатом в отдельном кабинете, прочитал и перечитал заявления. И сказал, что, к сожалению, человеческий мир полон сволочей вроде Солода. Затем забрал бумаги и пошел на доклад к начальству. Вернулся он в другом настроении, заявление разорвал и бросил в корзину. Аллу назвал сумасшедшей аферисткой. И предложил ей и адвокату вытряхиваться на улицу, пока он не нашел для парочки место в камере предварительного заключения. Позже Алла пыталась обратиться с заявлением в главное управление внутренних дел Москвы, то есть непосредственно к нам. Дальше порога ее не пустили. И сделали предупреждение: если она еще раз явится, то огребет большие неприятности.
    - Да, трудновато человеку доказать, что он жив, - смягчился Богатырев. – Так живешь, живешь… И даже не задумываешься о таких вещах.
    - Как я понимаю, Алла хочет начать против бывшего мужа судебный процесс. Пытается восстановить справедливость. Но не может этого сделать пока не докажет, что она жива и дееспособна. Чертовски трудно воскресить человека, который формально числится покойником. По моим данным, Носкова обошла знакомых и друзей, чтобы собрать заявления, что она - это она, живая и здоровая. Но никто из прежних приятелей помочь не захотел. Близких родственников кроме отца у нее нет. Я связался с адвокатской конторой «Саморуков и компаньоны», которая опекает Аллу. Разумеется, адвокаты отказались сообщить, где она сейчас находится. Боятся утечки информации.
    - Ну, допустим на минуту, что Алла жива, - кивнул Богатырев. – Но тут возникает главный вопрос. Если цель Солода получить деньги жены, почему вместо нее была убита, а затем кремирована другая женщина? И второе: попробуй убедить меня в том, именно Солод вдохновитель и организатор всех злодеяний.
    - Прямого ответа на первый вопрос у меня нет. Как я полагаю: Солоду пока нужна живая Алла. Возможно, завтра, он захочет, чтобы она умерла по-настоящему. Теперь ко второму вопросу. В расправе над женщиной в Апрелевке и убийстве тамошних милиционеров принимал участие некий Паша Пулемет. Так утверждал свидетель Афонин, который опознал Пашу на фотографии. Во время последней перестрелки, когда погиб капитан Сыч, я своими глазами видел, как Пулемет садился «Тойоту». И если бы не пыль, от которой слезились глаза, я бы его прикончил. По оперативным данным, Пулемет работает на Солода. Точнее, числится в его охране. Тот гад, которого я подстрелил, некий Иван Ерофеев тоже был на подхвате у Солода.
    - Этого мало, чтобы предъявить хоть одно обвинение уважаемому бизнесмену, - вздохнул Богатырев. - Оперативная информация – не доказательство для суда. Ты видел на месте преступления Пашу Пулемета? И что с того? Какой суд поверит показаниям мента? Правда, есть еще показания свидетеля Петра Афонина. Ныне покойного. Но те показания даже документально не оформлены. К тому же мертвый свидетель, как ты знаешь, - плохой свидетель. Если ты притащишь сюда женщину, которая называет себя Аллой Носковой, - только напрасно потеряешь время. Адвокаты Солода в пять минут докажут, что эта баба - аферистка, которая пользуется внешним сходством с покойной женой бизнесмена. И пытается вытянуть из него деньги. Словом, на Солода у нас нет ничего.
    - Все равно он отправится на нары.
    - У него слишком много денег, чтобы сесть, - усмехнулся Богатырев. – Плюс влиятельные друзья. Даже если судья даст санкцию на его арест, Солод не просидит в камере и получаса. Набегут адвокаты. И он выйдет на волю с гордо поднятой головой. Твоя карьера на этом будет закончена. Возможно, и моя тоже. Ну, мне все равно скоро на пенсию. Буду сидеть с удочкой возле тихой речки, жить воспоминаниями. Может быть, мемуары напишу. Там будет глава под названием «Как меня выперли с работы по просьбе одного убийцы». Кстати, Солод звонил мне вчера. Протекцию ему составил влиятельный чиновник из московского правительства. Спрашивал, как подвигаются поиски подонков, которые убили его любимую жену. Я ответил, что озадачу этим вопросом майора Девяткина. На твоем месте я бы встретился с Солодом и прощупал его. Вот, возьми.
    Богатырев бросил на стол визитную карточку.
    - Вместо убитого Афонина найди другого свидетеля, - сказал он. - Живого. Тогда, может быть, я тебе поверю. В деле фигурирует какой-то человек, который был на месте преступления в Апрелевке. И предположительно получил огнестрельное ранение или царапину. Где он?
    - Во все медицинские учреждения, дома отдыха и даже ветеринарные лечебницы области отправили запросы по поводу раненого мужчины. Ответы отрицательные. Разосланы ориентировки в отделения милиции. Подключены нештатные осведомители. Думаю, наш свидетель, опасаясь бандитов, лег на дно. Или уехал.
    - Не спи, Юра, - сказал Богатырев. – Продолжай поиски свидетеля. И установи личность той женщины, которую убили вместо Аллы Носковой, а затем кремировали. Нельзя, чтобы мразь вроде этого Солода творила такое.

*   *   *   *

    Серые сумерки раннего утра рассыпались как табачный пепел, край солнца вылез из-за дальних домов. Радченко бросил прощальный взгляд на панораму города и отошел от окна. Неслышно прокравшись вдоль коридора, заглянул в детскую комнату. Подошел к кроватке, где спал его годовалый сын Игорь. Радченко долго смотрел на крошку, хотел поправить одеяло, но решил, что в комнате и так жарко. Он протянул руку, чтобы погладить сына по светлым вьющимся волосам, но услышал за спиной шорох. В дверях стояла Галя. Она пальцем поманила мужа в коридор и, когда тот вышел из комнаты, обняла за плечи и поцеловала в губы.
    - Ты обещала, что не встанешь меня провожать, - Радченко посмотрел на часы и нахмурился. – Пора выбегать. Проклятые дела…
    - Подождут дела, - Галя потуже затянула поясок халата. – Все это мне не нравится. Ты опять уезжаешь неизвестно куда.
    - Как это «неизвестно»? Я вся сто раз объяснил.
    - Если и объяснил, то не мне.
    Дима предвидел, что жена станет приставать с вопросами, куда и зачем он намыливает лыжи. Но на этот раз времени, чтобы сочинить симпатичную историю, хотя бы отдаленно похожую на правду, не было времени. А рассказать все как есть, значит, насмерть испугать Галю. До последнего он надеялся, что такую рань она не проснется. И сделал все, чтобы она не проснулась.
    - Ладно, если ты хочешь знать… Если ты настаиваешь… Тогда я все расскажу. Завтра же. Позвоню, когда выпадет свободная минута. И мы поболтаем.
    - Дима, я хочу поболтать сейчас, - слезинка прочертила по щеке блестящую полоску. – Мне надоело ложиться и просыпаться с чувством страха за тебя. Ты адвокат по уголовным делам. Но в суде тебя трудно встретить. Ты постоянно куда-то уезжаешь. То у тебя начинаются переговоры с клиентами, а клиент почему-то живет за три тысячи километров от Москвы. Или ты отправляешься на встречу с подследственным. Обещаешь вернуться вечером. Но тебя нет неделю. А потом из газет я узнаю такое, что заснуть без таблеток не могу... Ты закрываешь за собой дверь, а мне кажется, будто ты уже не вернешься.
    - Я вернусь, - Радченко старался, чтобы голос звучал бодро, как у телевизионного диктора. – И на этот раз, и в следующий. Всегда буду возвращаться. Потому что иначе нельзя.
    - Куда ты сейчас едешь? Только честно?
    - Ну, помнишь дело того дантиста, который выяснил, что супруга ему не верна? Он еще выстрелил любовнику жены в зад из ружья. А патроны снарядил гнилыми зубами. А любовник здорово мучился в больнице…
    - Ты, кажется, говорил, что любовник умер?
    - Совершенно верно, - запутался в словах Радченко. – Он умер. Но сначала, доложу тебе, здорово помучился. Потому что задница-то – место нежное. Короче, по делу открылись новые обстоятельства. Следствие считает, что мой клиент изначально хотел именно убить того бедолагу, а не причинить вред здоровью. Это меняет весь расклад сил. Мне надо выехать на место преступления, а потом поработать…
    - Дальше можешь не рассказывать, мерзкий лжец.
    Галя сделала шаг вперед, вцепилась в лацканы его замшевой куртки, сжала кулаки так, что побелели костяшки.
    - Говори правду.
    - Ладно, только отпусти, - Радченко перевел дух, решив, что в следующий раз к такому разговору он хорошо подготовится. – Нужно отвезти в безопасное место ту женщину, ну, ту самую… К отцу которой я летал в Нью-Йорк. У нее неприятности. И надо все урегулировать.
    - Ладно, теперь иди, - Галя отошла в сторону, ее плечи опустились и стали вздрагивать. – Только знай: с сегодняшнего дня ты свободен от всех обязательств. Потому что… Потому что я не хочу увидеть твои похороны. Я не хочу, чтобы сын остался сиротой. И узнавал об отце по моим рассказам и старым фотографиям. Господи, что я говорю… Прости меня. Прости.

*   *   *   *

    Ахмед Абаев сидел у окна съемной комнатенки и мусолил газету недельной давности. Он прочитал все большие статьи, кроме одной, которую осилил только до середины. Это интервью с бывшим известным спортсменом бегуном, которому после автомобильной катастрофы ампутировали обе ноги. Но тот сумел найти себе занятие: теперь он сидит у домашнего компьютера, спекулирует акциями на фондовой бирже. И считает себя полноценным активным членом общества. Он собрался жениться и уже начал осваивать протезы.
    Читать репортаж было неприятно. За газетными строками Ахмед видел себя. Спекулировать акциями его никто не научил. А если отрежут больную ногу, придется вернуться в Баку и мотаться по пригородным поездам, собирая подаяние. Да, от такой жизни через неделю в петлю полезешь. Он отложил газету. Непрочитанными остались только мелкие заметки. Их он просмотрит вечером, когда снова заболит нога, а отвлечься от этой мучительной боли будет нечем.
    Абаев спустил штаны, размотал серый влажный бинт и стал глазеть на ногу, которой сегодня можно детей пугать. И не только детей, даже взрослых. Нога раздулась, налилась синевой и сделалась какой-то рыхлой. И неприятный запах усилился. Но это только внешнее впечатление. На самом деле Ахмед чувствовал себя лучше, чем пару дней назад. Пилюли и мазь, что назначил врач, помогли. Его не так сильно донимали ночные боли, временами удавалось даже задремать. Правда, та дремота была короткой, непохожей на сон. Виделась Ахмеду белокурая женщина, лежавшая на асфальте, лицо того человека в плаще, который начал автоматную стрельбу. Еще возникал образ убитого мента, растянувшегося возле грязной лужи. Но и это короткое забытье помогало немного восстановить силы.
    Да, дела, кажется, идут на лад. За день Ахмед глотал всего четыре обезболивающие таблетки, а не десять, как два дня назад. Сегодня он, опираясь на палку, даже выполз на кухню и перекусил консервами, что оставлял в хозяйском холодильнике. После завтрака к боли в ноге добавилась мучительная изжога, а потом безостановочная икота.
    Ахмед свернул газету, поднялся и, стуча палкой по доскам пола, стал собирать потрепанный желтый чемодан из искусственной кожи. Бросил туда белье, кое-какие вещи, купленные в Москве: плюшевого медведя для младшего сына и куклу с белыми кудряшками. Это для дочки. Женам он обещал купить по золотому колечку с красным камушком. Сейчас у него есть пластиковая карта, которую можно предъявить в ювелирном магазине «Лазурит» и получить на золотые кольца большую скидку. Да, пятнадцать процентов – это вам не хвост собачий. Это была бы выгодная покупка. Только нет времени и возможности ехать в Москву за этими колечками. Жаль…
    Он закрыл крышку чемодана и повесил навесной замочек. Поднявшись, добрался до кухни, сел на табурет и крикнул хозяйку бабушку Марусю. Когда старуха, одетая в застиранный неопределенного цвета халат, возникла на пороге, Абаев сунул ей в руку деньги.
    - Тут за постой, ну, за последнюю неделю, - сказал он. – И еще за бутылку. Принеси, вместе выпьем.
    Физиономия старухи сделалась грустной. Ахмед съезжает, а в середине лета нового квартиранта сюда на тракторе не затащишь.
    - Что так? – спросила бабка. – Ты же хотел до снега пожить?
    - Я домой звонил: у меня близкий родственник тяжело заболел, - не раздумывая, соврал Абаев. – Придется возвращаться.
    - Надо же, - покачала головой старуха, делая вид, что поверила в это нескладное вранье. – Родственник заболел… А я думала: поживешь. Надеялась на тебя.
    - Можешь больше не надеяться, - ответил Абаев.
    Разумеется, он не стал рассказывать этой строй ведьме, что бандиты и менты наверняка ищут его. И вряд ли успокоятся, пока не найдут. Он это кожей чувствует, звериным нюхом, который словами не объяснить. Пока есть силы, пока боль немного отпустила, надо уезжать, не теряя ни минуты, а не валяться в зловонной конуре. В этом году он заработал сущие гроши, но деньги – это как навоз. То их нету, то их воз. Осень и зиму он пересидит в Баку, а весной снова на заработки. Авось, больше повезет.
    Бабка разогрела картошку, выставила на стол банку рыбных консервов и бутылку мутной самогонки с бумажной пробкой, торчавшей из горлышка. Выпили за отъезд, добавили еще. И снова выпили, за скорейшее выздоровление Ахмеда. Быстро захмелев, он с трудом добрался до комнаты, лег на кушетку и посмотрел на часы: автобус из поселка отходит в шесть вечера, есть время отдохнуть.
    Абаев проснулся в пять часов и, не сдержавшись, застонал. Боль была сильной, она пульсировала, будто по телу проходил электрический разряд, отдавала в грудь и шею, даже в голову. Он через силу встал с кушетки, натянул ботинки, взял палку и легкий чемодан.

*   *   *   *

    Радченко прошагал по безлюдным улицам еще не проснувшегося города два-три квартала. Оказавшись в узком переулке, свернул во двор. Открыв салон черного потрепанного «Ситроена», бросил свою поклажу на заднее сидение и запустил мотор. Через полчаса он подъехал к дому, где временно разместились Стас и Алла, поднялся наверх. Еще через десять минут они втроем вышли из подъезда, сели в машину и уехали.
    Какое-то время «Ситроен» колесил по городу, бессистемно меняя направления, пока Радченко не убедился, что на хвосте висит зеленая «Хонда аккорд» с затемненными стеклами, номерной знак московский, начинается с двух восьмерок. Стас, сидевший на переднем пассажирском кресле, поглядывал назад, меланхолично работал челюстями, разжевывая бутерброд с сухой копченой колбасой.
    - Значит, Солод знал адрес квартиры, - сказал он. – Видимо, за нами приглядывали с первого дня. И теперь следом катит этот зеленый крокодил. Он, кажется, собирается нас съесть. Или укусить.
    - У него еще зубы не выросли, чтобы нас съесть, - усмехнулся Радченко. – А ты, Алла, что думаешь?
    - Что тут думать? Бывший муж пустил своих псов по моему следу. Но они нас не достанут.
    - Сомневаюсь, что не достанут, - сказал Стас. – На этой таратайке от «Хонды» не оторвемся.
    «Ситроен», вырвавшись из города, остановился за кольцевой дорогой на большом паркинге возле супермаркета. Пассажиры вышли, свернули к магазину. Они бродили из зала в зал, разглядывали товар, шли дальше и снова останавливались. Радченко косил взглядом по сторонам, старясь вычислить среди покупателей людей, которые за ними наблюдают. Стас остановился перед прилавком с детскими игрушками.
    - Вот рекомендую, - он взял водяной пистолет. – Неплохая вещь в ближнем бою. В ассортименте также есть автоматы, стреляющие мощной водяной струей. Она сбивает противника с ног. И причиняет нечеловеческие страдания. Возможен летальный исход.
    - Теперь действуем, как договаривались, - Радченко понизил голос. – Разойдемся кто куда. Встречаемся через двадцать минут на другой парковке.

*   *   *   *

    Начальник службы безопасности Вадим Гурский сидел за рулем зеленой «Хонды», наблюдая, как двое мужчин и женщина вышли из «Ситроена» и пропали за дверями магазина.
    - Наша девочка пошла за покупками, - сказал Гурский. Он помолчал, что-то вспоминая, и добавил. – «И медленно пройдя сквозь пьяными, всегда без спутников одна».
    - Какими пьяными? – спросил человек, сидевший сзади.
    Гурский опустил стекло, выплюнул жвачку и подумал, что самая великая человеческая добродетель – это терпение. В поездке ему потребуется много терпения, целое море. А, может быть, океан. В зеркальце он видел другую машину из своей конторы. Темный внедорожник «Ниссан» стоял в заднем ряду, за рулем сидел Паша Пулемет. Лобовое стекло отражало солнечные блики, поэтому пассажиров не было видно.
    - Это поэт написал, ну, насчет женщины и пьяных, - терпеливо объяснил Гурский. – Александр Блок, «Стихи о прекрасной даме».
    - Ясно. А то я подумал, тут пьяные шатаются.
    Рядом с начальником сидел Толик Тузенко по прозвищу Туз, отбарабанивший в охране Солода больше пяти лет. Это был безотказный опытный кадр, всегда соглашавшийся на сверхурочную работу, ночные дежурства и разъезды по стране. Главное, на него можно положиться во всем и быть уверенным, что этот парень не подведет. Кроме того, он хороший спортсмен и отличный стрелок.
    При всем том Туз оставался неисправимым нытиком, повернутым на сексуальной теме. Все сослуживцы знали, что его вечно тяготят семейные проблемы: жена ему изменяет с первыми встречными проходимцами, Тузенко отвечает ей тем же. У двух сыновей, школьников младших классов, отец пользуется непререкаемым авторитетом. И почему так, сам черт не разберет.
    На заднем сидении елозил томившийся от безделья Эльдар Камов. Он вечно улыбался, обнажая безукоризненно сделанные вставные зубы и нахально пялил на собеседников искристые темные глаза, похожие на жирные маслины. Свои зубы он потерял, когда в карточном притоне во время облавы один ретивый мент, дважды заехал ему в верхнюю челюсть прикладом автомата. В отличие от Тузенко Эльдар всегда оставался оптимистом и во всяком никудышном деле умел найти положительные стороны. С эрудицией и чувством юмора у Камова были проблемы.
    - Что-то они долго, - процедил Тузенко. – Пойти посмотреть что ли?
    - Сиди, - ответил Гурский.
    - Дай людям время, - отозвался с заднего сидения Эльдар. – Эти парни костюмы выбирают. Ну, в которых в гроб лягут. Это же ответственное дело, выбрать костюм для такого случая. Не каждый день человек того…
    И засмеялся.
    - Да, не каждый день, - меланхолично кивнул Тузенко и обратился к начальнику. – Представляете, я прожил в своем доме почти двадцать лет. Это же целая жизнь. Там двор тихий, я всех жильцов знаю. У нас в доме в основном пожилые люди. И вдруг - бах. На первом этаже закрыли булочную, вместо нее сделали магазин интимных товаров. Всякие там надувные бабы, ошейники для извращенцев, вибраторы, резиновые члены. Да… Стыдно детям в глаза смотреть.
    - Чьим детям? – спросил Эльдар.
    - Своим. Не твоим же.
    - А ты и не смотри, - посоветовал Эльдар. – Ведь не ты хозяин магазина. А детей туда наверняка не пускают.
    - Туда всех пускают. У кого деньги есть.
    - Тогда купи жене вибратор, - не отставал Эльдар. – Тебе самому станет спокойнее, когда уедешь по делам.
    Туз посоветовал Эльдару самому купить вибратор, поглубже засунуть его в одно место и включить в розетку. Спор разгорался. Как обычно, эта пустая перепалка кончится обменом грубостями с последующим примирением. Гурский поглядывал на часы и хмурился. Время летело со скоростью пули, а «Ситроен» стоял на своем месте. Пожалуй, пора посмотреть, чем занимаются молодые люди в магазине. Может быть, те костюмы, за которыми они приехали, уже выбраны и упакованы. Он мигнул фарами и увидел в зеркальце, как Паша Пулемет и еще один парень вышли из машины и направились к главному входу.

*   *   *   *

    Телефонный звонок раздался в тот момент, когда Девяткин поднялся из-за рабочего стола и подумал, что сейчас самое время пообедать в закусочной «Голубой огонек», а не в милицейской столовке. А вечером по дороге домой неплохо сделать небольшой крюк и завернуть в ресторан «Карпатские узоры»: там делают шикарный шашлык и вино приличное. Что ж, так он и поступит. Потому что в домашнем холодильнике образовалась космическая пустота.
    Если уж не врать самому себе, - жалкое холостяцкое существование, все эти обеды в сомнительных столовых и закусочных, вечные бытовые неудобства, - когда-нибудь его доконают. Он навсегда испортит пищеварительную систему, заработает язвенную болезнь или что похуже. Будет вынужден уйти из милиции, наймется на должность вахтера или лифтера. И будет тихо угасать, выписывая пропуска или гоняя вверх-вниз кабину лифта. Перспектива безрадостная, мрачная, даже думать об этом не хочется. Но выход из положения есть, мало того, он очевиден. Эта дамочка из театра эстрады, она не просто красивая женщина, она… Девяткин взял трубку ожившего телефона, и мысль оборвалась.
    - Оперуполномоченный младший лейтенант Фадеев докладывает, - голос в трубке был незнакомым. – Я из Апрелевки звоню по поводу ориентировки. Ну, на того человека, который ранен в ногу.
    Девяткин снова опустился в кресло.
    - Нашелся?
    - Так точно, товарищ майор, - отчеканил лейтенант. – Нашли.
    - А подробнее?
    - Зовут его Ахмед Абаев, родом из Баку. Сорок семь лет. Снимал комнату у здешней бабки. По поводу своего ранения в ногу Абаев, видимо, к врачу не обращался. Сам пытался вылечиться. Последний день ему вдруг стало хуже, он собирался уезжать на родину, но все отменил и остался. Прошлой ночью бредил во сне. Повторял: «не убивайте», «прошу, не убивайте». Короче, старуха забеспокоилась. И, когда квартирант впал в беспамятство, вызвала милицию. Мы с напарником вошли в квартиру, заглянули в комнату. Он лежит на кушетке, смотрит на нас и ноет. Как побитая собака.
    - Где этот хмырь сейчас?
    - Абаев в настоящий момент, видимо, спит или находится в забытье. Я пока не вызывал врача. В вашей ориентировке сказано, чтобы место нахождения свидетеля по его обнаружению не разглашать.
    - Откуда вы звоните?
    - Вернулся в управление, - ответил Фадеев. – Доложил начальству. Приказали вам звонить.
    - Молодец, - сказал Девяткин всегда скупой на похвалу. – Ты меня очень порадовал. Теперь диктуй адрес. Буду на месте часа через полтора-два. Раньше вряд ли успею.
    Записав адрес, Девяткин по телефону внутренней связи позвонил старшему лейтенанту Лебедеву, приказал вызвать казенную служебную машину и быстро собраться в дорогу. Лебедев перезвонил через пару минут и сказал, что в гараже свободных машин нет, все в разъездах. Обещают только часа через три, не раньше. Девяткин подумал, что опять придется гонять свою машину и вздохнул.

*   *   *   *

    Радченко прошел еще несколько торговых залов, спустился на первый этаж, заглянул в отдел офисной мебели и постоял у книжного шкафа, проверяя, удобно ли открываются дверцы. Никаких претензий к шкафу не возникло: дверцы не скрипели, внутренние полки оказались крепкими.
    Тогда Радченко переместился к большому письменному столу, внимательно изучил устройство его ящиков и решил про себя, что в его домашнем кабинете этот стол едва ли поместился. Если поставить его у окна, придется отодвинуть назад, ближе к двери, кожаный диван. В кабинете складно встал бы вот тот стол, поменьше. Но у него черный цвет, а комната выходит окнами на север. И без черного стола света немного. Радченко поднялся и, решив, что никто за ним не наблюдает, побродил по магазину еще какое-то время, проверяя свое предположение.
    Наконец он взглянул на часы, по эскалатору спустился на автомобильную стоянку в подвальный этаж, нашел сектор А. Здесь царили полумрак и прохлада, машин немного и людей не видно. Он быстро прошел по ряду, вытащил из кармана ключи и нажал красную кнопку на брелке сигнализации. Открыв дверце сел за руль черного «Джипа чероки», через пару минут появились Стас с Аллой, они устроилась на заднем сидении, где их закрывали затемненные стекла. Радченко открыл спортивную сумку, надел темные очки и красную бейсболку. Он тронул машину, вырулил со стоянки. Оказавшись наверху, свернул к воротам. Через пару минут выехал на шоссе и прибавил газу. Он поглядывал в зеркало заднего вида и улыбался.
    - Оторвались? – спросил Стас, еще не веря в удачу. – А, кажется, оторвались?
    - А ты боялся, - кивнул Радченко. – Все эти ребята, которые тусуются вокруг Солода, на самом деле просто нетдотепы. Купились на простой фокус. Задачка, которую бы разгадал школьник: один магазин и две машины. Вышел из одной тачки, зашел в магазин и так далее.
    Когда от Москвы отъехали километров на сто пятьдесят, остановились у придорожной забегаловки и наспех перекусили бутербродами. Стас купил две колоды карт, занял свое место на заднем сидении и, чтобы убить время, начал травить анекдоты, старые и скучные.
    Когда после седьмого анекдота Алла даже не улыбнулась, Стас предложил сыграть в двадцать одно. Он распечатал две колоды карт, перемешал их. Вытащил из внутреннего кармана куртки ручку в металлическом хромированном корпусе и блокнотик, тоже блестящий как зеркальце, будто его обложка тоже была сделана из хромированного металла. Он сказал, что для памяти станет записывать в блокнотик результаты, чтобы потом не было споров, сколько раз он проиграл Алле или она ему. Ставка чисто символическая – один доллар.
    Какое-то время Радченко прислушивался к коротким репликам, затем врубил радио и послушал сводку погоды. Наконец, спросил как протекает карточный поединок.
    - Если верить записям, я пока не проиграл. А вот Алла уже влетела на двадцать два доллара.
    - Наверное, ты мухлюешь, - сказал Радченко.
    - Простое везение, - ответил Стас и открыл карты. – Счет изменился. Теперь двадцать три – ноль. В пользу мастера. Жаль, что ставка только доллар. Надо было начинать с сотни.
    Машина подпрыгнула на ухабе, карты, разложенные на заднем сидении, смешались. Радченко глянул в зеркальце, и сердце провалилось в темную глубину страха. Зеленая «Хонда» с номером, начинавшимся с двух восьмерок, следовала сзади, сохраняя дистанцию в пятьдесят метров.

*   *   *   *

    Радченко подумал, что если там, в Москве, оторваться от преследования не получилось, то здесь, в провинции, сделать это будет куда труднее. Он съехал на обочину и остановился.
    - Игра окончена, - сказал Радченко. - Стас, садись за руль.
    Гуляев, спрятав в кармане блестящую ручку с блокнотом, выбрался из машины. Бросив взгляд за спину, горько вздохнул и занял водительское место. Он резко взял с места и погнал машину по дороге, пристроившись за каким-то фургоном. Радченко, покопавшись в блокноте, набрал телефонный номер дежурной части главного управления внутренних дел города Зареченска, до границы которого, если верить карте, оставалось километров двадцать пять.
    - Милиция? – Радченко вдруг заговорил каким-то простуженным стариковским голосом. – Имею сообщение особой важности. Прошу соединить меня с самым главным начальником. Подождать? Нет времени ждать, дорогой товарищ. К городу приближается вооруженная банда. Хорошо, понял.
    Что-то щелкнуло в наушнике, послышался басовитый голос заместителя начальника городского управления внутренних дел подполковника Василия Кошевого. Радченко снова заявил, что к городу на машине «Хонда» с московским номером, приближается банда грабителей и убийц. Эти подонки затевают что-то серьезное. Но еще есть возможность остановить преступников, пока они не совершили кровавое злодеяние.
    - Машина бандитов на западном шоссе, примерно в пятнадцати километрах от границы города, - сказал Радченко. – Кажется, в салоне трое. Бандиты вооружены. Кто я? Имя? Нет, простите гражданин начальник, открыться не могу. Опасаюсь мести опасных преступников, которые до сих пор на свободе. Да, зеленая «Хонда», две восьмерки…
    Радченко дал отбой и попросил Стаса снизить скорость. Через четверть часа по правой стороне дороге показался хорошо освещенный пост дорожной автоинспекции. Возле приземистого строения из красного кирпича стояли два светлых автомобиля с синими полосами вдоль кузова и надписью «милиция». У кромки шоссе выстроились в ряд четыре милиционера с автоматами и офицер с полосатой палкой в правой руке. Еще один мент сидел в крайней машине, готовился в случае чего дать задний ход и перекрыть шоссе.

*   *   *   *

    Девяткин переступил порог квартиры, располагавшейся на первом этаже, и поморщился от запаха, ударившего в нос. Кислый аромат перебродившей браги и сладковатая вонь гниющей человеческой плоти, смешивались, образуя совершенно особый тошнотворный запах, невыразимый словами. Младший лейтенант Федоров, худощавый молодой человек в форме, шагнул из темноты прихожей навстречу, прижав кончики пальцев к фуражке, приготовился отдать рапорт, но Девяткин махнул рукой. Мол, все сам посмотрю.
    - Вам туда, - показал рукой лейтенант и замолчал.
    Девяткин пошел дальше по полутемному коридору, с трудом разминулся с какой-то старухой в темном платке, видно, хозяйкой. Распахнув дверь, вошел в крохотную комнату. Человек, лежавший на узкой короткой кровати, поджал ноги к животу и сверху укрылся тяжелым ватным одеялом. Девяткин потянул одеяло за край. Человек с темными волосами лежал без движения и не дышал. На нем были синие трусы с белой полосой и голубая майка без рукавов.
    По простыне были рассыпаны желтые продолговатые таблетки, рядом с подушкой лежала коробочка из-под лекарств. Левая нога раздулась и посинела, повязка из серых бинтов сбилась на сторону, обнажая нижний край раны. Девяткин глотнул несвежего воздуха, осмотрел вздувшуюся, посиневшую ногу, потрогал ее кончиками пальцев. И подумал, что тут все ясно без вскрытия и медицинского заключения. Можно ставить рубль за сто: раненый скончался от развившейся гангрены и общего заражения крови.
    - Когда? – Девяткин задал первый вопрос, пришедший на ум. Ответ уже не имел никакого значения. – Когда это случилось?
    - Мой напарник сидел на кухне. По его словам, около часа назад Абаев перестал ворочаться и стонать, - доложил возникший на пороге комнаты Фадеев. – Вроде бы заснул. А он уже того, да… Значит, отбегался, строитель. Вы на такси к нам добирались?
    - Я добирался на своей машине, - Девяткин почувствовал, как при слове «такси» у него задергался левый глаз. Со стороны казалось, что он из озорства подмигивает весело лейтенанту. – И вообще это не имеет отношения к делу. Хозяйку опросили?
    - Так точно. Протокол на кухонном столе. В квартире найдет бидон браги, которую старуха использует для изготовления сивухи. И еще самогонный аппарат. Брагу мы вылили в канализацию, самогонный аппарат будет конфискован.
    - Не горячись, лейтенант, - покачал головой Девяткин. – Позови бабку.
    Бабушка Маруся уже сама протиснулась в комнату. Она, услышав, что начальник из Москвы вроде не хочет отбирать у нее самогонный аппарат, почувствовала, как в сердце снова забрезжил свет надежды. Слабый неверный свет, словно лампадка в церкви. Бабка протерла уголком глаза мокрые от слез глаза и снизу вверх посмотрела на Девяткина, представительного мужчину в хорошем костюме и при галстуке.
    - Я ему говорила, что к врачу надо, - не дожидаясь вопросов начала старуха. – Сколько его уговаривала. А он ладит одно: ушиб ногу, она сама заживет. Вчера вроде ему лучше стало. Он домой засобирался. Ну, за столом с ним посидели на прощание. Он в свою комнату вернулся, полежал. Уже надо на автобус идти. И вдруг как заорет от боли. Горсть таблеток выпил, ничего не помогает.
    Бабка горестно замолчала, вспомнила про самогонный аппарат и выдавила из себя еще пару слезинок.
    - И чего дальше? – поторопил Девяткин.
    - Так и мучился всю ночь, - ответила старуха. – И меня замучил. Звал и говорил, что надо позвонить знакомому врачу. Просил, чтобы я набрала телефон того врача. Он номер хорошо помнил, да вдруг забыл. Записывать надо, тогда не забудешь. А потом Ахмед вроде как в беспамятство впал…
    - И когда же это случилось? – спросил Девяткин. – Ну, когда он ногу ушиб?
    - Вот на численник смотри, - бабка ткнула пальцем в висевший на стене календарь. – Вот число. Ровно девять дней назад.
    Девяткин распахнул окно, позвал с улицы старшего лейтенанта Лебедева. Вдвоем они быстро обыскали комнату. Но не нашли ничего интересного. Кое-какие тряпки в чемодане, нетронутый пузырек с таблетками, бинты. В потертом кошельке четыреста двадцать долларов, небольшая сумма в рублях, две женские фотографии и дисконтная карта магазина ювелирных изделий «Лазурит».
    - Я в комнату заглянула, он сидел на кровати, - сказала бабушка Маруся, когда Девяткин показал ей фотографии. – Сидит и смотрит на фотографию. Ну, чернобровая женщина, на цыганку похожа. Я спросила, мол, что за баба на карточке. А он замялся так, помолчал и говорит, что это родственница. Жена брата или кто… Не помню уж. Ну, врал, собака такая. Он всегда врал, когда я спрашивала.
    - Видно, это жены его, - выдвинул версию Лебедев. – Обе женщины южного азиатского типа.
    - Да, похоже, это жены Ахмеда, - кивнул Девяткин, понимая, что та единственная ниточка, что вела к истине, оборвалась около часа назад в этой каморке, на этой вот тахте, на простынях, испачканных засохшей кровью. – Черт возьми…
    Он вышел на кухню, включил верхний свет и стал разглядывать дисконтную карточку магазина «Лазурит». Если верить надписи на обратной стороне, ее обладатель получал право на покупку любого ювелирного изделия со скидкой пятнадцать процентов. Карта похожа на обычную банковскую, на ней есть магнитная полоса с секретным кодом, а также светлый прямоугольник, где стоит подпись владельца. Сощурив глаза, Девяткин присмотрелся внимательнее. Буква В с точкой. А дальше подпись владельца, довольно разборчивая: Панич. Покойный строитель не похож на постоянного посетителя ювелирного магазина, которому предоставили скидку. Но кто такой В. Панич? Это женщина или мужчина? И как дисконтная карта оказалась в кошельке Ахмеда? Девяткин позвал старшего лейтенанта Лебедева и приказал:
    - Срочно свяжись с нашим информационным центром. И выясни: были или нет в Москве и области зарегистрированы заявления граждан по поводу исчезновения родственника или знакомого с фамилией Панич. И еще: возможно, Панич числится среди людей, умерших насильственной смертью в ближайшие две-три недели. Фамилия редкая. Быстро найдут.
    - Разрешите вести переговоры с улицы или из вашей машины? – попросил Лебедев. – А то в этом клоповнике дышать нечем.
    Через полчаса он вернулся и доложил, что три дня назад поступило заявление от некой Нины Семеновны Панич, пятидесяти восьми лет, проживающей на соседней станции Дачная. Нина Семеновна сообщает, что ее дочь Вера исчезла девять или десять дней назад и до сих пор о месте ее нахождении ничего не известно. Точнее, она выехала по делам в Москву, но обратно не вернулась. Адрес и телефон прилагается.