Напролом (Удар из прошлого)

Напролом (Удар из прошлого)    Предприниматель Виктор Окаемов доживал последние часы в онкологическом центре на Каширке. Острая лейкемия, сразившая молодого мужчину три месяца назад, прогрессировала слишком быстро, чтобы надеяться отбить, выцарапать у болезни хотя бы одну единственную неделю жизни.
    Вечером буднего дня навестить Окаемова пришел его старый друг и компаньон Леонид Тимонин. Одноместная палата в конце коридора, которую занимал Окаемов, была не самым уютным местом на земле. Но здесь было чисто и светло. Тимонин разложил на столе гостинцы, хотя знал, что больной не возьмет в рот ни крошки, кормят его принудительно, через капельницу.
    Окаемов вызвал Тимонина, чтобы переговорить с ним один на один, в отсутствии Сергея Казакевича, третьего партнера и совладельца фирмы.
    – Я только что разговаривал с врачом, – бодро начал Тимонин. – Он говорит, что ты держишься молодцом. Кажется, постепенно идешь на поправку. Анализы очень даже неплохие. Почти как у здорового человека. Возможно, потребуется пересадка костного мозга…
    Окаемов вяло махнул худой рукой, давая понять, что времени слишком мало. И жалко тратить эти последние крохи на вранье.
    – При моей форме лейкемии пересадку костного мозга не делают. Такая операция не имеет смысла.
    – Ну, не строй из себя великого специалиста, – улыбнулся жалкой улыбкой Тимонин. – Тоже мне, мировое светило.
    – Оставь. Врачи искололи меня капельницами, высосали всю мою больную кровь на анализы. Честно говоря, мое место в анатомическом музее, среди формалинных трупов. Да и оттуда меня скоро выбросят на свалку. Впрочем, в одном мне повезло. Меня не убили бандиты. Я умер от болезни.
    Окаемову понравилась собственная черная шуточка. Он даже улыбнулся. Тимонин хотел что-то сказать, возразить, но промолчал. В эту минуту дверь в палату открылась, на пороге появился дежурный врач. Он посмотрел на часы и объявил, что время, отпущенное Тимонину на визит, закончилось.
    – Пожалуйста, ещё пять минут, – попросил Тимонин.
    – Хорошо, но только пять минут.
    Врач закрыл дверь с обратной стороны. Окаемов быстро выдохся, его голос сделался тише, Тимонин придвинул стул к кровати, наклонился вперед, чтобы разобрать слова.
    – Я составил завещание, – сказал Окаемов. – Все подробности ты узнаешь совсем скоро, когда я отброшу копыта. Завещание тебе понравится. Деньги не уйдут из нашей фирмы. А ты станешь богаче. Ты один. И еще… В сейфе у меня лежит кое-какая наличка. Раскидай её между моими дальними родственниками, потому что близких родственников у меня нет. Адреса на бумажке.
    Окаемов показал пальцем на тумбочку. Тимонин увидел на крышке исписанный листок, сунул его в карман.
    – Я все сделаю, как ты скажешь. Я подумал, ты захочешь что-то оставить своей любовнице. Как там ее? Катерине…
    – Нет, отдай наличку из сейфа родственникам, – заупрямился Окаемов. – Катя в деньгах не нуждается. Она приходили ко мне один раз. Была такая нервная, напряженная. Любовница… Красиво сказано. Она живет с другим человеком. По правде говоря, я сам давно уже ни на что не гожусь.
    Дверь снова открылась. Врач безмолвно посмотрел на наручные часы и покачал головой.
    – Уже ухожу, – ответил Тимонин, он хотел подняться.
    – Подожди, – прошептал Окаемов. – Еще я хотел сказать про Казакевича. Он задумал одну аферу. Хочет двинуть наши деньги за границу. Перевести их в какой-то банк для покупки несуществующих товаров. Он предлагал мне союз против тебя.
    – Я знаю обо всем, – кивнул Тимонин. – Я разговаривал с Казакевичем и сказал «нет». Пока я жив, у него ничего не получится. А я умирать не собираюсь.
    Окаемов протянул руку, сил на пожатие у него не осталось. Он просто положил ладонь на колено Тимонина. И через минуту заснул.

*   *   *   *

    Ночь с субботы на воскресенье Леонид Тимонин провел в своем загородном доме на Рублевском шоссе в двадцати километрах от кольцевой дороги. Как и в предыдущие дни, Тимонин сильно напился, но и после обильных возлияний плохо спал, один за другим переживая нелепые ночные кошмары, словно чувствовал приближение большой беды.
    Он часто просыпался, уголком наволочки вытирал с лица холодный пот и через минуту проваливался в новый ужас. На самом деле, на ночные кошмары преследовали Тимонина всю неделю, пока он пьянствовал. Но вот ночь заканчивалась, а утром сердце снова билось ровно и спокойно.
    Леонид Степанович представления не имел, что после смерти Окаемова, решена и его судьба. Смерть уже заказана. Мало того, гибель Тимонина тщательно спланирована и срежиссирована, последние часы и минуты жизни расписаны.
    По задумке убийц, Тимонин должен трагически погибнуть послезавтра, в понедельник, примерно в девять тридцать утра. В это время он, как обычно, переступит порог офиса, поднимется лифтом на седьмой этаж, где расположен его рабочий кабинет. Не успеет Тимонин положить портфель, как снизу, с первого этажа, позвонит деловой партнер и совладелец фирмы Сергей Казакевич.
    Он попросит Тимонина срочно спуститься вниз по важному совершенно неотложному делу. Тимонин выйдет на площадку, вызовет кабину лифта. Двери откроются, но кабины не окажется на месте. В шаге от Тимонина глубокая пустая шахта. Тут вступят в дело армяне, охранники фирмы, две недели назад нанятые Казакевичем. Они дежурят на этаже, стоят у лифта, они примелькались. Поэтому присутствие армян не вызовет у Тимонина настороженности.
    Охранники помогут Тимонину упасть в шахту лифта. Оглушат его и сбросят тело вниз. У Тимонина не останется ни единого шанса на спасение. Высота шахты, уходящей глубоко, на технический этаж, без малого тридцать метров. Внешне трагедия будет выглядеть пристойно и достоверно, как несчастный случай. Досадный, даже дикий, но все-таки несчастный случай.
    И следствие вряд ли свернет с этой удобной накатанной версии. Лифт был неисправен, Тимонин вызвал кабину. Но она не пришла, когда автоматические двери открылись, он шагнул в шахту. Шагнул в свою смерть.

*   *   *   *

    В воскресенье, лежа в кровати, Тимонин смотрел в не зашторенное окно. Солнце, как вчера, как неделю назад, нещадно палило, а на небе не маячило ни единого облачка. Громким хриплым голосом он трижды позвал жену, но не услышал ответа. Тогда Тимонин встал, накинул на себя шелковый халат, расписанный цветными драконами, и глянул на часы. Уже полдень.
    Тут он вспомнил, что жена Ирина Павловна ещё вчера в первой половине дня уехала к подруге на крестины годовалого сына. А повара и прислугу сам Тимонин отпустил к полудню, чтобы никто не видели, как он напивается до поросячьего визга. Тимонин вышел из комнаты, прошелся по коридору второго этажа, заглянул в спальню жены, может, вернулась. Никого. Кровать застелена.
    Жена могла бы и позвонить, – решил Тимонин, уже готовый обидеться. Ах, да, он отключил телефоны вчера вечером. Прогулявшись по второму этажу, Тимонин завернул в ванную комнату, сполоснул лицо холодной водой. Спустился вниз, вставил в розетку телефонный шнур. Он прошел в каминный зал, повернул за стойку бара, достал из холодильника и поставил на круглый поднос пару пива и литровую бутылку водки. Потом вспомнил о закуске, вытащил завернутые в фольгу бутерброды с белой рыбой и плошку креветочного салата.
    Неся перед собой поднос, вышел на середину комнаты, к низкому стеклянному столику, упал в кресло. Он опрокинул в себя первую утреннюю дозу и уставился в темное чрево камина, облицованного голубой в белых прожилках керамической плиткой. Бездумное созерцание потухшего очага продолжалось долго, может, четверть часа или того дольше, но было прервано телефонным звонком.
    Незнакомый мужчина спросил: «Это фирма „Юнион – Плей“? Вместо ответа Тимонин бросил трубку.
    Еще месяц назад ему стало известно, то номер его дачного телефона почти полностью, с разницей в одну цифру, совпадает с телефоном диспетчерской службы фирмы «Юнион – Плей». Эта недавно открывшаяся контора, скрашивает мужской досуг, выписывая своим клиентам девочек на дом. Тимонин ещё тогда решил, что следует срочно поменять номер дачного телефона, но все откладывал это мелкое дело в долгий ящик. И вот теперь паршивые озабоченные кобели портят его досуг своими звоночками.
    Тимонин съел пару ложек острого креветочного салата, не почувствовав его вкуса. Затем проглотил бутерброд. Тут телефон снова зазвонил. Тимонин, готовый разразиться матерной бранью, поднял трубку, но красноречия не потребовалось. Звонила жена.
    – А, это ты, – сказал Тимонин.
    – Здравствуй, милый, чем занимаешься? – спросила Ирина Павловна.
    Тимонин плеснул в высокий стакан водки и пива.
    – Работаю. Составляю договор о намерениях.
    Он размешал водку и пиво пальцем, затем сунул палец в рот и обсосал его.
    – Как ты себя чувствуешь?
    – Нормально. А как прошли именины?
    – Только не именины, а крестины. Все было на уровне. Я скоро приеду.
    – Вот этого не надо. Не надо приезжать.
    Тимонин помотал головой. Сейчас он испытал приступ головокружения. На пару секунд пол и потолок поменялись местами. Он запустил ладонь в карман халата, нащупал на его дне таблетки разной величины. Элениум, тизерцин, пиразидол…
    – Сегодня я хочу побыть один, – сказал он. – Хочу поработать с документами. За неделю столько важных бумаг накопилось. Лопатой не раскидаешь. Бульдозером не разгребешь. Увидимся завтра, в понедельник. Целую. Люблю.
    Разумеется, Тимонин соврал про дела и документы, потому что сейчас не хотелось никого видеть, тем более жену. Кажется, супруга обиделась, её голос зазвучал тускло.
    – Хорошо, тогда увидимся завтра, – Ирина Павловна положила трубку.

*   *   *   *

    Тимонин посмотрел в угол, где стояли напольные часы в деревянном корпусе. Пять вечера, как быстро летит время. До назначенной смерти, до развязки трагедии оставалось рукой подать. Ничего не подозревающий Тимонин вытащил из кармана халата пригоршню транквилизаторов, без разбора ссыпал их в рот и запил лекарство забористым ершом.
    – О-ля-ля, – сказал он самому себе.
    Внезапно он ощутил странный приступ слабости, не удержал стакан, который выпал из вялой руки, покатился по полу. Ковер быстро впитал в себя остатки ерша. Минуту Тимонин неподвижно сидел в кресле, обхватив голову руками. Но силы вернулись так же быстро, как ушли. Тимонин поднял стакан, налил в него пива и водки.
    …Тимонин запил неделю назад. В прошлую субботу, когда хоронили его близкого друга и компаньона, совладельца фирмы «Эскорт» Окаемова, сорока трех полных лет, умершего от острой лейкемии. Тимонин хорошо держался во время тягостной процедуры погребения и не менее тягостных поминок. Вернувшись домой, он заперся в спальне, сел на кровать и горько разрыдался. Отплакавшись, вытер слезы, прошел в комнату и проглотил стакан водки. Душу, словно вдоль и поперек прошитую грубой дратвой, немного отпустило.
    Но Тимонин уже не мог остановиться, он сорвался с нарезки.
    Телефон, кажется, не собирался молчать.
    – Слушаю, – сказал Тимонин.
    – Это фирма «Юнион – Плей»? – тонкий мужской голос, кажется, принадлежал человеку, которому минуту назад дверью прищемили половой член. – Я не ошибся?
    Снова звонят в это проклятое агентство по выписке блядей на дом. На этот раз Тимонин сдержался без всякого усилия, не выдал матерную тираду и не бросил трубку. Даже улыбнулся. Сдобренные водкой транквилизаторы действовали быстро.
    – Не ошиблись, – ответил он. – «Юнион – Плей» – это мы.
    – А вы диспетчер?
    – Совершенно верно, я и есть диспетчер, – подтвердил Тимонин.
    – Понимаете ли, лично я уже обращался в ваше агентство, – владелец прищемленного члена подбирал слова осторожно, словно боялся сказать что-то грубое, не так выразиться. – И остался вполне доволен. Так сказать, вашим обслуживанием, контингентом. Ну, и вообще…
    – Очень приятно, что вы довольны, – отозвался Тимонин.
    – Сегодня у меня просьба деликатная. Я бы хотел вызвать женщину на сегодняшнюю ночь. Но не для себя, для друга. Но есть одна заминка… Мой друг инвалид.
    – Ничего, – успокоил Тимонин. – Девочки обслуживают всех, даже инвалидов.
    – А надо доплачивать? Ну, за то, что он инвалид?
    – Не надо. Обычная такса.
    – Но у моего друга есть и ещё один, так сказать, минус. У него проблемы с потенцией.
    – Не беда, – ободрил Тимонин. – Наши девочки ему на домкрате поднимут. Все будет хорошо.
    – Но у моего друга серьезные проблемы с потенцией. Очень серьезные.
    – Послушай, – в голосе Тимонина появилась человеческая заинтересованность. – Если твой друг инвалид и импотент, зачем ему вообще нужна девочка? Ну, для какой цели? Чего без толку деньги тратить?
    – У него день рождения. Хочется как-то отметить это дело. Чтобы запомнилось
    – Купи своему другу выпить, вот он и отметит, – посоветовал Тимонин, которому уже наскучила эта игра, и положил трубку.
    В течение следующего часа в «Юнион – Плей» звонили дважды. Первым оказался юноша, стеснявшийся разговора с диспетчером до колик, заикавшийся и часто повторявший слово «значит». Юноше требовалась женщина средних лет и зрелых форм. Вторым собеседником оказался старик с противным дребезжащим голосом. Старик, видимо, прижимистая сволочь, кобель со стажем, интересовался расценками: сколько нужно выложить, если девочка на ночь, и какова почасовая оплата.
    Заикающемуся юноше Тимонин посоветовал вытереть сопли полотенцем и залезть к маме под юбку. Старику сказал, что девочки в одну постель с козлами не ложатся. На этом приятные разговоры закончились, телефон надолго замолчал. И неизвестно, сколько бы ещё клиентов распугал Тимонин, но в мыслях его началась великая путаница.
    Если внешне поведение сидящего в кресле Тимонина выглядело вполне приглядно, то в голове его творились вещи странные, даже дикие. Если представить мозг Тимонина в виде сложного набора микросхем, то любой электронщик при виде всего этого безобразия не взялся бы за ремонт, руки опустил. Микросхемы коротили, пускали ядовитый дым, извергали фейерверк искр.
    Да, дело с головой совсем плохо. Под черепной коробкой творилось хрен знает что, там перепутались какие-то файлы, которые никак не хотели расцепляться. Крыша потекла и стремительно ехала на сторону. Однако сам Тимонин признаков надвигающегося недуга не замечал. Напротив, к вечеру он чувствовал себя бодрым и полным сил.
    За окном стемнело, на вымощенных плиткой улицах элитного дачного поселка, включили фонари, стилизованные под старину. Терявший ориентировку во времени Тимонин, сообразил, что выходной день подходит к концу, взглянул на часы. Минутная стрелка двигалась неестественно быстро. Но не поступательно, а как-то ритмично, порывисто. Она то обгоняла секундную стрелку, то вдруг замирала, подолгу стояла на месте и снова начинала свой бег, разгонялась, набирала скорость и опять замирала.
    Тимонин не смог объяснить себе странного поведения стрелки, только подумал, что часы впору сдать в металлолом и переключил свое внимание на другое. Неожиданно у Тимонина начинался приступ агрессии. В эту минуту кирпичный камин, выложенный светлой плиткой, напомнил ему лежавший на боку унитаз исполинских размеров. Тимонин встал, долго бродил возле поваленного на бок унитаза и думал невеселую думу, решая, какому великану пришло в голову нагадить здесь, в его доме, под носом хозяина.
    – Ну, кто тут хочет нужду справить? – во всю глотку заорал Тимонин и горящим взглядом оглядел темные углы.
    Желающих справить нужду он так не увидел. Тогда Тимонин снял с крюка увесистую литую кочергу. Он размахнулся и стал методично молотить кочергой по камину. Острый осколок керамической плитки порезал щеку Тимонина. Не почувствовав боли от пореза, провел ладонью по щеке, увидел кровь и только больше разъярился.
    Тимонин сбросил с себя шелковый халат, оставшись в одних трусах, поплевал на руки. Он молотил кочергой по камину до тех пор, пока не осталось ни одной целой плитки, а наружу вылезла кирпичная кладка в проплешинах штукатурки. Только тогда Тимонин перевел дух, осмотрелся. Пол комнаты был завален битой плиткой.
    Еще не остывший Тимонин, посмотрел на застекленные шкафы с книгами, шагнул к ним и замахнулся кочергой. Однако в последний момент почему-то передумал и не тронул шкафы. Он допил водку из горлышка и пару раз звезданул кочергой по стеклянному столику. С хрустальным звоном стол рассыпался на сотни, на тысячи мелких стекляшек.
    Тимонин бросил свое оружие на пол. Поднявшись наверх, в свою спальню, упал поперек кровати и провалился в очередной кошмарный сон.

*   *   *   *

    В понедельник Тимонин проснулся в семь тридцать утра. Он прошел в ванную комнату, освежался под душем, побрился, почистил зубы и заклеил пластырем порезанную щеку. Первый будний день недели покатился по накатанной колее.
    В восемь часов десять минут Тимонин закончил завтрак, поблагодарил домработницу. Женщина робела перед хозяином, она не решилась спросить, почему в каминном зале царит полный разгром. А Тимонин за едой молчал. Он вернулся в спальню, надел синий костюм, светлую сорочку и галстук в красную полоску. Из кабинета взял плотно набитый портфель.
    Служебный «Мерседес» остановился перед домом ровно в восемь с четвертью. Тимонин спустился с высокого крыльца, занял заднее сидение. В ранний час Рублевское шоссе уже было забито служенными машинами больших людей. Тем не менее, через полчаса «Мерседес» подъезжал к самому началу Тверской улицы. Тимонин тронул водителя за плечо и велел остановиться возле Центрального телеграфа.
    – Я на пять минут, – сказал Тимонин водителю.
    Выбравшись из салона, он затерялся в людском потоке. Он не вернулся к машине ни через пять минут, ни через десять, ни через час. Водитель ждал босса два с половиной часа, затем поехал в офис. Но Тимонин в тот день не появился ни на работе, ни дома. Он не вернулся и во вторник. И в среду…
    Тимонин просто вышел из машины и исчез неизвестно где.

*   *   *   *

    Задержание рецидивиста и беспредельщика Петра Горбунова, три месяца назад бежавшего из колонии строгого режима, милиционеры, коротко посовещавшись, назначили на пять вечера.
    Беглые рецидивисты – не частые гости в сонном провинциальном Степановске. К этому мероприятию, по здешним меркам, мероприятию чрезвычайному, экстраординарному, заместитель начальника горотдела милиции майор Юрий Иванович Девяткин привлек все силы, имевшиеся в наличии. Не сказать, чтобы этих сил было в избытке. Скорее наоборот, людей по пальцам считать.
    Девяткин долго перебирал тех, кого можно взять на эту операцию. Насчитал троих: самого себя, бывшего борца Савченко, к своим сорока годам дослужившегося аж до сержанта, и младшего лейтенанта Афонина, год назад окончившего среднюю школу милиции. Девяткин решил, что Горбунова, четвертый день пившего водку на хате своей сожительницы Усовой, они повяжут и втроем. Нужно лишь немного везения.
    Из соображений конспирации на операцию выехали в гражданской одежде и не на милицейском канареечном «газике», а на личных «Жигулях» Девяткина. Трущобная городская окраина, застроенная бараками и хозяйственными постройками, утопала в грудах не вывезенного мусора и зелени тополей. К бывшему общежитию текстильной фабрики, ныне жилому дому, подъехали в шестнадцать тридцать. Девяткин подогнал машину вплотную к щербатому штакетнику забора. Хорошая маскировка – разросшийся с противоположной стороны забора куст сирени, цветы которой уже обломали местные кавалеры.
    Деваться Горбунову некуда, – решил Девяткин. С этой стороны дома – милиционеры. За домом открытое пространство, не спрячешься, там тянулись засаженные картошкой и зеленью огороды местных жителей. Кое-где попадаются небольшие грядки клубники, похожие на свежевырытые могилы. Поэтому огороды напоминают кладбище. Дальше тянется до горизонта кочковатое поле.
    С водительского места хорошо просматривался вход в единственный подъезд двухэтажного деревянного здания, украшением которого стала четко выписанная табличка, прибитая на углу: Хомутовский тупик 10. Тесная квартира Усовой точно над козырьком подъезда, похожего на крысиную нору.
    В шестнадцать сорок пять, когда милиционеры проверили оружие и уже готовы были выйти их машины, небо потемнело, будто вдруг наступил поздний вечер, на лобовое стекло упали крупные капли. Спустя пару минут хлынул проливной дождь. В окне над козырьком подъезда вспыхнул свет. На белую матерчатую занавеску легла отчетливая тень мужчины. Кажется, он курил. Тень задвигалась, взмахнула руками и, наконец, исчезла.
    – Вылет откладывается, подождем немного, – Девяткин посмотрел на часы. – Скажем, на полчасика.
    – Да, спешить некуда, товарищ майор, – отозвался с заднего сидения Савченко. – Хорошо, что дождь. Хоть жара на убыль пойдет. И мокнуть не хочется.
    Девяткин усмехнулся.
    – Я не боюсь ноги промочить, особенно твои ноги. Просто показалось, в окне Горбунов. Может, повезет, он побегает, побегает и завалится спать. Нам же работы меньше.
    – А как вы узнали, что Горбунов здесь лежбище устроил? – сидевший на переднем сидении белобрысый Афонин заерзал от любопытства. – Ну, что он у своей марухи?
    Девяткин загадочно ухмыльнулся.
    – Сведения из закрытых источников, – лаконично ответил он. – Оперативных.

*   *   *   *

    Много говорить, что-то объяснять сейчас, перед важным делом, не очень хотелось. «Оперативным источником» стал престарелый ханыга Вазюкин, переступивший порог милицейского кабинета вчерашним утром. Старик Вазюкин числился внештатным осведомителем, но информация, которую он время от времени приносил в клюве, была скудной, не слишком ценной. Касалась она главным образом почему-то краж сушившегося на веревках белья.
    «Опять ты про тряпье рассказать хочешь?» – Девяткин с тоской взглянул на пенсионера. Вазюкин многозначительно поднял кверху кривой указательный палац, порыжевший от табачного дыма. Рука Вазюкина дрожала то ли от напряжения, но, скорее, с похмела. Скорчив плаксивую рожу, пенсионер, как ни странно, сообщил нечто важное.
    На квартире своей сожительницы Гальки Усовой объявился здешний уроженец, можно сказать, знаменитость районного масштаба Петр Иванович Горбунов, бандит и убийца, за почти двухметровый рост и богатырское сложение носивший кликуху Клоп. Сорок шесть лет отроду.
    На Горбунове висят три мокрых дела. И это только доказанные эпизоды. Шесть судимостей, два побега. Последний – из зоны строгого режима во Владимирской области. По-хорошему, его бы давно к теплой стенке поставить. И пулю в затылок. Но не сложили ещё той стенки и не отлили ту пулю.
    Выспросив у старика все подробности, Девяткин открыл сейф и выдал внештатнику премиальные: три поллитровки поддельной водки, двадцать ящиков которой конфисковали на местном базаре неделю назад. Вазюкин с достоинством принял вознаграждение, бережно, как малых младенцев, запеленал бутылки старой газетой и, выпрямив гордую спину, удалился. Девяткин откатил кресло на колесиках к стене, водрузил ноги на письменный стол и стал размышлять.
    Бежать из колонии, чтобы вернуться к немолодой сожительнице Усовой, некрасивой костлявой женщине. На хату, которая на милицейском прицеле, где наверняка повяжут… Нет, это выше логики нормального человека. До такого решения дойти надо, точнее, допиться. У этих рецидивистов никакой фантазии. Тоже цвет бандитского мира. К вечеру Девяткин проверил информацию Вазюкина через свою хорошую знакомую, соседку Усовой по коридору. Все точно: Горбунов появился у своей сожительницы третьего дня, с тех пор пьянствует, не выходя их квартиры.
    Усова по три раза на дню гоняет на станцию, в тамошнем магазине огненная вода – самая дешевая. Девяткин установил наблюдение за квартирой, посадив оперативника на чердак ближайшего к дому Усовой дровяного сарая. Сегодня в шестнадцать часов снял наблюдение: полный порядок, клиент на месте, можно паковать.
    …От нечего делать Девяткин курил, стряхивая пепел через полуопущенное стекло, и думал, что хорошо бы взять на эту операцию ещё пару сотрудников. Но с кадрами проблема. Во-первых, лето – пора отпусков и болезней. Даже начальник горотдела Ефремов якобы отлеживается с ангиной, а на самом деле окучивает картошку на дачном участке. На хозяйстве остался он, Девяткин. Во-вторых, сегодня суббота, особый день.
    Степановск, прежде бывший рабочим поселком, неизвестно за какие заслуги пять лет назад получил статус города районного подчинения. По субботам городок, не просыхавший и в будни дни, просто утопал в водке. Поэтому субботний вечер для милиционеров – страдная пора. Драки, выяснение супружеских или родственных отношений местные жители почему-то откладывали именно на субботу. Словно между собой сговорились, словно по будням нельзя решить семейные проблемы, кулаком жену приложить, детям шеи намылить.
    Все эти страсти, подогретые водочными парами, часто заканчиваются жестокими драками, а то и поножовщиной. К ночи все четыре камеры предварительного заключения горотдела наверняка будут битком набиты пьяным народом. В конторе Девяткин оставил два милицейских наряда, один из которых уже выехал на вызов, дежурного по КПЗ и ещё человека на телефоне.
    Кроме того, сегодня танцы в клубе железнодорожников, пустить на самотек это мероприятие Девяткин не имел права. В клубе, как всегда, будет большая драка, можно сказать, побоище между местечковыми парнями и их всегдашними противниками из поселка Знаменский. Этим не лень приезжать сюда, за десять километров только, чтобы помахать кулаками и велосипедными цепями.
    Добро, если дело кончится сломанными ребрами и синяками. В прошлом месяце на танцах зарезали студента, приехавшего на летние каникулы из Москвы. Парня с пятью ножевыми ранениями в живот обнаружили на земляном полу летнего туалета в тот момент, когда медицинская помощь ему уже не требовалась. Кровь сошла в вырубленное в полу загаженное очко. Сегодня Девяткин отрядил на танцы двух милиционеров, крепко подумал, и дал им в помощь ещё одного сотрудника, тем самым, исчерпав все кадровые резервы.
    Проклятый город… Проклятый субботний вечер, когда нечем дышать, воздух, словно пропитан миазмами насилия.
    Серенький денек незаметно растворился в серой мгле хмурого раннего вечера. Ливень сменился мелким дождиком, моросившим час кряду. Девяткин устать ждать, когда дождь закончился. Тяжелая туча уползла за горизонт, волоча за собой темный водяной шлейф. Низкое серое небо посветлело, свет в окне Усовой погас. Через минуту из подъезда вышла сутулая худая женщина с маленьким лицом похожим на фиолетовый кукиш. Женщина быстрым шагом проследовала вдоль дома и завернула за угол.
    Девяткин смачно, до костяного хруста потянулся.
    – Усова. На станцию пошла, за бутылкой. Ее хрен, скорее всего, дрыхнет. Выходит, не зря ждали. Одного Горбунова легче вязать будет. Да ещё сонного. Пошли.
    – Можно задать вопрос, товарищ майор?
    Афонин нервно сглатывал слюну. Это была первая крупная операция, в которой принимал участие младший лейтенант. Неожиданно для самого себя в последний момент Афонин так разволновался, что у него задергалось порозовевшее лицо и, кажется, уши тоже задергались.
    – Спрашивай, если приспичило.
    – Товарищ майор, в какой у нас план?
    – План? – Девяткин поскреб пятерней голову, о плане он ещё не думал. – Ну, как какой план… Обычный план. Самый обычный. Действуем по обстановке. Входим и надеваем на Горбунова браслеты. Таков наш план.
    Афонин остался не доволен столь коротким невнятным объяснением. Он хотел спросить ещё о чем-то, но новый вопрос застрял в горле. Девяткин отмахнулся, мол, некогда болтать. Милиционеры выбрались из машины, разминая затекшие ноги, быстрым шагом направились к подъезду. Но ходу Девяткин отдал последнюю команду.
    – Афонин, ты стоишь под окном, у подъезда. Савченко, со мной наверх.
    – Слушаюсь, – отозвался Савченко.

*   *   *   *

    Подъезд крепко пропах сыростью, мышиным пометом и ещё каким-то отвратительным тошнотворным запахом, происхождение которого Девяткин в первую минуту не смог определить. Наконец, дошло. Дом старой постройки, без особых удобств, два туалета на этаж. Женский и мужской. Выгребная яма полна под завязку. Лето, жара… Девяткин не стал доводить до конца не слишком эстетичные мысли.
    Полумрак, деревянная лестница в два пролета со стертыми ступенями и утлыми отполированными человеческими ладонями перилами протяжно заскрипела под башмаками дюжего Савченко. Прошагав несколько ступенек, Девяткин оглянулся, сверху вниз глянул на подчиненного и, округлив глаза, скорчил страшную рожу и беззвучно зашевелил губами. Савченко понял смысл непроизнесенных слов, стал ступать на носки, но лестница все равно скрипела.
    На втором этаже буйствовали уже человеческие запахи и звуки. Пахло подгоревшим луком и кислой капустой. За ближней дверью сладким женским голосом пел то ли телевизор, то ли радиоприемник. Прямой темный коридор тянулся вдоль всего этажа и упирался в торцевую стену с мутным подслеповатым окошком. Слава Богу, никого из жильцов не видно.
    Девяткин расстегнул верхнюю пуговицу темно серого три раза надеванного пиджака, вытащил из подплечной кобуры пистолет. Держа оружие дулом вниз, передернул затвор. Тихо ступая по сухим доскам пола, Девяткин быстро зашагал вперед, но вдруг остановился, как вкопанный.
    Дверь квартиры Усовой под счастливым тринадцатым номером, находящаяся с левой стороны, точно посередине коридора, широко распахнулась.
    Порог переступил дюжий мужик в белой майке без рукавов и темных тренировочных брюках. Мужик захлопнул за собой дверь, сделал три шага навстречу вросшему в пол Девяткину, на секунду замер на месте. Повернувшись через плечо, мужик в длинном прыжке достиг двери, толкнул её локтем. Через секунду с другой стороны звякнула металлическая цепочка, на два оборота повернулся замок.
    – Черт, мать твою, – выругался Девяткин. – Клоп.
    И припекло же Горбунову справить нужду именно в тот момент, когда за ним пришли. Девяткин бросился вперед, стукнул в дверь кулаком.
    – Открывай, Горбунов, к тебе гости пришли.
    Он дважды ударил по двери подметкой ботинка.
    – Сейчас открою, – отозвался вежливый Горбунов. – Минуточку, пожалуйста.
    Тишина. Девяткин, услышав из комнаты характерный металлический звук взводимых ружейных курков, рухнул на пол. Старшина Савченко, сообразивший, что к чему, остался на ногах, прижался спиной к стене. Выстрелы грянули, будто орудийные залпы. Картечь, выпущенная из двух стволов охотничьего ружья двенадцатого калибра, снесла почти всю верхнюю часть старой деревянной двери.
    Противоположная от двери стена коридора брызнула сухими щепками. Запахло горелым порохом. Было слышно, как Горбунов завозился с ружьем, перезаряжая его.
    Девяткин отполз от двери, спиной к стене сел на корточки.
    – Клоп, лучше сдайся по-хорошему, – громко сказал он. – Тебе не уйти. Дом окружен.
    – Не трахай мне мозги, – заорал Горбунов. – Кем окружен этот сраный дом? Одним тобой окружен? Только сунься, сука. Отделаю, как корову на бойне.
    – Не дури, – миролюбиво ответил Девяткин. – Не валяй дурака. Ты умный мужик, мы с тобой договоримся.
    – Договорился волк с овцой.
    Девяткин, сидя на корточках, тянул время, чтобы принять правильное решение. Стены коридора прочные, из круглого леса. Такие не прострелишь картечью даже из ружья крупного калибра. Но что дальше? Возможно, у Горбунова не только одно ружье. Может, под рукой у него пистолет или что похуже. Но решить эту головоломку отсюда, из коридора, не представляется возможным.
    – Будь умным мальчиком, – сказал Девяткин. – И мы с тобой поладим.
    В коридоре было слышно, как Горбунов переломил ружье и загнал новые патроны в патронник. Цокнули взведенные курки. Звякнула бутылка. Видимо, Клоп допил остатки водки. Савченко, прижавшись спиной к стене, беззвучно матерился. Его лицо лоснилось от пота. Правой рукой он держал пистолет, левом рукавом пиджака вытирал жаркую испарину. Девяткин знал эту особенность Савченко, обильно потеть в минуту опасности.
    В коридоре стали открываться двери. Жильцы, высовывались из квартир.
    – Не выходите в коридор, – крикнул Савченко. – Здесь вооруженный преступник.
    Но грозное напоминание оказалось лишним. Любопытство быстро пошло на убыль. Открытые двери снова захлопывались. Люди накидывали цепочки и запирались на все замки. Савченко понизил голос до интимного шепота.
    – Что, попробуем живым взять? Или как?
    – Попробуем, – кивнул Девяткин.
    Сейчас он сильно сомневался, что эта попытка окажется удачной.

*   *   *   *

    Горбунов одной правой рукой держал за ложе внешнекурковую двустволку ТОЗ. Указательный палец положил на спусковые крючки, направив ствол на развороченную дверь. Он отступил спиной к окну, свободной рукой схватил тряпочную занавеску и с силой дернул её на себя. Затрещала ткань, деревянный карниз грохнулся вниз, на круглый стол, стоявший у подоконника.
    Полетели на пол пустые бутылки, пепельница, полная коротких, докуренных до самого фильтра окурков, обглоданные куриные кости и кастрюля с холодной вареной картошкой. Горбунов схватил карниз и отбросил его в сторону, на продавленную софу, застеленную несвежими простынями. Затем, продолжая держать дверь под прицелом, ухватился за столешницу, опрокинул стол, освобождая себе дорогу к окну.
    – Сдайся, – попросил Девяткин.
    – Пошел ты, пидармон обиженный, – крикнул Горбунов. – Тварь ментовская. Перхоть. Ну, возьми меня за рупь двадцать. Учти, у меня тут килограмм тротила. Если ты, сука, рыпнешься, взорву эту халабуду со всеми жильцами. Мне терять не хера. Если сдохнем, то вместе с тобой.
    – Сукин сын, – рявкнул Савченко. – Заткни пачку.
    Молчание. Какая-то возня в комнате.
    – Он блефует, – прошептал Савченко. Крупные капли пота капали с подбородка на пиджак и светлую сорочку. – Откуда у него тротил?
    – Что, легавый, очко слиплось?
    Надо что– то отвечать.
    – Не хочешь по-хорошему, твое дело, – Девяткин не разрешил себе разозлиться. – Но лучше не доводи до греха. Бросай свою пуколку. И выходи с поднятыми лапками.
    Горбунов не ответил. Он левой рукой он справился со шпингалетами внутренней оконной рамы и распахнул створки настежь. Верхний шпингалет внутренней рамы уже опущен вниз. Горбунов поднял нижний шпингалет, дернул за ручку, окно не открывалось.
    Он покосился назад, увидел ржавые шляпки гвоздей. Черт, рама прибита к оконному блоку. Горбунов сжал в огромном кулаке ручку, с силой дернул её на себя. Зазвенели стекла, ручка вместе с гнутыми гвоздями вылетела из рамы, осталась в кулаке Горбунова.
    Девяткин слышал звон оконного стекла. Он уже представил себе, что происходит в комнате. Если Горбунов откроет окно, выберется на козырек подъезда, то по дежурившему внизу Афонину, пожалуй, можно заказывать панихиду. Пистолет Макарова против картечи – плохой вариант. Если дойдет до рукопашной, то верзила Горбунов за три секунды открутит белобрысую голову младшего лейтенанта и забросит её на крышу. Значит, надо… На раздумья не осталось времени.
    – Слышь, Клоп, а правду говорят, что на СИЗО тебя петушили? – повысил голос Девяткин. – Ну, люди говорят… Будто ты возле параши спал и зонтиком закрывался. Правда?
    – Заткнись, сука, – отозвался Горбунов. – Тварюга.
    Он заскрипел зубами, от ярости руки чуть не ходуном заходили. На этот прием он не клюнет. Нет, уже клюнул… Мент хотел вывести его из себя и, надо сказать, задумка удалась, он добился своего. Стоя спиной к окну, Горбунов сжал цевье обеими руками. Махнул прикладом ружья и с одного удара высадил подгнившую оконную раму. Еще удар, на козырек подъезда посыпались трухлявые деревяшки и битое стекло.
    Сидя на корточках, Девяткин сунул пистолет в подплечную кобуру, расстегнул вторую пуговицу пиджака, выпростал руку из рукавов. Сняв пиджак, подбросил его вверх к развороченной картечью двери.
    Горбунов уже поднял одну ногу, чтобы перешагнуть подоконник, когда увидел в коридоре то ли чью-то серую тень, то ли метнувшегося человека. По ту сторону порога слишком темно, не разобрать, что это за движение. Он инстинктивно согнул указательный палец, нажав одновременно оба спусковых крючка. Восемьдесят граммов картечи, выпущенные из обоих стволов, разорвали новый пиджак Девяткина в мелкие лоскуты. Картечины вошли в бревна противоположной стены, на пол посыпалась деревянная труха.

*   *   *   *

    Девяткин, словно подброшенный мощной пружиной, вскочил на ноги. Он двинул правой ногой в целую нижнюю часть двери, двинул так, что в стороны деревяшки разлетелись. Путь свободен. Девяткин прыгнул вперед, но обо что-то споткнулся в тесной двухметровой прихожей, упал на руки, перевернулся через голову, поднялся…
    Горбунов уже выбросил стреляные гильзы, загнал новые патроны в патронник и собрался складывать ружье. Ему не хватило секунды, чтобы выстрелить. Мент кубарем вкатился в комнату, вскочил и бросился на растерявшегося Горбунова. Клоп схватился за ствол ружья, чтобы пришибить противника прикладом. Но двустволка слишком неудобное оружие для ближнего рукопашного боя.
    Он отбросил ружье в сторону и пропустил удар кулаком в лицо. И в туловище… И в живот… Клоп пошатнулся, но устоял на ногах, даже не согнулся. Девяткин занес руку для нового удара, но Горбунов поймал мента на встречном движении. Резко выбросил вперед согнутую ногу, угодив коленом точно в пах противнику. От боли у Девяткина потемнело в глазах. И в этой кромешной темноте заплясали веселый танец кровавые козявки. Он потерял ориентировку в пространстве.
    Застонав, согнулся, инстинктивно схватился за пах и получил удар по затылку. По голове будто не кулаком, а молотом хватили. Девяткин тяжело, как мешок с картошкой, рухнул на пол. Но дышавший ему в затылок Савченко уже вцепился в руки Горбунова, стремясь борцовским болевым приемом вывернуть кисти.
    Двое дюжих мужчин примерно одно роста и комплекции, сцепившись друг с другом руками, добрых пару минут пыхтели у подоконника, пока Девяткин корчился на полу. Наконец, Горбунов вжал голову в плечи, откинул её назад. И ударил Савченко лбом по носу и губам.
    Из носа сержанта брызнул кровавый фонтанчик. Милиционер охнул, ослабил хватку. Горбунов выдернул руки, размахнулся правой и прицельными ударами в ухо и в верхнюю челюсть уложил Савченко на пол. Падая спиной, тот выломал ножку лежавшего на боку стола, опрокинул тумбочку, тяжело ударился затылком об пол.
    Не теряя времени, Горбунов перешагнул низкий подоконник, перекинул вторую ногу на козырек подъезда. Сделал шаг к краю, прикидывая, в каком месте безопаснее соскочить вниз.
    Превозмогая боль в паху, Девяткин встал, схватил с пола ружье. Теперь он видел лишь широкую спину Горбунова, собиравшегося прыгать вниз с козырька подъезда. Девяткин, прижав локтем в боку ружейный приклад, выстрелил не целясь, навскидку.
    Заряд картечи, попавший в спину, сбросил Клопа с козырька подъезда.
    Стоявший внизу младший лейтенант Афонин потной от напряжения ладонью сжимал рифленую рукоятку Макарова. Он собирал в душе все свое мужество, всю волю до последней капли. Он мысленно готовил себя к жестокому единоборству с преступником. Но мужества и отваги не потребовалось, на этот раз Афонину нужно было лишь проворство, чтобы отскочить в сторону, когда дюжий Клоп с трехметровой высоты полетел вниз. Афонин успел прыгнуть под козырек и спас свою шею от перелома.
    Горбунов упал лицом в глубокую лужу и пустил в грязную воду предсмертные пузыри. Изрешеченная картечью спина и затылок сочились кровью, в серых сумерках кровь казалась черной.
    Через минуту невесь откуда появилась женщина в темной кофте с сумкой в руке. Поставив свою ношу на сухое место, она опустилась на колени в грязь, всхлипнула и беззвучно заплакала, размазывая по одутловатому лицу мелкие слезинки. За спиной женщины неловко переминался с ноги на ногу младший лейтенант Афонин, бледный от волнения. Он испытывал неловкость, душевную подавленность. Афонин, не зная, что делать со своими слишком длинными руками, то совал их в карманы брюк, то снова вытаскивал.
    Девяткин, за ним Савченко вышли из квартиры и спустилась вниз. Савченко на ходу вытирал платком кровь, сочившуюся с разбитых губ и носа. Девяткин морщился, шагал вразвалочку, с усилием передвигал конечности, будто вместо мошонки между его ног болталась пудовая гиря. И эта гиря болела, пробивая электрическими разрядами всю верхнюю часть тела, доставая чуть не до головы.
    – Черт, яйца он мне, что ли раздробил своей коленкой? – подумал вслух Девяткин.
    – Что-что? – переспросил Савченко.
    – Ничего.
    Спустившись вниз, Девяткин встал на краю лужи и наклонился над трупом Горбунова.
    – Кажется, откинулся, Клоп, – сказал он.
    – В принципе, могли взять его живым, – заметил Савченко.
    – Мы и пытались взять его живым, в принципе, пытались, – ответил Девяткин. – Но в последний момент мне в голову пришла одна мысль. В принципе, зачем он нам живой нужен?
    – Это верно, – согласился Савченко.
    Услышав слова милиционеров, женщина заплакала в голос. В доме стали распахиваться окна. Из них далеко высовывались жильцы, понявшие, что опасность миновала и теперь их ожидает нечто интересное и очень увлекательное. Девяткин тронул за плечо стоявшую на коленях Усову.
    – Слышишь меня? Принеси сверху одеяло или покрывало какое и накрой его. Здесь не цирк. Живей, а то через пять минут вся округа соберется. Савченко, в «Жигулях» рация. Свяжись с прокуратурой, скажи, что у нас труп.
    – Слушаюсь, – Савченко быстро зашагал к машине.

*   *   *   *

    Последние пять дней Тимонин жил в гостинице «Интурист» в подмосковном Сергиевом Посаде, развлекаясь ежедневными пешими прогулками по Лавре и городским окрестностям. И в это утро он начал с прогулки. Поймал машину, заехал на удаленную окраину и оттуда пустился в обратный путь к центру города.
    Тимонин брел по утренней улице и наслаждался летним теплом и окружающей картиной. Видом неказистых, вросших в землю домишек, назначенных под снос. Он пребывал в лирическом настроении и вполголоса бубнил себе под нос стихи, давным-давно заученные наизусть. Прочитав строфы Ахматовой, он переключился на Пастернака.
    – Навстречу мне, как баржи каравана, столетья поплывут из темноты, – в полголоса декламировал Тимонин.
    Последние слова поэта показались необыкновенно важными, полными потаенного смысла. В эту минуту Тимонин шагал мимо деревянного, поехавшего набок здания почты. Через запыленную витрину он увидел тесный зал, пару колченогих столов. Посетителей в зале не было. Тимонин решил, что почта – это очень кстати. Почта – это как раз то, что сейчас нужно. Он просто не мог не поделиться поэтическими строками с кем-то из друзей.
    Он вошел помещение, взял бланк телеграммы. Присел за столик в темном углу и написал пастернаковское двустишье на бланке. От себя добавил: «С чувством жму твою дружескую ногу». Это важное послание нужно отправить близкому другу, который поймет глубину поэтического образа. Сверху Тимонин написал адрес Юрия Девяткина, подошел к стойке и протянул телеграмму женщине в толстых очках. Та пробежала строки, подняла на посетителя удивленные глаза. Но не стала ни о чем спрашивать, просто назвала цену. Тимонин расплатился и вышел на улицу.
    Его дальнейший маршрут проходил мимо хозяйственного магазина «Сделай сам». Тимонин замедлил шаг, решив, что глупо идти мимо магазина, полного позарез нужных в хозяйстве вещей, и не купить хоть что-нибудь. Потоптавшись у прилавка, Тимонин выбрал самый тяжелой молоток с длинной деревянной ручкой и ещё велел завернуть полкило трехсантиметровых гвоздей. Продавец ссыпал гвозди в металлическую банку.
    Положив покупки на дно портфеля, Тимонин вышел из магазина и продолжил путь. Он попетлял по узким немощным улицам, наконец, вышел на центральную городскую магистраль и прогулочным шагом направился в сторону паркетного завода. По дороге Тимонину попалось несколько забегаловок, но он не остановился. Ни голод, ни жажда не томили.
    А вот витрина музыкального магазина привлекла внимание. За двойными стеклами красовались стеллажи со щипковыми инструментами, дальше, в глубине зала, выстоялись рядами баяны и аккордеоны. Посредине всего этого музыкального изобилия стоял, отливая черными лаковыми боками, старинный швейцарский рояль.

*   *   *   *

    Когда Тимонин вошел в магазин, ничего не подозревающий директор Вельдман в своем кабинете расставлял на доске шахматные фигуры. В это солнечное летнее утро Вельдману суждено было получить травму, пережить глубочайший эмоциональный шок и финансовый крах предприятия, с которым он связывал самые радужные надежды. Партнер по шахматам бухгалтер Луков потирал ладони. Эту партию он просто так не отдаст. Вельдман сделал ход, переставив королевскую пешку, Луков задумался над ответом.
    Тимонин покружил по пустому торговому залу, часто останавливаясь, рассматривал ценники на гитарах. Пойдя на второй круг, он натолкнулся на рояль. На заре туманной юности Тимонин с отличием окончил музыкальную школу, но в последние годы, даже будучи пьяным, музицировал редко. Тимонин сел на круглый крутящийся табурет, поднял крышку и потыкал в клавиши пальцем. Единственная продавщица, сидевшая в углу зала, позабыв о скуке, не сводила с мужчины глаз. Наконец, она поднялась, подошла к роялю.
    – Я вам чем-то могу помочь?
    Тимонин многозначительно кивнул головой.
    – Вы хотите что-то приобрести?
    – Хочу, – сказал Тимонин.
    Больше он не отвлекался на разговоры, продолжил музыкальные упражнения. Взяв несколько аккордов, убедился, что рояль хорошо настроен. Для разминки выдал собачий вальс и переключился на классику. Сыграл Бетховена «К Элизе» и «Лунный свет» Дебюсси. Тимонин взял последнюю ноту, опустил руки и пару минут сидел неподвижно с закрытыми глазами. Прекрасные мелодии словно ещё звучали в душе.
    Продавщица, проскучавшая все утро в пустом помещении магазина, побежала к директору, сообщить, что появился солидный клиент, который присматривается к роялю.
    Но директор Вельдман и молодой, но уже лысый, бухгалтер Луков, привлеченные звуками музыки, бросили шахматы, и сами вышли из кабинета. Они остановились на почтенном расстоянии от Тимонина и, как пауки за мухой, наблюдали за прекрасно одетым мужчиной, пробующим инструмент.
    Наметанным глазом Вельдман осмотрел Тимонина. Высчитал стоимость костюма, часов с золотым браслетом и алмазной булавки, украшающей шелковый галстук. По всем прикидкам выходило, что на круглом табурете сидит даже не человек, а мешок, доверху набитый зеленоватыми банкнотами крупного достоинства.
    В это время Тимонин решил, что музыка Дебюсси слишком печальна и надо бы добавить в программу мажорную ноту. Нужно спеть, что-нибудь этакое, для хорошего настроения. Тимонин взял несколько аккордов и попробовал голос.
    – А-а-а-а-а, – пропел он. – У-у-у-у.
    Директор и бухгалтер приблизились к покупателю, делая вид, что наслаждаются голосовыми упражнениями. Они, часто переглядываясь, без слов понимали мысли друг друга.
    – О-о-о-о-о, – пропел Тимонин и этим кончил разминку.
    Затем он взял более высокую ноту и грянул «Нас утро встречает прохладой». Заканчивая второй куплет, он оглянулся на Вельдмана и Лукова. Мол, ну, что же вы, уважаемые, просто так стоите. Подпевайте. Директор едва сдержался, чтобы не запеть.
    – Любимая, что ж ты, не рада, – выводил Тимонин.
    В эту счастливую минуту Вельдман и Луков просто любовались Тимониным. За версту видно: перед ними солидный крутой мужик, возможно, знаменитый композитор или, бери выше, продюсер, знающий толк в инструментах. Этот пришел не за грошовой балалайкой. Этот обязательно возьмет рояль и расплатится наличными. «Хорошо бы так, – говорил себе Вельдман. – Ой, хорошо бы». Директор ещё не до конца верил, что рыбка клюнула.
    В свое время, подбираясь к старинному роялю, Вельдман долго обхаживал вдову администратора Московской консерватории. Год назад за бесценок, за унизительные жалкие копейки, купил у старухи рояль, единственную по-настоящему ценную вещь в доме. Больная женщина нуждалась хоть в каких-то деньгах и уступила антиквариат без торга. Директор перевез дорогой инструмент в магазин. В ожидании покупателя рояль простоял несколько месяцев, занимая собой чуть не всю правую секцию.
    Вельдман устал ждать, но не подумал снизить потолочную цену. Он знал, что это товар специфический, на любителя, на знатока. Рано или поздно покупатель с большими деньгами обязательно найдется.
    И вот настала минута, пробил час…

*   *   *   *

    Когда Тимонин закончил песню, Вельдман с достоинством подошел к нему и представился.
    – Директор магазина, Семен Михайлович Вельдман.
    Тимонин привстал с табурета и с чувством потряс мягкую руку хозяина магазина.
    – Вижу, вам понравился рояль? – спросил Вельдман.
    – Понравился.
    Тимонин вспоминал текст новой веселой песни, но слова ускользали.
    – Такую игрушку стоит взять, – Вельдман погладил рояль с чувством, словно провел ладонью по бедрам молодой любовницы.
    – Стоит взять, – подтвердил Тимонин.
    – Не правда ли очень глубокий звук? – Вельдман настаивал на расширенном ответе. – Для настоящих знатоков, для ценителей музыки. Такого рояля в Москве с фонарями не найдете. Штучный экземпляр. Звук редкостный. Который трогает душу.
    – Глубокий, редкостный, – согласился Тимонин. – Трогает.
    Он выбрал тональность и запел «Я люблю тебя жизнь». Бухгалтер Луков подошел ближе и встал за спиной Тимонина. Вельдман поставил локти на крышку рояля, положил голову на раскрытые ладони. Он внимал песне и в эту минуту любил жизнь трепетно и нежно. Вельдман представлял, как на вырученные деньги достроит загородный особнячок и с доплатой поменяет подержанный «Форд» на новую «Ауди».
    – Я люблю тебя снова и снова, – пел Тимонин.
    – И снова, и снова, – поддержал директор и подумал, что покупатель слишком уж распелся. Надо бы и честь знать: сперва купи рояль, а уж потом пой на здоровье.
    Выждав, когда песня закончится, Вельдман взял быка за рога и огласил долларовую цену, добавив, что это очень даже по-божески. Тут из-за спины Тимонина вылез бухгалтер Луков и от себя сообщил, что на самом деле инструмент стоит как минимум в полтора раза дороже.
    Тимонин односложно согласился со всеми утверждениями директора и бухгалтера. Он вспоминал текст песни «Шел трамвай десятый номер», но окружившие его мужчины мешали воскресить в памяти полузабытые слова. Тут директор решился на главный вопрос:
    – Значит, вы возьмете рояль? – спросил он.
    – Возьму, – ответил Тимонин.
    – Можно выписывать?
    – Валяй, – кивнул Тимонин.
    Ему уже порядком надоел толстый приставучий человек, который о чем-то брюзжит над самым ухом и мешает. Тимонин так и не вспомнил веселенькую песенку про трамвай. Попытался запеть «Я помню тот Ванинский порт», но оборвал себя на полуслове. Звуки музыки и песня больше не доставляли прежнего удовольствия, напротив, раздражали.
    Но ещё больше раздражал человек, который все крутился рядом, вертелся, без конца задавал какие-то вопросы и, видимо, не собирался уходить.

*   *   *   *

    Не вставая с табурета, Тимонин наклонился к портфелю, расстегнул замок и долго копался в кожаном чреве. «За деньгами полез, – решил Вельдман. Надо же, столько налички с собой носит. И не боится. Но, с другой стороны, это по-деловому: расчет на месте».
    Однако Тимонин вытащил из портфеля вовсе не наличку в банковской упаковке. Вельдман увидел в руке покупателя тяжелый молоток. И онемел. Он подумал, что произошла какая-то ошибка, а потом и вовсе перестал соображать. Тимонин размахнулся, занес молоток высоко над головой, едва не задев Лукова, и ударил по желтоватым клавишам, отделанным пластинкам слоновой кости.
    Рояль жалобно звякнул, осколки костяной отделки разлетелись по сторонам. Тимонин ещё несколько раз шарахнул по клавишам. Вельдман вышел из оцепенения, бросился вперед, повис на занесенной для очередного удара руке. Свободным кулаком Тимонин врезал директору по носу. Вельдман закричал от боли, упал на спину. Стукнувшись головой о кафель, на пару минут лишился чувств.
    Отважная продавщица, шагнув вперед из-за спины впавшего в столбняк бухгалтера, повысила голос.
    – Послушайте, гражданин. Вы… Послушайте, мужчина…
    Тимонин ответил словами Маяковского.
    – Я не мужчина, – сказал он. – Я облако в штанах.
    – Послушайте…
    Тимонин не слушал, он методично молотил по клавишам. Затем он встал на ноги, размахнулся и обрушил молоток на крышку рояля. Вельдман пришел в чувство и сел на полу.
    – Помогите, – заорал он нечеловеческим голосом. – Люди, помогите.
    После третьего удара треснувшая крышка, разломилась надвое. Луков с продавщицей, прижавшись спинами к стене, наблюдали за погромом. Тимонин сорвал крышку с петель, бросил обломки на пол, несколько раз саданул молотком по струнам. С металлическим тонким лязгом струны лопались, скручивались спиралями. Все, рояль накрылся одним местом.
    Из служебного помещения выбежали дюжий коротко стриженый молодец в майке без рукавов. Молодой человек подрабатывал в магазине охранником, и все утро отсыпался в своей конуре после бессонной ночи, проведенной в объятиях студентки кулинарного профтехучилища.
    Тимонин отбросил молоток в сторону. Он обрадовался, что, наконец, появился крепкий спортивный парень, достойный его кулаков.
    Охранник, выставив вперед левую руку, пошел на противника, сблизился с Тимониным на расстояние удара. Тимонин накатил слева. Охранник, наклонив корпус, увернулся и двинул Тимонину справа в грудь и слева в челюсть. Тимонин устоял на ногах и даже улыбнулся неизвестно чему. Охраннику удалось провести только эти два удара. Других шансов Тимонин парню не дал, взял инициативу на себя.
    Он выбросил вперед правую ногу, пнул охранники в щиколотку носком ботинка. Парень, не ожидавший такого хода, вскрикнул от боли. Тимонин выбросил левую ногу, и достал живота противника своим башмаком. А дальше стал работать кулаками. Пару раз ударил в голову, затем в туловище. Глотая кровь, охранник под градом сумел выстоять десять секунд – и то долго. Тимонин кончил дело мощным крюком в голову.
    Противник отлетел в угол и сложился пополам.

*   *   *   *

    – Помогите, – пискнул оставшийся без защиты Вельдман.
    Директор перебирал ногами, стараясь встать, но подметки скользили по скользкому полу. Тимонин поднял вертящийся табурет на металлической ножке и запустил им в голову директора. Вельдман получил тяжелый нокаут и больше о помощи не взывал.
    Продавщица, решившая, что директор убит бандитом, закричала от ужаса. Выскочила из магазина, кинулась на дорогу. На середине проезжей части сломала каблук, упала на асфальт, едва не угодив под колеса грузовика. Но проворно вскочила, сбросила с ног туфли и скрылась в соседнем дворе.
    Самым нерасторопным оказался Луков. Тимонин шагнул к двери и накинул на ручки металлическую скобу, перерезав бухгалтеру путь к отступлению.
    Луков, поняв что, пришла его очередь, заметался по пустому магазину между стеллажей. Бухгалтер бегал шустро и никак не давался в руки. Тогда Тимонин, уже запыхавшийся, сбросил на пол несколько гитар и пару тяжелых аккордеонов в чемоданах. Когда Луков споткнулся о препятствие, Тимонин по-звериному прыгнул вперед.
    Ухватил бухгалтера за шиворот, поставил его на ноги и врезал по морде. Луков спиной отлетел на стеллаж, заставленный домбрами и балалайками, опрокинул его, разломав задом и спиной несколько инструментов. Луков встал на карачки и попытался уползти в подсобку. Но спасения не было.
    Тимонин, словно подъемный кран, снова приподнял бухгалтера за шиворот. Луков, не желавший вставать, поджал ноги. Тогда Тимонин оставил бухгалтера стоять на коленях, взял с полки самою дорогую чешскую гитару. Держа гитару за гриф, Тимонин поднял её над головой и с размаху опустил на лысую бухгалтерскую голову, сделав Лукову испанский воротник. Тимонин хотел насадить на Лукова, как на шампуру, ещё одну что-нибудь.
    Воспользовавшись замешательством нападавшего, окровавленный бухгалтер вскочил на ноги и как был, с гитарой на голове, убежал в подсобку, закрылся металлической дверью директорского кабинета. Лукова трясло, как в лихорадке. Он снял с головы гитару и долго рассматривал в зеркале свою исцарапанную голову похожую на красный мяч с ушами, шею в подтеках крови, изодранную рубашку.
    – Что он со мной сделал? – повторял бухгалтер. – Что он, сука, со мной сделал?
    От испуга Луков даже не догадался вызвать милицию.
    Тимонин, уже выпустивший пар, нашел на полу молоток, взял портфель. Вытащив банку, зачем-то высыпал на пол трехсантиметровые гвозди. Подумал и раздолбал несколько аккордеонов. Напоследок расколотил молотком зеркальную витрину двойного стекла и ушел в неизвестном направлении.

*   *   *   *

    На самом деле понедельник не трудный день.
    После сумасшедших выходных Девяткин пребывал в расслабленном состоянии. И занят он был не самым обременительным делом.
    Устроившись в кресле, снял под столом тесноватые ботинки и стал листать протоколы, которые подчиненные состряпали в воскресенье. Слава Богу, на этот раз ничего серьезного в городе не случилось. Несколько административных правонарушений: семейные скандалы, мелкие драки, короче, семечки.
    Ровно одиннадцать. Девяткин вытащил из нижнего ящика черную дубину и положил её на стол перед собой. Время заняться разъясниловкой среди правонарушителей. Девяткин не брезговал черновой работой, которую можно поручить подчиненным или вовсе не выполнять. Он встал из-за стола, не надевая ботинок, подошел к зарешеченному окну, выходящему на узкую пыльную улицу, и задернул прозрачную занавеску.
    Воспитательная деятельность – зрелище не для посторонних глаз. С кого бы начать? Девяткин сел, сдвинув протоколы на угол стола, нажал кнопку селекторной связи с дежурным.
    – Приведи ко мне из камеры Клюева.
    Пока дежурный выполнял приказ, Девяткин неспешно допил чай и сунул в рот сигарету. Через пару минут дежурный ввел в кабинет щуплого неряшливо одетого мужчину с пегими слипшимися волосами. Девяткин показал пальцем на стул и отпустил дежурного.
    – Ну, что скажешь?
    Девяткин мрачно сдвинул брови и посмотрел на задержанного таким страшным уничтожающим взглядом, что Клюеву показалось, по спине пробежала стая крупных муравьев, а редкие волосы на ногах зашевелились и встали дыбом. Клюев поежился и передернул плечами, как в ознобе.
    – Что тут скажешь, гражданин начальник? Виноват, исправлюсь.
    Прищурившись, Клюев покосился на дубину, лежавшую на столе. При ближайшем рассмотрении дубина оказалась вовсе не резиновой, а деревянной, крашенной в черный цвет, под резиновую. Если начальник засадит этим инструментом промеж спины, мало не покажется. На стену полезешь.
    Девяткин копался спичкой во рту, выковыривая остатки завтрака. Он раздумывал над альтернативой: набить ли Клюеву морду или поставить его лицом к письменному столу, руки на столешницу, зайти сзади и с маху навернуть по худой заднице дубиной. Проверенный способ. Боль такая, что вырубаешь человека одним ударом. И Клюеву память: не сможет по-человечески посидеть за бутылкой, по крайней мере, неделю. Девяткин вытащил застрявшее между зубов мясное волокно и решил, что пора завязывать с диетической столовой.
    Лучше он станет сам себе готовить завтрак, как было раньше. Точка, решено. По крайней мере, не будет изжоги и этого ежеутреннего ковыряния в зубах. Девяткин взял в руки дубину, но в последний момент передумал. Есть ведь ещё вариант: ограничиться строгим словесным внушением.
    Как– никак Клюев не вокзальный баклан. Он по здешним невысоким меркам чуть не высшей пробы интеллигент, белый воротничок. Образование высшее, преподавал в железнодорожном техникуме, который три года назад успешно закрыли. Ладно, пускай Клюев пока живет и дышит. Но уж в следующий раз, когда он попадет в КПЗ, Девяткин дубины не пожалеет. И уж тем более не пожалеет самого Клюева.
    – Ты где сейчас работаешь? – спросил Девяткин, хотя знал ответ.
    – Временно безработный, – Клюев скромно опустил глаза.
    – Точнее, тунеядец.
    Клюев нашел в себе силы робко возразить.
    – Сейчас тунеядство по закону не преследуется.
    Девяткин, не терпевший пререканий в собственном кабинете, взорвался.
    – А мне насрать, что там преследуется по закону, а что не преследуется. Ты, умник, залупа с сыром, через неделю положишь на этот стол справку с места работы. В этом паршивом городишке такие порядки: как я сказал, так и будет. Устроишься и принесешь сюда справку. Я не стану дожидаться, когда ты нажрешься и снова на жену с кулаками полезешь. Если через неделю не будет справки, считай, ты уже сел. Надолго.
    – За что сел?
    – Это уж моя проблема. Статей много, подберу тебе по знакомству что-нибудь этакое. Долгоиграющее.
    Клюев тяжело засопел, задвигал мокрым носом.
    – Сейчас на работу трудно устроиться. Очень трудно.
    – Устроишься, гад, если захочешь. На картонажной фабрике упаковщицы нужны. Иди туда сегодня же и пиши заявление.
    – Так это ведь бабская работа.
    – А ты что, мужик?
    Девяткин смерил Клюева взглядом и вдруг рассмеялся собственной шутке, которая была не лишена смысла и даже остроумия. Клюев вытер со лба пот, он понял, что на этот раз пронесло, худшее позади. Начальник смеется, значит, он сменил гнев на милость и не станет молотить Клюева ни кулаками, ни своей страшной дубиной. Клюев перевел дух и выпрямил согбенную спину.
    – Я потерял нравственные ориентиры, – пожаловался он. – В прежние времена я думал, что земля держится не на трех китах, а на трех рублях и ещё шестидесяти двух копейках. А теперь и не знаю, на чем мир держится… Может, на человеческой доброте?
    – На терпении твоей жены, вот на чем, – сказал Девяткин. – И ещё на моем терпении. Не донимай меня своей гнилой философией. В следующий раз, когда жена пожалуется на тебя, когда ты поднимешь на неё руку
    – Я все понял, начальник, – Клюев шмыгнул мокрым носом. – Ни Боже мой. Не подниму. Ни в жисть.
    – Дослушай, тупая жопа. Так вот, если ты ещё раз её тронешь… Нет, я передумал. Не стану я тебя на зону отправлять. Много для тебя, ублюдка, чести казенную баланду жрать. Поступим проще. Из этого кабинета тебя вынесут вперед ногами. Вперед твоими грязными паршивыми ногами.
    Клюев обхватил руками голову и громко всхлипнул. Кажется, он собрался заранее оплакать свою безвременно оборвавшуюся жизнь. Девяткин продолжил:
    – Ты знаешь, я своих слов не нарушаю. А медицинский эксперт напишет заключение, что ты отбросил копыта от сердечной недостаточности. Или от приступа радикулита. У тебя ведь радикулит? Вот и чудесно. Тебя сожгут, как бревно, и похоронят в безымянной могиле. Рядом с бомжами и шлюхами. Такими же отбросами, как ты. Похоронят там, потому что твоя жена не станет тратиться на похороны такого ублюдка. Потому что ей вспомнить нечего, кроме синяков.
    Девяткин дал себе передышку, закурил.
    – Сейчас же на фабрику бегу, – пообещал Клюев. – Одна нога здесь, другая уже на фабрике. Я и сам хотел туда идти устраиваться, но сомневался. Но теперь, поскольку вы рекомендуете… Поскольку вы советуете…
    – Да, да. Очень тебе советую.
    – Можно спросить? Правду говорят, что вы при задержании Клопа подстрелили?
    Значит, уже весь город знает. Вот, даже сюда, в КПЗ, слухи дошли.
    – Дверь у тебя за спиной, – сказал Девяткин. – Проваливай. На неделе придешь со справкой.

*   *   *   *

    Клюев снова согнул спину в вопросительный знак и неслышными крадущимися шагами вышел из кабинета. Девяткин заглянул в протокол. Клюеву полагается заплатить штраф, но денег у него, разумеется, нет. Значит, жене за мужа платить придется. Все правильно, все по справедливости: её избили, она же и деньги плати. Девяткин разорвал протокол вдоль и поперек, бросил квадратные бумажки в корзину.
    Так, с Клюевым он разобрался. Кто следующий?
    Он заглянул в протокол. Некто Валуев. Опять старый знакомый, злостный алиментщик и пьяница. Устроил дебош в пивной «Креветка», облил водкой официанта и дважды плюнул ему в лицо. Валуев страдал страстью к перемене мест, как память о себе, оставляя очередной брошенной женщине очередного младенца. Доподлинно известно, что последние пару лет Валуев жил на Камчатке и даже знал несколько слов по корякски. И вот нелегкая занесла его в Степановск.
    Девяткин уже беседовал с любвеобильным Валуевым по душам, без мордобоя. Тогда Валуев сказал: «Любить женщину – это все равно, что идти по тундре с завязанными глазами. Куда идешь – не известно. Но все время проваливаешься, ноги вязнут во мхах. И, в конечном итоге, все кончается плохо, совсем плохо». Интересно, что этот умник на этот раз скажет? Чтобы завтра же духа Валуева в городе не было, – решил Девяткин. Нет, сегодня же. Душевные разговоры кончились. Девяткин испытал странный зуд в сжатых кулаках.
    Теперь он с Валуевым он церемониться не станет. Девяткин протянул руку, чтобы нажать кнопку с селекторной связи с дежурным, но тут зазвенела длинная трель междугороднего звонка. Девяткин снял трубку и не узнал далекий женский голос.
    – Я у телефона, – дважды повторил он.
    – Это Ирина Павловна говорит, жена Леонида Тимонина, – сказала женщина. – Простите за беспокойство…
    – Какое уж там беспокойство.
    – Как ваши дела? – спросила Тимонина.
    Ясно, вопрос задан из вежливости. Видимо, Ирина Павловна и не ждала длинного распространенного ответа. Поэтому Девяткин ответил коротко и правдиво.
    – Дела так себе, паршивенько. А что у вас? Как Москва, шумит?
    – Шумит. А у нас… У меня, – от волнения Тимонина запуталась в словах. – Короче, случилось несчастье.
    Долгая пауза, которую Девяткин выдержал, решив не задавать наводящие вопросы. Так уж получилось, что по этому номеру, в этот кабинет благополучные и счастливые люди никогда не звонили. Но пауза сильно затянулась.
    – Что-то с Леней? – спросил Девяткин.
    – Да, с Леней. Неделю назад, в прошлый понедельник, за ним приехала машина. Ну, чтобы на работу его отвезти. Леня остановил машину возле Центрального телеграфа на Тверской. Велел водителю ждать. Он вышел и больше не вернулся. Вот и все. Мы с Леней женаты уже три года. За это время не было ни одной ночи, чтобы он не ночевал дома. Я думаю, вернее, я знаю, что случилось самое худшее.
    Девяткин вздохнул с облегчением, он приготовился выслушать самые плохие известия.
    – М-да, даже не знаю, что ответить, – Девяткин вправду не знал, что ответить. В голову лезли одни банальности. – Вы милицию вы уже обращались?
    – Нет, разумеется, не обращалась. Леня очень заметный человек, солидный бизнесмен. О нем пишут газеты, его по телевизору показывают. Журналисты платят милиции за информацию. Если я заявлю, завтра новость будет во всех газетах. Это серьезный удар по коммерческим структурам, которые принадлежат мужу. Большие, нет, огромные финансовые потери. Если Леня найдется, он убьет меня за то, что я заявила в милицию. Но мне почему-то кажется, что он исчез навсегда.
    Чисто женская логика: если человек мелькнул в телеке, если о нем в газете что-то начирикали, то заявлять в милицию о его исчезновении – последнее дело. Интересно, что важнее для Ирины Павловны: найти мужа или избежать финансовых потерь? Впрочем, это противопоставление не корректно.
    – Чем я могу помочь?
    Тимонина, кажется, немного успокоилась.
    – Леня всегда говорил, что вы сыщик, каких поискать. Говорил, у вас талант от Бога. А то, что вы оказались после Москвы в этой дыре, в этом Степановске, просто досадное недоразумение. Невезение.
    – Ну, не преувеличивайте мои способности.
    – Вы его найдете. Ведь вы с Леней лучшие друзья. Вместе служили в Афганистане. Леня часто повторял: если со мной случится несчастье, если что-то серьезное стрясется, первому я позвоню Юре Девяткину. Ему первому позвоню. Он часто это повторял в последнее время, будто знал… И вот он пропал. Он позвонить вам не может. Поэтому звоню я.
    Девяткин наклонился, спрятал дубину в стол. Сегодня Валуеву и другим задержанным очень повезло. Их хрюльники останутся целыми. Сейчас Девяткину не до этого.
    – Понимаю, – сказал он. – Теперь постарайтесь меня выслушать. Да, мы с Леней действительно старые друзья. Вместе воевали. Я готов сделать для него все, что нужно сделать. Но мои возможности ограничены. Понимаете? Я не отказываюсь помочь. Но не все в моих силах. Я ведь скромный милиционер из провинции, пусть раньше и работал в Москве. Это дело не меняет.
    – Возможно, вы один только и можете помочь. Вы самый близкий друг Лени. Ни один человек не знает его так хорошо, как знаете вы.
    – Возможно, – кивнул Девяткин. – Но у лично вас гораздо больше возможностей, чем у меня. Вы обеспеченный человек. Если не хотите иметь дело с милицией, обратитесь к частным сыщикам, самым лучшим. В Москве есть хорошие детективы.
    – Это бесполезно. Они будут тянуть с меня деньги, и создавать видимость бурной деятельности. А Лени не найдут. Я это знаю. Мне нужно разыскать мужа. Мне нужно знать правду.
    Снова долгая томительная пауза. Тимонина ждала каких-то слов. «Нужно что-то решить, ответить „да“ или „нет“, – сказал себе Девяткин, хотя на самом деле все уже решил.
    – Хорошо, я приеду. Возьму билет на завтрашний поезд, через сутки буду в Москве.
    – А самолетом нельзя? Быстрее получится.
    – В этом городишке нет аэропорта. Тут вообще ничего такого нет, потому что цивилизация сюда ещё не дошла. Задержалась лет на двадцать.
    – Хорошо, приезжайте хоть поездом. Я знала, что вы не откажете. Когда возьмете билеты, позвоните. Пришлю машину вас встретить.
    Короткие гудки отбоя.

*   *   *   *

    Закончив телефонный разговор с женой Тимонина, Девяткин встал, раскрыл створки стенного шкафа, стянул форменную рубашку и брюки, переоделся в гражданскую одежду. Он критически осмотрел себя в большое зеркало. Видок не слишком солидный. Возможно, по провинциальным меркам – и так сойдет. Но для столицы низкий сорт.
    Эти брючки, чистые и тщательно наглаженные, устарели лет эдак… Даже трудно сказать, на сколько лет они устарели. Сорочка тоже подгуляла, фасончик а-ля младший научный сотрудник. Пиджак тесноват в плечах и вообще серьезной критики не выдерживает. Ехать в таком виде в столицу, явиться в приличный дом, чтобы расстраивать своим видом жену друга, у которой и так большие неприятности. Которая, возможно, вдовой стала. Нет, на такую пакость Девяткин не способен.
    Галстук… Ладно, это не для слабонервных. Девяткин вспомнил свой темно серый, довольно стильный пиджак и горько вздохнул. Пиджак перед смертью изрешетил картечью рецидивист Горбунов. Светлая память. Не Горбунову, разумеется. Пиджаку.
    Девяткин сел в кресло, зашнуровал ботинки, позвонил в соседний кабинет младшему лейтенанту Афонину, велел забрать протоколы и закруглить все дела с задержанными.
    – Только ты с ними построже, – велел Девяткин. – Без разговоров за жизнь, без соплей. Я вернусь во второй половине дня.
    – Построже – это само собой, – отозвался Афонин, который не умел строго держаться с задержанными хулиганами.
    Теперь надо садиться в машину и ехать к начальнику управления Ефремову на дачу, где тот лечится тяжелым трудом от мифической ангины. Ехать и отпрашиваться на неделю. Ефремов воспримет просьбу подчиненного, как личное оскорбление. «Ты не можешь с этим дерьмом повременить? – спросит Ефремов. – Ты ведь меня под корень рубишь. Ты ведь знаешь, как мне нужна эта неделя. В кое-то веки выбрался поработать на воздухе». Ну, и так далее…
    Человека можно понять. Еще не вся картошка окучена, не вся клубника прополота. И больничный до четверга. Наверняка разговор будет долгим и нудным. Очень огорчительно, но Ефремову придется закругляться с отдыхом и выходить на работу. Оставить лавочку больше не на кого. Ничего, он хороший человек, поймет, войдет в положение. Должен понять.
    Девяткин вышел из кабинета в коридор, освещенный люминесцентной лампой. С другой стороны двери уборщица баба Клава терла чистый пол мокрой тряпкой, намотанной на швабру. Бабка подняла голову, прислонила швабру к стене, шагнула к начальнику. Будто только делала вид, что уборкой занималась, а сама ждала появления Девяткина.
    – Юрий Иванович, здравствуй. Говорят, ты того страшного бандита намедни застрелил, Горбунова. Это правда?
    Девяткин раз ушел от прямого ответа, проявив просто-таки чудеса остроумия.
    – Говорят, что кур доят, – сказал он.
    – Значит, брешут? – расстроилась уборщица.
    Девяткин снова увильнул в сторону.
    – Отличная ты женщина, тетя Клава. Была бы ты помоложе лет на тридцать, я бы на тебе женился.
    Уборщица облизнулась в след Девяткину. В эту минуту она чуть не до слез пожалела, что так стара, так безнадежно стара.

*   *   *   *

    На центральной площади Девяткин появился в пятом часу вечера. Он уже успел побывать на даче Ефремова и выпросил неделю за свой счет, затем пообедал все в той же диетической столовой, в которой поклялся себе больше не бывать. Затем побрился и постригся в вокзальной парикмахерской. Теперь самое время подумать об обновлении гардероба.
    Жара не собиралась идти на убыль. Ветер поднимал и гнал по площади клубы въедливой пыли и мелкого песка. Девяткин подошел к городскому универмагу, зданию старой постройки, с огромными, как в Большом театре, колонами, поднялся вверх по ступенькам. В торговом зале на первом этаже было так прохладно, будто сюда вернулась ранняя весна. Не хватало только птичьего пения.
    Девяткин зашел в секцию готовой одежды. Для начала он посмотрел галстуки и сорочки, остался недоволен скудным ассортиментом. Затем побродил перед кронштейнами с готовыми мужскими костюмами, решив, что здешние образцы немногим лучше того пиджака, что сейчас тесно обтягивает его плечи.
    Женщина, сидевшая на кассе, узнала заместителя начальника горотдела милиции, заулыбалась, заискрилась золотыми зубами. Но Девяткин, ускорив шаг, быстро ретировался. Стоило ему остановиться, и кассирша наверняка пристала бы с вопросом: не он ли застрелил рецидивиста Горбунова?
    Ну и город… Будь он проклят.
    Девяткин прошел вдоль прилавков в дальний угол зала, открыл дверь, нырнул в служебный коридор. Без стука распахнул обитую бордовым кожзаменителем дверь с табличкой «Директор универмага Олег Маркович Мещерский». Просторная приемная пустовала, только за письменным столом длинноволосая секретарша листала журнал мод годовалой давности. Опять новенькая. И где только Мещерский откапывает смазливых секретарш? Такой девочке забронировано место на развороте «Пентхауза», а не в убогой приемной провинциального торгаша.
    – Я к директору, – сказал Девяткин.
    Секретарша подняла темно синие глаза, оценивающим взглядом окинула галстук и пиджак посетителя, решив, что перед ней рядовой жалобщик из покупателей.
    – Олега Марковича нет на месте, – процедила она, как плюнула. – И сегодня уже не будет.
    – Где же он? – удивился Девяткин, залюбовавшийся женскими губками.
    – На торговой базе.
    – А чья машина в переулке стоит? В этом городе только твой начальник ездит на пятом «БМВ». Он и ещё парочка бандитов, по которым тоже тюрьма плачет.
    Девушка закрыла журнал, решив, что с другой стороны стола вовсе не жалобщик. Внешность, увы, обманчива.
    – Как вас представить?
    – Я сам представлюсь.
    Девяткин шагнул к директорскому кабинету. Мещерский, копался в бумагах, при виде Девяткина он попытался изобразить радость, даже всплеснул руками. Но радость на лице Мещерского получилась вымученной, фальшивой, больше похожей на гримасу испуга.
    – Какими судьбами?
    Девяткин не ответил. Он сел к столу для посетителей, вытянул ноги и без долгих предисловий перешел к делу.
    – Помнишь тот серый пиджак, который ты мне принес в прошлом месяце?
    – Как же, помню. Франция.
    – Один гад испортил твой пиджак. Восстановлению он не подлежит.
    Глаза Мещерского увлажнились, уголки губ поползли вниз.
    – Надо же. Какая досада. Очень жаль.
    – И мне жаль. Надо как-то поправить положение. Не могу же я ходить в этом дерьме. Тем более я завтра уезжаю в Москву.
    В глазах Мещерского блеснула робкая надежда.
    – На повышение? Наверх забирают?
    – Уезжаю всего лишь в короткий отпуск. Так что будем делать?
    Мещерский был разочарован ответом. Он сделал вид, что не понял иносказаний милиционера.
    – Хорошо, что вы зашли. На складе есть хорошие женские платья. И недорогие. Для вашей знакомой, для Елены Николаевны самое то.
    Девяткин тяжело вздохнул. В этом городке даже сугубо личная жизнь становится достоянием широких кругов общественности. Вот и завмаг уже знает, имя любовницы Девяткина. Знает, какое платье ей подойдет.
    – Мне не нужны платья, тем более дешевые. Мне нужен мужской костюм. Приличный. Типа того, что на тебе.
    – Таких, к сожалению, нет.
    – Ты хочешь, чтобы я вызвал своих ребят и вместе с ними пошел на склад? И посмотрел, что у тебя там есть и чего нет? А начну я с твоего кабинета, с этого вот шкафа. А заодно уж, поскольку начал, займусь и левым товаром. И водку проверю, который ты в продуктовой секции выставил. И все остальное.
    – Я не могу одевать милицию за свой счет. Иначе в трубу вылечу.
    – Бандитам ты платишь, и в трубу ещё не вылетел. А милиционерам помочь не желаешь? Вот ты как? Ладно…
    – Кому я плачу? – захныкал Мещерский.
    – Тебе имена назвать? Ты вообще чего хочешь? Чего ты добиваешься?
    Бессмысленные вопросы поставили хозяина кабинета в тупик. Девяткин славился крутым нравом и его скрытые угрозы наверняка не пустой звук. Мещерский сдался. Его жалкое сопротивление с самого начала было бесполезным.
    – Я не сказал, что не желаю помочь милиции. Помогу. Это мой святой долг.
    – Ну, наконец-то. Вот и умница. Значит, костюм. И ещё троечку сорочек. Фирменных. А не то китайское барахло, что валяется в торговом зале. И галстук. И ещё пару летних ботинок. Самых лучших.
    Через сорок минут Девяткин ушел, сжимая ручки фирменных сумок. Директор универмага заметался по кабинету, как таракан по освещенной кухне. Лучший костюм, который Мещерский выписал из Москвы для свояка, как назло, оказался впору Девяткину. И туфли тоже подошли. Про такие мелочи, как рубашки, носки, пару галстуков и говорить не стоит.
    – Чертов вымогатель, – прошептал Мещерский себе под нос. – Тебе не костюм нужен, а бушлат деревянный. Жаль, тебя в субботу Клоп не подстрелил. Мать его, он думает, что я корова. И приходит сюда с доильным аппаратом.

*   *   *   *

    Ночь не принесла прохлады. Девяткин, накрывшись легкой застиранной простыней, лежал на спине, уставившись взглядом в черный потолок. Одна мысль о том, что в такую жару можно заниматься любовью, навевала мертвенную тоску. Он очень рассчитывал, что нынешним вечером Елена не нагрянет в его холостяцкую берлогу. Он не принял душ, отложив это дело до утра. И вправду, зачем принимать душ, если ты ложишься в постель один?
    Но расчет оказался неверным, Елена все-таки пришла на ночь глядя. И вот теперь лежит рядом, как немой укор. И надо бы сходить в душ, а затем отметиться на прощанье. Но Девяткин все тянул, вставать не хотелось. А может, жара и духота стимулируют женскую половую потребность? Возможно. Или женское начало просыпается именно в тот момент, когда у мужчины это желание падает ниже ватерлинии. В такую жару думать не хочется, не то что совершать лишние телодвижения.
    – Ты спишь? – спросила Елена.
    – Сплю, – ответил Девяткин, продолжая разглядывать потолок.
    – Когда ты вернешься?
    – Кто, я? – переспросил Девяткин, будто в комнате кроме него находился ещё кто-то, третий. – Через недельку.
    – Зачем ты едешь в Москву?
    – По делу.
    – По какому делу?
    – Слушай, у нас что, вечер вопросов и ответов?
    Девяткин отвернулся к стене. Решено, в душ он не идет. И отмечаться на прощание не будет. Лена потерпит недельку. А если невтерпеж, если похоть одолела, пусть гульнет. Звонок в прихожей раздался так неожиданно, что Девяткин вздрогнул.
    – Кто это? – спросила Лена.
    – Может, твой бывший муж, – предположил Девяткин. – В очередной раз предложит тебе вернуться.
    – Серьезно, кто это?
    На этот раз он не ответил. Слез с дивана, вытянув вперед руку, шлепая по полу босыми ногами, дошел до стены и включил свет. Новый звонок, длинный и требовательный. Натянув на себя майку, Девяткин вышел в прихожую, заглянул в глазок. С той стороны порога незнакомая пожилая женщина. Девяткин крутанул замок, распахнул дверь. Не здороваясь, женщина полезла висящую на плече почтовую сумку, протянула Девяткину сложенный вчетверо листок.
    – Срочная телеграмма.
    Почтальон раскрыла регистрационную тетрадь, Девяткин расписался огрызком карандаша. Закрыв дверь, развернул листок и прочитал текст. «Навстречу мне, как баржи каравана, столетья поплывут из темноты. С чувством жму твою дружескую ногу. Леонид Тимонин». Телеграмма отправлена сегодня из подмосковного Сергиева Посада.
    От неожиданности Девяткин опустился на табурет. Леня, вот он и объявился, вот и нашелся. Но какие баржи? И навстречу кому они поплывут?
    Девяткин потянулся к телефону, набрал номер квартиры Леонида Тимонина. Ирина Павловна взяла трубку после третьего звонка.
    – Простите, я не поздно? – Девяткин мял в руках телеграмму.
    – Нет, нет, я жду вашего звонка. Вы взяли билет?
    – Взял, – Девяткин назвал поезд и вагон. – А от Лени нет известий? Ни звонка, ни телеграммы не поступало?
    – К, сожалению, нет, – Ирина Павловна кашлянула. – Если бы Леня дал о себе знать, я бы с вами немедленно связалась.
    – Понятно. Это я так спросил, на всякий случай. Спокойной ночи.
    – Спокойной. Водитель машины вас встретит.
    Ирине Павловне лучше не знать об этом маразматическом послании, – решил Девяткин. В эту минуту он не мог объяснить себе, почему не рассказал жене Тимонина о телеграмме. Интуиция сказала – молчи. И он смолчал, потому что привык слушаться внутреннего голоса.
    Но какие же баржи поплывут навстречу Лене Тимонину? Нет, поплывут вовсе не баржи, а столетья. Как это? Совсем он отупел от жары. Это же строчка из стихотворения Пастернака, из «Доктора Живаго». Но зачем стихотворение нужно дробить на строки и отбивать эти строки телеграммами? И при чем тут дружеская нога, которую жмет Леня? Чушь какая.
    Девяткин решил, что задать себе безответные вопросы и сломать над ними голову он всегда успеет. А сейчас, поскольку он встал и согнал с себя дремоту, нужно сходить в душ и доставить женщине удовольствие.
    Все– таки понедельник день трудный.

*   *   *   *

    Вечером того же дня Зинаида Львовна Курляева, стройная женщина средних лет, подъехала на такси к гостинице «Интурист». Она думала, что спешит в ресторан. Но на самом деле опаздывала на встречу с большими неприятностями.
    Курляева посещала это заведение словно по расписанию, один раз в неделю, по понедельникам в десять часов вечера. В ресторане она искала встреч с достойными представителями мужского пола. Но, несмотря на женскую настойчивость, эти поиски пока не увенчались полным успехом.
    Курляева не была легкомысленной особой и знакомилась с мужчинами вовсе не из корысти. Ей, человеку материально независимому, свободному от брачных уз, принадлежали три коммерческие палатки в центре города и большой павильон на оптовом рынке. Зинаида Львовна не бедствовала. В ресторане «Интуриста» она хотела встретить серьезного, обеспеченного мужчину. А по большому счету, свою судьбу. Стосковалась она по простому женскому счастью, крепкому и сытному, как кусок копченой колбасы.
    Вот и сегодня ровно в десять Зинаида Львовна была на месте. Она внимательно оглядела себя в высокое зеркало. Может, причиной тому ресторанный полумрак, но выглядит она недурственно, даже молодо. Лицо загорелое, а темное платье с короткими рукавами стройнит. Женщина поправила высокую прическу. Нет, и все-таки крест на себе ставить рано.
    Возможно, для дискотеки она старовата. Третьяковская галерея и Пушкинский музей сами собой отпадают. Туда ходят только дремучие провинциалы и нищие эстеты. Ни бедных эстетов, ни провинциалов Зинаида Львовна не желала. Возраст не позволяет размениваться на подобные сомнительные варианты. Иностранцы тоже не привлекают внимания. Уже пару раз с ними накалывалась. С виду прикинутые и лощеные, а под дорогими тряпками одна гнилая труха. И по-русски ни бе, ни ме.
    Вообще же, за хорошим мужиком необязательно в Москву ездить. Сергиев Посад – туристическая мека. Среди приезжих попадаются вполне приличные состоятельные господа. А ресторан подходящее место для знакомств. Курляева последний раз глянула в зеркало, вошла в зал и заняла столик у окна с видом на центральную площадь.
    Она заказала холодную закуску, бутылку десертного вина и выглянула в окно. В высоком небе рассыпались звезды, синие сумерки раскрасили площадь в живописные неземные цвета. Курляева повернула голову в зал и стала без видимого интереса показного разглядывать посетителей.
    Так, что у нас тут сегодня? За ближайшим столиком ужинает какой-то сомнительный тип. Ножом пользоваться не умеет, ест неряшливо. Простоватое лицо, облепленное веснушками, лоб прикрыт рязанским чубчиком. И как только в приличное заведение пускают таких вахлаков?
    За вторым столиком в этом же ряду другой мужик, посолиднее, одет неплохо. Но этот приперся в ресторан, видимо, в компании собственной жены, толстой бесформенной клуши. Называется: в Тулу с самоваром приехал. Вот уж эти мужики.
    А вот дальше, за третьим столом, сидит настоящий красавец. Широкоплечий брюнет с точеным лицом. Прекрасный костюм, золотые часы. С приборами управляется так, будто всю жизнь этикет изучал. Женское сердце сжалось в сладостной истоме. Вот только напротив красавца за столом, спиной к Курляевой, присливился какой-то молодой парень в дешевом мятом пиджачке. Интересно, они вместе? Или жизнь случайно свела двух посторонних людей за одним столом?
    Оркестр на эстраде заиграл какую-то джазовую импровизацию. Курляева взглянула на часики. Без четверти одиннадцать объявляют белый танец. Это её шанс. А пока есть время, она затеет с незнакомцем волнительную игру взглядами.

*   *   *   *

    Тимонин, на которого Зинаида Львовна положила глаз, торчал в ресторане уже третий час. Он обильно поужинал и много выпил, а затем ещё раз поужинал и ещё выпил. Четверть часа назад за его столик подсел студент Сережа, приехавший в Сергиев Посад из Питера осмотреть достопримечательности. Тимонин затеял с парнем приятный разговор.
    – Никогда не расслабляйся, – говорил Тимонин. – В этой жизни всегда так: стоит только немного расслабиться…
    – И что?
    – И тебе сразу оторвут яйца.
    – Кто оторвет? – студент выпучил глаза.
    – Кто-нибудь. Не важно, кто. А без яиц плохо молодому человеку живется. Как думаешь?
    – Разумеется, плохо. Даже очень.
    Вежливый молодой человек кивал головой и внимательно слушал собеседника. В другое время Сережа не стал бы тратить время на всю эту ахинею про оторванные яйца, давно бы послал мужика куда дальше, но Тимонин угощал водкой с пивом и, кажется, собирался оплатить скромный студенческий ужин. В этой ситуации оставалось только поддакивать. Накануне на территории Лавры студент встретил приличную чистенькую девочку.
    Девочка училась в московском институте и, как выяснилось позже, подрабатывала проституцией. Правда, теперь это в прошлом. В смысле, учеба в институте. Сережа потратил на плотское удовольствие отцовские деньги, выданные исключительно на образовательную экскурсию. И вообще студент сильно поиздержался в дороге. Сережа пришел в ресторан и подсел к подвыпившему, но солидному Тимонину. Дармовой ужин и выпивка сейчас – очень кстати.
    Из– за своего столика, как капитан с мостика, Курляева наблюдала за красавцем мужчиной и его юным собеседником. Когда заиграли белый танец, Зинаида Львовна встала и пошла в наступление. Она подкатила к столику, смерила студента презрительным взглядом.
    Наклонилась к уху Тимонина и прошептала заранее приготовленные слова. Тимонин поднялся, взял женщину за руку. И они закружились в танце на тесном пятачке возле эстрады.
    – Вы так напряженно смотрите по сторонам, будто что-то ищите, – спросила Зинаида Львовна. – Правда, ищите?
    – Ищу, – подтвердил Тимонин.
    – И что же?
    – Маяк на краю вечности.
    – Возможно, этим маяком стану я?
    – Возможно.
    Через полчаса Тимонин позвал официанта и бросил на стол деньги. Студент доел ужин, поблагодарил нового знакомого за угощение и удалился. Тимонин спустился вниз, рассчитался за постой, потом поднялся в номер, забрал портфель и вернулся в ресторан.
    Еще через полчаса Тимонин и Курляева вышли из «Интуриста». Над центральной площадью, над городскими улицами стелилась светлая мглистая дымка. Тимонин повел носом. Эта дымка имела свой особый запах, так пахнет, когда в соседнем доме занимается пожар. Но пожара было не видно.
    – Что это? – спросил он. – Туман? Нет, не туман.
    – Ну, ты как с Луны свалился, – удивилась Зинаида Львовна. – Жара какая стоит. За городом горят леса. Сюда дым достает.
    – Леса горят? – переспросил Тимонин.
    Действительно, и принюхиваться не надо. Пахнет дымом, удушливой гарью.
    Через пару минут спутники взяли машину и отправились осматривать двухкомнатное гнездышко, свитое в типовом девятиэтажном доме.

*   *   *   *

    Уже в квартире Курляева поняла, то неё гость немного не в себе, слишком сонный и задумчивый. Видимо, выпил лишнего. Чтобы немного расшевелить Тимонина, Зинаида Львовна пошла на одну из женских хитростей. Она усадила гостя на низкий диванчик, сама переоделась в короткую юбку и облегающую кофточку, забралась на подоконник якобы прицепить свалившуюся с крючка занавеску.
    С дивана гостю хорошо видны ноги хозяйки, молодые и стройные. Действительно, Тимонин увидел не только коленную чашечку, но и весь сервиз, плохо скрытый полупрозрачными трусиками. Однако мужское начало гостя было слишком подавлено алкоголем, кажется, он вообще не понимал, зачем пришел в гости к женщине.
    Тимонин скинул пиджак, взял на колени рыжего кота Мурзика, страшно располневшего после кастрации, и уставился в телевизор. Программа закончилась, гость немного протрезвел. Но когда Курляева отправилась в ванну, Тимонин забрался в холодильник, нашел там водку и вино.
    К поздней ночи он напился как свинья, даже хуже. Взяв бутылку с вином, он расхаживал из комнаты в комнату, на ходу прикладывался к голышку, и повторял:
    – Похоже, сегодня я уже не смогу играть на скрипке.
    Тимонин споткнулся о разложенную в прихожей обувь и упал, разлив вино на палас. Наконец, он разделся и залез под одеяло, уже нагретое Курляевой.
    – Да, сегодня я не смогу играть на скрипке, – сказал Тимонин. – Это точно, не смогу…
    Сделав это сообщение, он захрапел.
    Курляевой не спалось. Зинаида Львовна встала, накинула халат и отправилась курить на кухню. «Что за невезуха? – думала Зинаида Львовна. – А может опять позвать Раева? Нет, только не этого колченогого болвана».
    Именно сейчас, к сорока с лишним годам, окончательно понимаешь, что личная жизнь не удалась, перспективы впереди не маячат. И все попытки исправить положение терпят крах. Пару месяцев назад Курляева, разочаровавшись в очередном знакомом из интуристовского кабака, купила вибратор на батарейках и завела интрижку с директором рыбного склада Раевым.
    Вибратор сломался через две неделе. А заведующий складом на проверку оказался хуже сломанного вибратора. Совсем никчемный мужичонка. В состоянии эрекции половой член заведующего напоминал половинку разваренной сосиски. Половинку квелой мягкой сосиски. Не мужик, а недоразумение природы.
    Зинаида Львовна со злостью раздавила окурок в пепельнице. Если исходить из того, что главный критерий мужской сексуальности – толщина кошелька, то и тут Раев критики не выдерживает. Мало того, что насквозь провонял своей рыбой, так ещё и жаден патологически. До зубной боли, до отвращения жаден.
    Курляева утешила себя тем, что ничего страшного не случилось. Ее новый друг просто перебрал лишнего. Но завтра он будет в порядке. В конце концов, любой пьяный рано или поздно просыхает, – решила Зинаида Львовна и отправилась спать.

*   *   *   *

    Но вот и утро наступило, а с ним и неприятности.
    Тимонин позавтракал, надолго заперся в ванной и, барахтаясь в воде, пел песни. Когда он вышел, то облачился в костюм и ботинки, уселся у телевизора. Кот Мурзик лег на колени гостя. Зинаида Львовна сидела в кресле и раздумывала, не повторить ли ей тот вечерний фокус с оборвавшейся шторой. Не залезть ли снова на подоконник. Может, Тимонина разберет?
    Впрочем, к чему эти дипломатические увертки. Не лучше ли действовать в лоб, напрямую. Зинаида Львовна кинула на Тимонина выразительный взгляд.
    – Хочешь, пойдем в спальню, приляжем? – спросила она.
    Тимонин казался задумчивым, медлил с ответом. Он сидел на диване и поглаживал спину кота. Мурзик блаженно урчал.
    – Приляжем, – неожиданно согласился Тимонин.
    Он поднялся с дивана, держа кота одной рукой и поглаживая другой. Курляева встала с кресла и улыбнулась. Любовников разделяло несколько шагов. Тимонин дружелюбно улыбнулся в ответ.
    Затем ухватил кота за холку и запустил им в лицо Зинаиды Львовны. Все произошло так быстро, так стремительно, что Курляева не успела увернуться. На лету толстый Мурзик выпустил длинные гнутые когти. Курляева закричала, закрылась руками. Но поздно. Кот вцепился в лицо, глубоко, в кровь располосовал когтями щеки и нос.
    Но на этом Тимонин не успокоился. Напротив, только разошелся. Он сорвал с хозяйки халатик. Хотел накинуть на шею шелковый поясок, как удавку. Но Курляева, вырвалась, метнулась на кухню.
    Тимонин в два прыжка настиг её в коридоре, больно ухватил её за плечо. Он повернул женщину к себе и влепил ей такую пощечину, что вся левая половина исцарапанного лица сделалась бордовой, а перед глазами рассыпался сноп желтых искр. Тимонин зарычал по-звериному, сорвал с Курляевой бюстгальтер. Затем ухватил её за трусы и дернул на себя и вверх. Тонкая материя рассыпалась на кусочки. Оставив женщину в чем мать родила, Тимонин повернул её к себе спиной.
    Пинками вытолкал Зинаиду Львовну в прихожую. Распахнул входную дверь, и снова влепил Курляевой подметкой в голый зад. Женщина пулей вылетела на площадку, упала, подскочила.
    Дверь квартиры захлопнулась за её спиной. Курляева взлетела на площадку верхнего этажа. Она думала, что взбесившийся мужик погонится за ней и доведет дело до логического конца: удавит на пояске или зарубит кухонным тесаком. Зинаида Львовна стала даже не звонить, а что есть силы барабанить кулаками в первую попавшуюся дверь.
    – Убивают, помогите, – заголосила она.
    Никто не открыл. Тогда женщина стала биться в соседнюю квартиру. Дверь приоткрылась, в щель выглянул какой-то небритый опухший мужик. Выглянул, захлопнул дверь и больше не открывал. Слезы полились по щекам, Зинаида Львовна стала стучаться в третью дверь.
    Высунулась заспанная старушечья физиономия. И снова дверь закрылась под самым носом Курляевой. Голая женщина упала задом на ступеньки и горько разрыдалась. Через минуту дверь в квартиру старухи приоткрылась. Вылезла сухая морщинистая рука.
    – На, оденься, бесстыжая морда.
    На площадку вылетела грязноватая, местами рваная, простынка.
    – Я, на меня, – пыталась оправдаться Зинаида Львовна, но слезы душили, мешали говорить. – Меня хотели… Я ни в чем не…
    – Сволочи поганые, совсем совесть потеряли, – ответила суровая старуха и захлопнула дверь.
    Курляева подхватила простынку, обернула в неё свое тело. Если она спасется, то обязательно поменяет квартиру. Здесь, в этом подъезде, больше не житье. На неё ещё долго будут пальцами показывать. Тут в бедовую женскую голову пришла светлая мысль. «Может, мне не мужик хороший нужен? Может, мне нужен хороший врач?» – подумала Зинаида Львовна и разрыдалась в голос. Ее стенания слышал весь подъезд.
    В то время, когда Курляева искала защиты соседей и рыдала, усевшись на лестничные ступеньки, Тимонин нашел свой портфель, поправил перед зеркалом галстук. Вышел из квартиры, захлопнув дверь, спустился вниз. Через пару минут он шагал по тротуару, помахивая портфелем и насвистывая аргентинского танго.
    Над улицей поднимался белесый полупрозрачный дым. За городом полыхали леса и торфяные болота. Тимонин уходил в неизвестность.

*   *   *   *

    С вокзала машина, которую прислала Ирина Павловна за Девяткиным, доставила его не на московскую квартиру, а в загородный дом Тимонина на Рублевке. Хозяйка встретила гостя на пороге двухэтажного дома, стены которого снаружи выложили темным канадским кирпичом. Тимонина, кажется, не заметила шикарный прикид Девяткина: новый костюм, туфли и модный галстук.
    Вслед за хозяйкой он прошел в каминный зал, который уже отремонтировали, привели в порядок после разгрома недельной давности. Усадив Девяткина в кресло, Ирина Павловна из вежливости задала несколько дежурных необязательных опросов.
    – Спасибо, я не голоден, – ответил Тимонин. – Только сразу предупреждаю. За последние годы я потерял квалификацию. У нас ведь не Москва. Нет этих ужасных преступлений. Взрывов, бандитских разборок, стрельбы, расчлененки… Там тихое болото. И мы рады этой тишине. В Степановск не привозят наркотики, потому что некому их покупать. Народ слишком бедный. Значит, нет и наркоманов.
    – Ну, все-таки что-то и в глубинке происходит?
    Девяткин долго разглядывал ноги Ирины Павловны, такие белые, будто она года три не вылезала из брючного костюма. Девяткин сделал вывод: жена Тимонина не слишком жалует этот шикарный дом, бывает за городом не часто.
    – Ерунда всякая происходит, – сказал он. – Воюю с пьянчужками и хулиганами. Местные парни напиваются в тамошней забегаловке или на танцах по субботам. А потом выясняют отношения. Ну, иногда кого-то пырнут ножом, отделают велосипедной цепью или проломят голову обухом топора. И всех дел.
    Однако Ирина Павловна все ещё пыталась сыграть заинтересованность в судьбе чужого человека.
    – А чем занимаетесь в свободное время?
    Женщина говорила грудным, довольно низким голосом. Этот голос помимо воли волновал. Заставлял мужчину вспомнить о том, что он действительно мужчина, а не девяносто килограмм биомассы, созданной лишь для того, чтобы таскать форму и милицейский картуз с какардой и милиновым околышком.
    Девяткин непроизвольно втянул в себя живот и немного выпятил грудь. Да, что ни говори, есть в этой женщине изюминка. Тимонин прожил в браке одиннадцать лет, И вот три года назад, не долго думая, оставил первую жену ради Ирины Павловны. Значит, она стоит того…
    – Последние три года достраиваю веранду на даче, – сказал Девяткин. – У меня маленький домик за городом. Вот там и колупаюсь. Чтобы не терять времени, приступим к делу?
    – Я в вашем распоряжении.
    – Я могу осмотреть кабинет Леонида?
    Ирина Павловна провела Девяткина в просторную комнату на втором этаже. Стены отделаны дубовыми панелями, книжные шкафы, забитые справочникам и словарями, телевизор, стереосистема с колонками, расставленными по всем углам, большой письменный стол у окна. Тимонин, спросив разрешения, начал осмотр с книжных полок.
    Позавчера чуть свет он созвонился с начальником Сергиево-Посадского горотдела милиции и попросил срочно выяснить, не останавливался ли в тамошних гостиницах гражданин Тимонин Леонид Степанович. Ответ пришел, когда до отправления поезда на Москву оставалось полчаса, и Девяткин уже перестал надеяться.
    Действительно, Тимонин пять суток проживал в гостинице «Интурист», но вчера поздним вечером рассчитался и съехал. Из «Интуриста» он вышел в обществе неустановленной женщины среднего возраста. Девяткин решил пока не рассказывать супруге Тимонина о результатах своих самодеятельных изысканий. К чему будить преждевременные надежды? По паспорту Тимонина в гостинице мог зарегистрироваться совершенно другой человек, проходимец и вор. А, возможно, и убийца. Таких случаев – сколько хочешь, море.
    …Девяткин сел за стол в кресло хозяина, выдвинул ящики.
    Он выгребал на столешницу тетради с записями, визитные карточки. Листал телефонные книжки. Дневника Тимонин не вел, деловые записи из ежедневника отрывочны, чужому человеку эту китайскую грамоту не разобрать. Ирина Павловна сидела на стуле, сложила руки на груди, краем глаза наблюдая за Девяткиным.
    Да, если идти по порядку, проверять все записи, все телефоны, встречаться с персонажами из жизни Тимонина, то работы хватит года на два вперед. В углу нижнего ящика Девяткин нашел несколько полупустых упаковок и пузырьков из-под лекарств. Элениум. Успокоительное, снимает мышечное напряжение.
    – В последнее время Леня нервничал? У него были неприятности?
    – Пожалуй. За неделю до его исчезновения скоропостижно умер компаньон Лени, совладелец фирмы Витя Окаемов. Рак крови. Разумеется, Леня ужасно переживал.
    – Другие неприятности?
    – Нет, только эта. Преждевременная, нелепая смерть компаньона и доброго друга.
    – В последнее время он спал беспокойно? Часто просыпался?
    – Он спал спокойно, как младенец.
    – Вы мне сюда кофейку не организуете? – попросил Девяткин. – Черного, с сахаром.
    – Минутку. Скажу, чтобы сварили.
    Когда Тимонина вышла из комнаты, он выгреб из ящика несколько пузырьков, внимательно рассмотрел этикетки на склянках, хотел присвистнуть, но решил не выражать эмоций вслух. Тизерцин, пиразидол. Транквилизаторы, снимающие возбуждение, психопатию, эмоциональные расстройства.
    В том же ящике несколько рецептов, с именными печатями, адресом одной из городских психиатрических больниц. На бланке отчетливо пропечаталась имя врача: Щеголев Вадим Петрович. Девяткин списал названия лекарств в записную книжку и положил рецепты и пузырьки себе в карман.
    Тимонина вернулась ровно через минуту, села на стул.
    – Кофе скоро принесут.
    – Скажите, у какого врача наблюдался Леня? Кажется, у него был врач… Как его имя?
    – Кныш Артур Борисович. Он главный врач частной клиники «Оникс».
    – Я бы хотел поговорить с этим Кнышем. Можно это дело сегодня устроить?
    Тимонина взяла со стола телефонную трубку, набрала номер, перекинулась несколькими фразами с собеседником и закруглила разговор.
    – Артур Борисович ждет вас. Машина внизу. Водитель знает дорогу.
    – Мне не нужен водитель. Я возьму машину и доеду сам. Нет возражений?
    – Нет. А как же кофе?
    – Вечерком выпью, до моего возвращения как раз остынет. Скажите, Леня пользовался охраной?
    Ирина Павловна покачала головой.
    – Он считал, что охрана – это ниже его достоинства. Афганец, ветеран. Он сам за себя мог постоять.
    – Я понимаю, что вопрос звучит двусмысленно. Но постарайтесь меня понять. Кто, кроме вас, был для Лени близким, посвященным в его дела человеком?
    Тимонина поморщилась.
    – Вы о любовнице? Возможно, Леня имел какие-то приключения на стороне, но я не в курсе этого. Что касается деловых отношений… Леня очень доверял своему помощнику Саше Бокову. Помощник – правая рука Лени. У них не было друг от друга секретов.
    – Что собой представляет Боков? Ему действительно можно доверять?
    – Двадцать семь лет. Очень хорошей семьи. Его отец – знаменитый переводчик, мать домохозяйка. Парень получил хорошее образование, знает языки. Я могу его вызвать прямо сейчас.
    – Думаете, он мне пригодится?
    – Непременно. Ведь и вам понадобиться помощник. Главное, он честный, очень порядочный человек. Я ручаюсь за этого парня. Мой муж Саше все равно, что второй отец.
    – Боюсь, что лично я Саше вторым отцом не стану, – усмехнулся Девяткин. – Но встретиться с ним можно.
    Ирина Петровна начирикала на отрывном листке адрес частной клиники «Оникс». Водитель передал Девяткину ключи от машины.
    – Там автоматическая коробка. Вы когда-нибудь управляли таким «Мерседесом»?
    – Частенько, – соврал Девяткин.

*   *   *   *

    Главный врач клиники Артур Борисович Кныш встретил Девяткина на пороге своего просторного кабинета на втором этаже, усадил в мягкое кресло и напоил холодной минералкой. Приятная обстановка. Стены кабинета увешаны какими-то грамотами и дипломами в рамочках, по углам расставлены кадки с пласмассовыми фикусами, очень похожими на настоящие, навевает прохладу кондиционер. На окне в золоченой клетке прыгает с пола на жердочку веселая канарейка.
    А вот сам врач ни того… Кныш, высокий и худой, с маленьким острым личиком, походил на огромного червяка, влезшего в белый халат и нацепившего очки. Врач выгибал спину, тряс головой и без видимой причины экспрессивно взмахивал руками, будто участвовал в любительской театральной постановке.
    – Тимонин – чудесный человек, – говорил Кныш, и руки взлетали к потолку. – Леня мой давний пациент. Но скажу честно, с таким, так сказать, больным работы немного. Здоровьем Бог не обидел. Тимонин легко бы прожил без врачей. Радикулит в легкой форме. Начальная стадия простатита. Все, пожалуй.
    – На психические нарушения он не жаловался?
    – Никогда, – Кныш выгнул в дугу гуттаперчевую спину и позволил себе улыбку. – С головой он дружит. А что, у вас другие сведения?
    – Просто так спросил. Для галочки. Когда Тимонин обращался к вам в последний раз?
    Кныш полез в стол, послюнявив палец, полистал журнал.
    – Два месяца назад. В нашей клинике он лечил зубы.
    Кныш в ожидании следующего вопроса завертелся на стуле, будто под его задом было не мягкое сидение, а раскаленная сковорода. Девяткин решил, что человек с внешностью и ужимками вертлявого червяка по определению не может говорить правды. Соврет, даже если в этом нет никакой необходимости. Из любви к искусству соврет. Не стоило и приезжать в этот поганый «Оникс». Девяткин задал ещё несколько общих вопросов. Он сухо попрощался с главным врачом и спустился к машине, сознавая, что зря потерял время.
    Теперь нужно встретиться со Щеголевым, врачом из психушки, который выписывал рецепты на транквилизаторы. Девяткин сел на водительское место, взял трубку мобильного телефона, набрал номер платной справочной службы. Через пару минут он уже знал рабочий телефон Щеголева, ещё через пять минут условился с врачом о срочной встрече.

*   *   *   *

    После исчезновения Тимонина вставший у руля фирмы Казакевич не мог найти себе места. Беспокойство томило его и днем и ночью. Безответные вопросы «почему» и «зачем» бередили душу. Он не мог ни понять, ни объяснить причины, побудившие Тимонина уйти в бега, исчезнуть неизвестно где и прятался неизвестно от кого. Сколько бы версий Казакевич не строил, разумного ответа не находилось.
    В конце концов, на исходе второго дня полной неизвестности Сергей Яковлевич решил, что в его положении нужно допускать и просчитывать самые плохие варианты. Нужно исходить их того, что Тимонин каким-то образом узнал о покушении, которое на него готовится. Принял меры: решил лечь на дно, понаблюдать со стороны, что там без него происходит. Да, это не самый удачный, не самый умный ход Тимонина. Но этот ход позволил ему спастись.
    И теперь он выжидает, чтобы ужалить исподтишка, нанести удар в спину. Окажись в такой ситуации сам Казакевич, он поступил бы иначе. Ждать не в его правилах, он отстрелял бы своих врагов по одному и закатал трупы в асфальт. Или залил бетоном.
    На исходе третьего дня Казакевич решил действовать решительно и твердо. Расписание последних дней Тимонина он просчитал чуть ли не поминутно. Были установлены все лица, с которыми Тимонин встречался или разговаривал по телефону. После смерти своего компаньона Окаемова Тимонин пребывал в угнетенном настроении, не хотел никого видеть. Потому список оказался совсем коротким. Жена Ирина Павловна, секретарша Фомина, водитель, помощник Боков, несколько деловых партнеров, звонивших Тимонину по пустяковым делам, остальные вообще не в счет.
    Тем не менее, за два три дня до своего исчезновения Тимонин дважды вызывал в свой кабинет Аревшата Арутюняна, охранника офиса, который нес вахту на седьмом этаже возле лифтов, и о чем-то с ним беседовал. Оба разговора оказались короткими, всего пара-тройка минут. И тем не менее… За три минуты можно сказать многое, можно сказать главное.
    Арутюнян был в курсе того, что Тимонин утром в понедельник загремит в шахту лифта. Мало того, Арутюнян в числе других людей должен был помочь Тимонину провалиться в шахту. Так о чем же разговаривали охранник и босс? Казакевич приказал прояснить вопрос.
    Ночью в квартиру, которую снимал Арутюнян, пришли его же земляки. Армянин оказался в постели не один, привел женщину. С ней церемониться не стали. Кто хотел, тот позабавился, получил удовольствие. Затем бабенку задушили подушкой.
    В багажнике «Жигулей» связанного Арутюняна вывезли на берег Москва реки в район Крылатского. Там находится юношеское водноспортивное общество «Патриот», директор которого свой человек. Разговор вели в трюме буксира, валандались с Арутюняном до самого утра. Начали с малого. Окурками прижгли ему мочки ушей. «Дайте же мне слово сказать, – орал Арутюнян. – Выслушайте меня». Сделали передышку и выслушали. Ответ армянина разочаровал всех. Пришлось продолжить.
    Горящие сигареты заталкивали в ушные каналы. Ну, и далее по программе. До корочки поджарили пятки паяльной лампой, проткнули корку острием арматурного прута. Вопреки ожиданиям охранник оказался крепким парнем. Несколько раз он терял сознание, но его отливали холодной водой. Арутюнян клялся жизнью оставленных в Армении детей, клялся могилой матерью, что ни знаком, ни словом не предупреждал Тимонина об опасности.
    По его словам, первый раз босс вызвал Арутюняна во вторник и спросил, почему в коридоре, где он нес вахту охранник, такая нестерпимая жара и духота. Охранник объяснил, что завхоз в отпуске, а кондиционер сломался. Мастера вызвали с опозданием, поломка серьезная, кондиционер починят через пару дней. Тимонин не забыл об этом разговоре, спросил Арутюняна через два дня, в четверг, что с кондиционером. Арутюнян ответил, что аппарат уже починили и сегодня же установят. Вот и все беседы.
    Казакевич приехал на баржу, когда армянина измолотили почти до неузнаваемости. Мучимый тошнотой Казакевич, не мог спокойно наблюдать за расправой, он часто выходил курить на палубу. Наконец, решил, что охранник сказал правду, сказал все, что знал. Арутюнян не предатель, он чист. Ничего он не сообщал Тимонину, не предупреждал его о покушении.
    Тем не мене, после всего того, что сделали с Арутюняном, оставить его в живых просто глупо.
    Когда начало светать, охранника вывезли на лодке на середину реки, правую руку капроновой веревкой привязали к чугунному радиатору отопления. Затем сбросили армянина и радиатор в воду. По задумке утопленник должен был пролежать на дне хотя бы до начала осени, пока тело не обглодают рыбы. Но труп всплыл уже на третий день. Прибившегося к берегу утопленника нашли спасатели лодочной станции. Оказалось, что, уже находясь на дне, Арутюнян отчаянно боролся за жизнь, пытался зубами перегрызть веревку.
    Затея почти удалась, не хватило буквально нескольких секунд, чтобы спастись. Если бы у Арутюняна после жестоких избиений и пыток остались на месте все зубы, что ж, возможно, ему удалось перекусить эту клятую веревку и выплыть. Но зубы во рту торчали через один, как штакетник худого забора.
    Тут нечего беспокоиться, – утешил себя Казакевич. Менты все равно бессильны. Труп Арутюняна со следами пыток им ничего, кроме головной боли, не даст. По картотеке армянин не проходят, в Москве не прописан, родственников здесь не имеет. Его личность не установят и, когда истечет срок хранения тела, его сожгут, и захоронят прах в братской могиле.
    На четвертый день Казакевич переговорил с руководителем армянской бригады, выписанной из Еревана для разового задания. Армяне должны были устранить Тимонина и тут же отбыть сначала на поезде в Питер, оттуда на родину самолетом. В том, что ничего не получилось, что Тимонин жив, вины армян нет. Они всего лишь исполнители, съемные, заменяемые детали. Казакевич отменил задание, выплатил бригадиру отступного и велел убираться из Москвы.
    В понедельник Казакевич связался с Германом Маковецким, посредником, приемщиком заказов на мокрые дела. Сказал, что нужно встретиться и выпить на старом месте по кружечке пивка часиков в двенадцать. В переводе на человеческий язык это иносказание имело иной перевод: есть срочный разговор, к двенадцати приезжай туда, где встречались в прошлый раз. Точку облюбовали давно. Безлюдное, чистое от прослушки поле. Пустырь в районе городской свалки в пригороде Люберец. Но, как выяснилось, даже это идеальное не без изъянов.
    Поднявшееся в зенит солнце нещадно палило, ветер приносил со свалки нестерпимую смрадную вонь. В небе кружили стаи ворон и чаек. Но ни Казакевич, ни Маковецкий, наученные опытом, не перенесли разговор в салоны своих автомобилей, оснащенных кондиционерами. Остались стоять посередине пустыря, на солнцепеке. Маковецкий внимательно слушал собеседника, обливался потом и прикладывал к носу смоченный одеколоном носовой платок.
    Казакевич обрисовал ситуацию. Армяне пошли в задницу, нужны новые люди, другая бригада. Более опытная, квалифицированная. Предстоит не просто замочить человека в парадном, в тачке или на даче. Мишень подалась в бега, её нужно выследить, найти. Естественно, «подрядчики» не должны быть москвичами. Нужно найти людей на стороне, в Прибалтике, на Украине. Впрочем, такие подробности Маковецкому объяснять необязательно. Он имеет добрый процент с заказа, сам заинтересован в успехе.
    «У меня есть азербайджанцы, их бригадир Валиев живиет в Москве, остальных я поселил их на даче в Ивантеевке, – сказал Маковецкий. – Уже три недели ждут дела. Хорошие ребята, проверенные. Правда, в Москве они все, кроме Валиева, ещё не работали». «Тем лучше, что не работали, – ответил Казакевич. – Значит, не засветилась. Когда они будут готовы и смогут приступить?» «Завтра я познакомлю тебя с Валиевым, договаривайтеся напрямую», – ответил Маковецкий и уткнулся носом в надушенный платок.
    Казакевич в подробностях раскрыл детали предстоящей операции. Наконец, ударили по рукам и разъехались в разные стороны.
    За час с небольшим, что Казакевич торчал возле свалки, он насквозь пропитался помоечными ароматами. В офисе он помылся под душем, но вонь совсем не исчезла, казалось, она проникла глубоко, под самую кожу. Преследуемый дурными запахами, в этот день Казакевич даже не смог пообедать со вкусом.

*   *   *   *

    Во вторник с утра Казакевич вызвал в свой кабинет помощника Тимонина Сашу Бокова, показал пальцем на кресло и начал с бытового вопроса. На самом деле вопрос имел некий угрожающий подтекст. И Боков понял скрытые намеки с полуслова.
    – Вроде у тебя жена должна родить со дня на день? – спросил Казакевич.
    – Должна, – подтвердил Боков.
    – Как она себя чувствует?
    – Так себе, – вздохнул Боков. – Тошнота и все такое. Плохо спит.
    Лицо помощника оставалось бледным, глаза мутными, сонными.
    – Дай ей Бог здоровья. А вообще, это хорошо, что вы решили потомство завести. Дети и все такое… Это ведь наше будущее. Правильно?
    – Правильно, – механически подтвердил Боков.
    – Кстати, тебе уже известно, кто отец ребенка?
    – В каком смысле? – Боков округлил глаза.
    – Я шучу. Ты совсем отупел, юмора не понимаешь. Теперь слушай сюда.
    Казакевич сильно шлепнул ладонью по крышке стола, чтобы вывести собеседника из сонной задумчивости, и обрисовал картину. Только что ему звонила безутешная жена Тимонина. Хныкали и ждала, нет, просто выпрашивала слова утешения. И услышала их. Казакевич сказал ей все, что нужно говорить в таких случаях, что хотела услашать женщина. Мол, человек не иголка, найдется. Тимонин не пропадет, в обиду себя не даст, он не из слабаков и так далее.
    Но все это эмоции, которые к делу не относятся.
    Суть же в следующем. Сегодня утром приехал человек, которого они ждали, провинциальный мент Девяткин. Можно сколь угодно долго иронизировать насчет умственных способностей ментов вообще и провинциальных ментов в частности. Однако этот Девяткин старый друг Тимонина. Вместе служили в Афгане, и хотя в дальнейшей жизни их дороги разошлись. Но, как ни странно, эти два совершенно разных человека не перестали быть близкими друзьями. Оставим это без комментариев, просто примем, как данность.
    Жена Тимонина рассчитывает, что Девяткин поможет ей в поисках пропавшего мужа. И хорошо бы её расчет оказался правильным. Тогда задача Казакевича упрощается. Девяткину нужен помощник. Потому что одному с этим делом трудно справиться. Впереди много мелких дел, которые надо кому-то перепоручить.
    Казакевич направил указательный палец на Бокова.
    – Этим помощником будешь ты. У тебя есть опыт. Жена Тимонина тебе доверяет. Значит, этот мент тоже поверит. Ирина Павловна говорит, что ты можешь приехать прямо сейчас. Подождешь Девяткина в их доме на Рублевке. В настоящее время мент сел в тачку и отбыл к лечащему врачу Тимонина. Сделай все, чтобы ему понравиться Девяткину. Усек?
    – Я не баба, чтобы ему нравиться, – возразил Боков.
    – Ты понимаешь, о чем я говорю. Сядешь на хвост этому Девяткину, на шаг от него не отступишь, и будешь докладывать мне обо всем, что происходит. Возьми с собой мобильный телефон. Нет, два телефона. На всякий случай. И звони мне в любое время дня и ночи.
    – Что вы сделаете, когда Тимонин найдется?
    – Ты сам знаешь, что мы сделаем. Поэтому не задавай идиотских вопросов. И не старайся казаться дурее, чем ты есть на самом деле. Тебе свои чистые пальчики испачкать кровью не придется. Грязную работу сделают другие люди. Все, топай. И жене от меня привет передай. Скажи, что я о ней помню и молюсь за её здоровье. И за здоровье будущего ребенка.
    – Спасибо, – кажется, Боков сделался ещё бледнее.

*   *   *   *

    Когда Девяткин подъехал к больнице Кащенко врач Вадим Ильич Щеголев, невысокий пожилой мужчина, уже ждал его, устроившись на скамейке и разложив на коленях свежий номер газеты. Залитый солнечным светом большой сквер перед психиатрической больницей выглядел так празднично, многолюдно, будто здесь с минуты на минуту должно начаться народное гуляние. Девяткин представился, показал Щеголеву милицейское удостоверение, коротко пересказал историю исчезновения Тимонина.
    – Я нашел ваши рецепты в столе Тимонина, – сказал Девяткин. – И вот я здесь. У меня много вопросов. Но только не рассказывайте мне историй про медицинскую тайну. Сейчас мне надо знать правду.
    Щеголев сложил газету трубочкой, отмахнулся от мухи и сунул трубочку во внутренний карман пиджака.
    – Я объясню все по порядку, – сказал он. – Тимонина последние полгода страдал головными болями и, когда выпивал, плохо себя контролировал. Позже и в трезвом состоянии у него стали появляться провалы в памяти. Один мой бывший пациент, которого я лечил частным образом, посоветовал Тимонину обратиться ко мне. Так мы познакомились. О моем существовании не знает никто, даже жена Тимонина. Он считал, что стыдно наблюдаться у психиатра.
    – И каков ваш диагноз?
    – Если без сложной терминологии – психопатия.
    – Куда мог исчезнуть Тимонин?
    – Мое мнение таково: в данный момент он находится в психопатическом расстройстве. Переживает сумеречное состояние, другими словами, он не контролирует свои действия. При этом посторонним людям его поступки кажутся вполне логичными. Он может отвечать на вопросы, поддерживать жизнедеятельность. Есть, пить, справлять нужду и так далее. Словом, его трудно отличить от здорового человека. Но, повторяю: свои действия он не контролирует. Представьте, вы идете по тоннелю, вокруг темнота, что творится справа и слева, вы не знаете. Но вы видите слабый свет в конце тоннеля, идете на этот свет.
    – Не исключено, что Тимонин задался какой-то целью?
    – Возможно. Какой именно, мы не знаем. И в этом сумеречном состоянии он идет к своей цели. Но это лишь предположение. Возможно, никакой определенной цели Тимонин не имеет. Я не могу сказать, что испытывает больной, потому что это неисследованная область медицины. Сумерки.
    – А вообще что за цели могут преследовать психопаты?
    – Цели могут быть самыми разными. Известен случай, когда военнослужащий сбежал из части в Перми, чтобы убивать. Блуждал в лесах и выслеживал своих жертв. Ими были женщины, вне зависимости от возраста. Он раздевал своих их догола и кончал выстрелом в затылок. Не избивал, не насиловал, а расстреливал. Мужчин не трогал. Его целью был именно отстрел женщин. В конце концов, его выследили и задержали, но военнослужащий ничего не вспомнил. Ни побега из части, ни убийств, вообще ничего.
    – Тимонин тоже…
    – Когда он выйдет из сумеречного состояния, тоже не вспомнит, где был и что делал. Печально, он может совершить преступление. Пережить сильный приступ агрессии. Даже не один приступ, а несколько. Он может, например, убить человека. С теми навыками, что он получил в Афганистане, это запросто. Возможно, агрессия будет направлена не только на посторонних людей, но и на самого себя.
    – Почему вдруг Тимонин впал в психопатическое состояние? Раньше ведь этого не было.
    – Кто сказал, что не было? Просто лично мне об этом ничего не известно. А причин может быть несколько. Например, эпилепсия, перенесенный менингит, тяжелое простудное заболевание. А также клещевой энцефалит. И, наконец, травма головы. Небывалая жара, которая продолжается в последние недели, провоцирует психопатию. Насколько мне известно, эпилепсией Тимонин не страдал, клещ его не кусал, травм головы он не получал, а автомобильные аварии не попадал.
    – Но была контузия. Его тяжело контузило в Афгане.
    – Ах, да, контузия… Я знаю эту историю. Очевидно – она и есть причина. По существу, контузия – это тяжелый ушиб головного мозга. Та же самая мозговая травма.
    Девяткин покачал головой.
    – Но ведь прошло столько лет…
    – Время не имеет значение. Контузия – это мина замедленного действия. Когда рванет, никто не знает. Может, жахнуть через десять лет, а может, через двадцать. Он носил в себе эту хворь. И вот однажды болячка вылезает наружу. Вероятной причиной мог послужить нервный стресс. Неприятности по службе или в семье, плюс алкоголь. В последнее время он прикладывался к бутылке. После очередной неприятности, он напился. И все… Дальше «сумерки».
    Девяткин надолго задумался.
    – Скажите, доктор, а он выйдет из этого состояния?
    – Непременно. Но для этого нужно, чтобы он в течении двух суток не брал в рот спиртное. Ни грамма. Эти двое суток лучше всего провести в глубоком сне. Если вы его найдете, сделате ток, чтобы он надолго заснул. Дайте ему лошадиную дозу снотворного. Он проснется здоровым человеком, выйдет из психопатического состояния. Но, боюсь, когда это произойдет, Тимонин ужаснется тем вещам, которые он успел натворить.
    – Он может узнать знакомого человека, друга? Ну, меня он узнает?
    – Он мать родную не узнает, если встретит на улице. Правда, если несколько раз ему повторить, что вы это вы, то есть его друг, близкий человек. То, возможно, он как-то воспримет информацию. Впрочем, не ручаюсь.
    – Ваше предположение, где он может сейчас находится?
    – Больные всегда ходят проторенными тропами. Посещают те места, где бывали раньше. Если у Тимонина есть любовница, он может показаться у нее. Не исключено, что он посетит старых друзей. Может вынырнуть в другом конце страны. Скажем, в городе, куда ездил в командировку или в отпуск. Вариантов без счета. А что у него на уме, какой свет и в конце какого тоннеля он видит, знает только он сам. Что, облегчил я вашу задачу?
    – Отчасти, – озадаченный Девяткин почесал затылок.

*   *   *   *

    На Рублевку Девяткин вернулся после обеда. Он передал ключи от «Мерседеса» водителю, вошел в каминный зал. Худощавый молодой человек, облаченный в майку с короткими рукавами и голубые джинсы, поднялся с кресла, протянул руку.
    – Александр Боков, – представился он. – Помощник Леонида Степановича. Ирина Павловна вызвала меня. Сказала, что я поступаю в ваше распоряжение. Сказала, чтобы…
    – Знаю, знаю, – Девяткин потряс руку молодого человека. – А я Девяткин Юрий Иванович. Значит так, Саша, сейчас мы с тобой уезжаем…
    Девяткин не договорил. Дверь открылась, на пороге зала появилась Ирина Павловна.
    – Это куда вы уезжаете? Обед готов.
    – Заверните нам с собой бутерброды, – попросил Девяткин. – По дороге перекусим. А едем мы в Сергиев Посад. Есть одна зацепка. Не хочу дарить вам надежду прежде времени. Но, по непроверенным данным, Леню там видели.
    Ирина Павловна вздрогнула, как от удара, округлила глаза.
    – Леня в Сергиевом Посаде? Что он там делает?
    – Я же говорю, данные не проверенны. Возможно, это ошибка. Мы едем, чтобы выяснить этот вопрос. Далее. Мне нужно две-три фотографии Лени, чтобы было отчетливо видно его лицо. Плюс деньги на дорожные расходы. Сколько сочтете нужным.
    – Деньги на расходы я уже получил, – сказал Боков.
    – Тогда ты будешь казначеем. Еще нужна машина, но не шикарный лимузин. Обычная рабочая тачка. «Жигули» подойдут.
    – У меня как раз «Жигули», – отозвался Боков.
    – Прекрасно. Еще нужен мобильный телефон.
    – Телефон при мне, – Боков показал пальцем на портфель, стоявший на пороге комнаты. – Даже два телефона. На всякий случай.
    – Прекрасно. Мы выезжаем, как только я переоденусь.
    Девяткин поднялся наверх, в гостевую спальню, стянул с себя итальянский костюм. Он вытащил из большой спортивной сумки рубашку с короткими рукавами и летние брюки. Одежда помялась в дороге, но времени, чтобы поработать утюгом, не осталось. Спустя несколько минут Девяткин с сумкой в руке спустился с крыльца, сел на заднее сидение «Жигулей» и велел Бокову жать в Сергиев Посад на всех парах. Сам же съел собранные в дорогу бутерброды, выпил чаю из термоса. Ни слова не говоря, повалился боком на заднее сидение и сладко задремал.
    Дорога заняла около двух часов. Машину оставили на платной стоянке недалеко от центральной площади. Девяткин и Боков вошли в гостиницу «Интурист», взяли двухместный номер с кондиционером и телефоном. Поднявшись на третий этаж, Девяткин разделся до трусов, достал из сумки фотографию Тимонина и протянул её молодому человеку.
    – Рабочий день к концу, но ты все успеешь сделать. Беги в районную газету, редакция в соседнем доме, в задании городской администрации. Договорись с главным или кто там у них есть на месте. Дай на лапу или заплати в кассу, как за рекламу. Пусть фото возьмут в жирную рамку и опубликуют в завтрашнем номере.
    – В разделе «объявления»?
    – Хоть на первой полосе. Фотография должна бросаться глаза. А внизу текст. Ну, что-нибудь такое: «Пропал человек. За информацию о пропавшем гражданине гарантируем крупное денежное вознаграждение. Все, кому что-нибудь известно о человеке, которого вы видите на снимке, убедительная просьба обращаться…» Ну, и так далее. Пусть напечатают телефон нашего гостиничного номера. Понял?
    – Понял, – Боков для памяти что-то зачирикал в блокноте.
    – Вот и умница. Ты сообразительный, шустрый парень. Был бы ты женщиной, я бы на тебе женился.
    Отвесив неуклюжий комплимент, Девяткин включил кондиционер на полную мощность, задвинул шторы. Он лег на кровать, с головой закрылся простыней и через пару минут засопел тихо и ровно.
    Рабочий день заканчивался. Боков, резво перебирая ногами, почти бежал по площади к заданию городской администрации.
    – Женился бы он на мне… Вот же навязали на мою голову идиота, – шептал он себе под нос. – Чертов извращенец.

*   *   *   *

    Покинув квартиру Зинаиды Курляевой, Тимонин, пребывавший в добром расположении духа, долго слонялся по городу. Наконец, утомленный пешей прогулкой, завернул в ресторан, где и запил горячие блины водкой и русским квасом. Закончив поздний завтрак, Тимонин рассчитался с официантом и снова очутился на залитой солнцем улице. После приема пищи хорошо бы устроить себе небольшую развлекательную программу. Но разве найдешь достойное развлечение в городе, оглушенном жарой и безветрием, отравленным дымом горящих лесов.
    Но тут Тимонину неожиданно повезло. Проходя мимо городского дворца культуры, он остановился перед большой афишей, прикрепленной к витрине на самом видном месте. «Внимание. Десятая конференция работников жилищно-коммунального хозяйства. Торжественная часть. Выступление самодеятельных коллективов и солистов областной филармонии».
    Тимонин потоптался у дверей, после недолгих колебаний, переступил порог дворца культуры. Две женщины вахтерши, разомлевшие от жары, наглотавшиеся висевшего в воздухе дыма, выполняли инструкцию руководства: пропускали в зал строго по приглашениям. Но если приглашения не предъявляли, пускали и так. Тимонин выпил в буфете сто пятьдесят водочки и прицепил холодного пива. Утолив жажду, прошел в зал, полный нарядно одетых людей, в основном женщин, и занял свободное место в первом ряду.
    Торжественная часть благополучно клонилась к завершению, публика позевывала, ожидая короткого перерыва и заявленного после него концерта местных самородков, плясунов и певцов, а также двух известных солистов областной филармонии.
    Чтобы люди не разошлась, досидели до конца, устроители мероприятия обещали делегатам конференции после концерта раздачу памятных сувениров. Блокнотов, папок, календарей с городской символикой, шариковых ручек с эмблемами Подмосковья и прочей бесполезной ерунды. Начальство точно рассудило: ради того, чтобы получить за бесплатно какую-нибудь пустяковину, люди готовы вытерпеть многое. Если же раздать сувениры раньше времени, зал опустеет.
    Заместитель главы городской администрации Кузин, державший слово последним, отбарабанил по бумажке, на ходу придумав собственную эффектную концовку выступления.
    – И теперь, когда мы получили заверения областного руководства в поддержке нашего курса…
    Кузин оглянулся на лица людей, сидящих в президиуме, нашел физиономию областного чиновника, сдуру пообещавшего денег на коммунальные нужды, игриво погрозил начальнику пальцем.
    – Мы уверены, что все задачи нам по плечу. Теперь профинансируйте наших городских коммунальщиков в полном объеме. Обратной дороги, как говориться, нет.
    Он снова шутливо погрозил пальцем, на этот раз почему-то аудитории. Тимонину показалось, что грозят пальцем лично ему. Тимонин поднял руку и погрозил указательным пальцем Кузину.
    В это время активистка патриотического клуба «Союз нерушимый» Таня Родимова, отвечавшая за самодеятельные выступления, стояла за кулисами и старалась справиться с волнением. Она в сто первый раз повторяла слова, которые должна произнести через пару, появившись на сцене минут перед аудиторией. Но простые заученные фразы распадались бессвязные на слова, голос предательски дрожал. «Выступление нашего художественного коллектива посвящено, – бубнила Таня. – Оно посвящено… Посвящено оно… Десятой областной конференции работников жилищно-коммунального хозяйства. Мы, молодые… Посланцы… Посланники… Посранники… То есть…»

*   *   *   *

    – Спасибо, что собрались, – Кузин в последний раз обратился к собравшимся. – Спасибо, что пришли на наше мероприятие, значение которого трудно преувеличить, переоценить.
    Тимонин принял слова благодарности на свой счет. В эту минуту он решил, что пришел сюда не зря. И отмолчаться, тихо отсидеться в кресле он просто не имеет права. Теперь, после слов благодарности, он обязан что-то ответить этому симпатичному мужчине, и вообще высказаться перед аудиторией по многим волнующим вопросам.
    Когда из зала раздались жиденькие аплодисменты, Кузин сложил бумажки в аккуратную стопку, поклонился слушателям. Сойдя с трибуны, уселся в президиуме. Чиновник раздумывал над сложным вопросом. Сколько денег прилипнет к рукам, когда местные организации получат подряды на строительство теплосетей. И сколько ему, Кузину, положено комиссионных за то, чтобы подряд достался именно этой организации, а не другой. И сколько надо отдать наверх? И сколько распределить между своими? Чертова тьма вопросов.
    Надо все обдумать, посоветоваться со знающими людьми. Сейчас ещё пару слов скажет председательствующий собрания, председатель подкомитета городского законодательно собрания. Закроет торжественную часть – и шабаш. Можно позволить себе холодного пивка, а заодно уж нужно прояснить некоторые деловые моменты.
    Тимонин живо поднялся, пробежал по проходу вдоль первого ряда, пересчитал ногами ступеньки на сцену, взлетел наверх и плечом оттеснил от трибуны какого-то мужичка, собиравшегося закрыть торжественную часть конференции. Поставив портфель на пол, Тимонин встал перед микрофоном и улыбнулся залу.
    – Спасибо за теплые слова, которые я здесь услышал в свой адрес, – веско заявил Тимонин. – В моей жизни коммунальное хозяйство играет важную роль. В прошлом году я делал ремонт в своей квартире. Ну, разумеется, ремонт делал не я, а мастера делали. Так они столкнулись с проблемой совместимости эксклюзивной импортной сантехники и отечественно подводки. То бишь канализационных сетей… Ну, несоответствие. Дырки там не совпадают.
    Кузин тронул за рукав сидящего рядом областного начальника Шахова и кивнул на выступающего Тимонина.
    – Это ваш, областной? – спросил Кузин.
    – Не наш, – покачал головой Шахов. – А я думал, он ваш. Из коммунальщиков.
    – А может он оттуда? – Кузин показал пальцем на потолок. – С самого верха?
    – Много чести для нас, чтобы оттуда прислали.
    Кузин забеспокоился, привстал на месте, решая, что делать дальше. Позволить чужаку полностью раскрыть волнующую проблему совместимости с канализационными сетями импортной сантехники или деликатно, без скандала прервать выступление?
    – Это такая мутота, ремонт делать, – развивал мысль Тимонин. – Кто сталкивался, тот знает. А кто ещё не пробовал, тот хлебнет лиха. Короче, даже начинать не советую. По мне, так лучше жить в грязи, как свинья в луже, чем разводить эту бодягу с ремонтом.
    В зале засмеялись. Тимонин остановился, слил остатки воды из графина в стакан и опустошил его в два глотка. Начальники в президиуме переглядывались друг с другом. Кузин зарделся лицом. Мероприятие, кажется, под угрозой. Народ за кулисам тоже забеспокоился. Даже Таня Родимова замолчала и с тревогой уставилась на сцену. В зале, кажется, начинали понимать: на сцене происходит что-то не то, все идет не по писанному. Сделав паузу, Тимонин продолжал:
    – А теперь давайте все вместе отправимся в буфет и выпьем чего-нибудь освежающего, – говорил он. – А то в зале жара и воняет потом, как в солдатской казарме. И как вы только здесь сидите?

*   *   *   *

    Кузин решительно поднялся с места, шагнул к трибуне. Он подошел к Тимонину сзади, дернул его за рукав. Но тот не даже не оглянулся. Кузин повторил попытку. Тимонин нагнулся и достал из портфеля толстую пачку денег и потряс деньгами в воздухе. Зал загудел.
    – Я угощаю всех, – заявил Тимонин. – Покупаю весь буфет вместе с буфетчицей. Если она кому-то из мужиков понравилось, если кто любит толстых баб, – жрите. Хватит всем. Кстати, пивка я уже попил, ну, полное дерьмо. Брать не советую. Лучше водочки. А дорогим нашим женщинам – рябины на коньяке.
    Последним заявлением Тимонин окончательно завоевал симпатии зала. Обеими руками Кузин вцепился в плечо Тимонина.
    – Уберите деньги и сойдите с трибуны, – прошипел Кузин.
    – Что? – обернулся Тимонин.
    – Я говорю, не срамите наш съезд, наш слет. Нашу конферн… И себя не срамите. Немедленно уберите деньги. И сойдите с трибуны.
    – Что?
    – Здесь вам не цирк.
    Тимонин повернулся к чиновнику лицом и молча толкнул его ладонью в грудь. Кузин качнулся, как неваляшка, но не упал. Члены президиума, переговариваясь, стали вставать с мест. Кузин понял, что конференция, проходившая так гладко, так ровно, скомкана и безнадежно испорчена.
    – Что за хулиганство? – подал голос пузатый Шахов.
    Тимонин хотел ещё что-то сказать, но микрофон отключили. Замигал верхний свет. Тимонин решил, что договорить ему все равно не дадут. Значит, коллективный поход в буфет отменяется, выпить водки в веселой компании коммунальщиков не удастся, не судьба. Тогда он размахнулся и кинул в зал деньги. Крупные купюры разлетелись, как стайка напуганных птиц.
    – Охрана, сюда. Хулиганят, – закричал Шахов.
    Но охрана, заперевшись в будке киномеханика, смотрела увлекательный телефильм со стрельбой и мордобоем. Призывы Шахова оказались гласом вопиющего в пустыне.
    – Сюда, ко мне, охрана…
    В партере поднялась унизительная для человеческого достоинства, совершенно неприличная возня. Женщины вставали на сиденья кресел и, задрав руки кверху, ловили летящие по воздуху деньги. Кто-то пытался забраться ногами на спинки кресел. Купюры вертелись в воздухе, не давались в руки. Какой-то солидный лысый человек уже ползал на карачках по проходу, ища упавшие деньги под креслами.
    – Черт вас всех раздери, где охрана? – надрывался Шахов. – Вызовите милицию.

*   *   *   *

    Кузин снова наскочил на Тимонина, вцепился в лацканы пиджака и стал оттаскивать его от трибуны. Тимонин оторвал руки противника от своей одежды, левой ухватил Кузина за галстук. Он сдавил галстуком, как удавкой, шею заслуженного коммунальщика. А правой влепил ему пару увесистых пощечин.
    Физиономия Кузина с левой стороны зарделась бурыми пятнами. Но коммунальщик не собирался сдаваться, он изо всех сил пнул нападавшего носком лакированного ботинка в голень. Тимонин поморщился от боли, ослабил хватку. Кузин выдернул галстук из руки самозванца, попытался ударить его кулаком в живот. Но Тимонин оказался проворнее, он схватил за длинное горлышко стеклянный графин. И разнес графин о голову Кузина.
    Стеклянная посудина взорвалась, как осколочная граната. По сторонам брызнули, далеко разлетелись мелкие осколки. Но на Тимонина уже набросился областной начальник Шахов. Тесня Тимонина огромным выпуклым животом, Шахов, имевший разряд по вольной борьбе, хотел болевым приемом вывернуть руку хулигана, заломить её за спину. Но и здесь Тимонин оказался проворнее.
    Он сильно ударил Шахова кулаком в грудь. Тот отлетел к трибуне, огляделся по сторонам. Вырвал из гнезда увесистый микрофон, попытался садануть им, как молотком, по башке хулигана. Тимонин встретил противника мощным крюком в челюсть. Шахов с микрофоном в руке слетел со сцены, выломал спиной несколько кресел и остался лежать на полу, раскидав руки по сторонам.
    Охранники, пропавшие неизвестно где, так и не появились. Зато активистка Таня Родимова вывела на сцену участников художественной самодеятельности, плясунов, переодетых в матросские костюмы и бескозырки с надписями «Северный флот». Молодежь вся, как на подбор: жилистые крепкие девушки и десяток мускулистых парней, готовых броситься в драку. Все словно ждали команды «фас».
    Наступил критический момент. На несколько секунд установилась такая напряженная тишина, что, казалось, стало слышно, как стучат человеческие сердца. Силы были неравны. Тимонин, отступая, шагнул задом к краю сцены. Ребята из самодеятельности сжали кулаки и сделали вперед пару шагов.
    – Стоять, мать вашу дышлом, – вдруг надрывно заорал Тимонин. – Стоять, паразиты. А то гранату взорву. Гранатой вас, сволочей…
    Хотя в руке хулигана не гранаты никто не увидел, все сразу безоговорочно поверили в её существование, морячки попятились назад. При слове «граната» в партере поднялась паника.
    – Я вам устрою, – пообещал Тимонин. – Все тут к хренам разнесу. Своей гранатой.
    Люди уже успели собрать все деньги, даже передраться между собой успели. И теперь спешили спастись от неминуемого взрыва, напирали, лезли вперед, толкались плечами в дверях. В конце концов, двухстворчатые двери, не выдержавшие мощного натиска, слетели с петель. Толпа устремилась в фойе.
    Тимонин подхватил портфель, спрыгнул со сцены. Он добежал выхода из зала, смешался с толпой. Кто-то из самодеятельных плясунов хотел броситься в погоню, но, вспомнив о гранате, остался стоять на месте.
    Члены президиума, во время потасовки прятавшиеся за кулисами, снова появились на сцене и начали ругаться. Кто-то спрыгнул вниз, стал помогать подняться валявшемуся среди сломанных кресел Шахову. Но тот не так и не смог встать на ноги.
    Кузину принесли смоченное водой полотенце. Главный городской коммунальщик был расстроен, угнетен случившимся больше других. Сидя на сцене, он стирал полотенцем кровь с разбитой головы и бормотал что-то невразумительное.
    Вместо обещанных денежных вливаний из области он в присутствии начальства и подчиненных получил графином по башке. Не голову разбили графином, репутацию. Какой уж после этого авторитет руководителя? Какой спрос с подчиненных? Какие комиссионные? Хоть заявление по собственному пиши.
    Тушу областного чиновника Шахова подняли на руки самодеятельные артисты и через служебный вход понесли на улицу. Там уже надрывалась сирена «скорой помощи», которую догадалась вызвать вахтерша.
    Тимонин бегом пересек площадь, свернул в переулок. Пропетлял по дворам, заметая следы. Вскоре он вышел на тихую пустынную улицу, засаженную пыльными тополями. Остановившись на крае проезжей части, он долго ждал машину, когда она появилась, поднял руку, проголосовал частнику. Синие «Жигули» затормозили, Тимонин сунул голову в салон.
    – В деревню Черниховка отвезешь? Километров тридцать отсюда.
    – Знаю, – кивнул молодой водитель, выехавший покалымить. – Нет, не пойдет. Там лес горит. Дорога перекрыта.
    – Я заплачу. По высшему разряду.
    – Это само собой, заплатишь. Только ничего, братан, не выйдет. Километров за десять до Черниховки выставили милицейский кордон, никого не пускают. Я точно знаю, в субботу оттуда тещу вывозил.
    – Тогда продай мне свою машину.
    – Ты что, рехнулся? – водитель выпучил глаза. – Иди в автосалон. Я сам эту тачку три месяца назад купил.
    – Послушай…
    Тимонин обогнул машину спереди, поставил портфель на мостовую, наклонился к водителю. Затем дернул дверцу на себя. Ухватив частника за шею, сдавил пальцы и стукнул его лбом о баранку. Затем он выволок жертву за волосы из салона и пару раз навернул автолюбителю по морде. Парень отлетел на газон. Тимонин сел за руль и газанул с места.

*   *   *   *

    Утром Девяткин раздвинул шторы и залюбовался видом, открывавшимся из окна на Лавру. Вдохновленный величественным зрелищем, он пропел «Утро красит нежным светом», заказал завтрак на двоих в номер и отправил Бокова за газетами. Помощник вернулся через пять минут, протянул Девяткину свежий, пахнущий типографской краской номер районки.
    Фотографию Тимонина увеличили, взяли в розовую рамочку и поместили на видном месте, в правом углу четвертой страницы. Текст под фотографией заканчивался словами: «Просьба всех, кто встречал этого гражданина или что-либо знает о его место нахождении обращаться…» Далее следовал номер гостиничного телефона и обещание солидного материального вознаграждения.
    – Хорошая работа, – одобрил Девяткин.
    – Стараюсь, – отозвался Боков.
    Проглотив завтрак, Девяткин завалился на кровать, положил ноги на высокую спинку и углубился в подробное изучение газеты, начав с раздела «происшествия». Ничего примечательного, заслуживающего внимания.
    – Шестидесятилетний водитель грузовика Ковальчук был застигнут в постели несовершеннолетней школьницы, имя которой мы, по понятным причинам, не называем, – прочитал Девяткин вслух. – Мужчине предъявлено обвинение по 134 статье УК РФ. Примечательно, что спустя неделю в постели все той же школьницы был застигнут мусорщик, пятидесятилетний летний гражданин Саркисов. В скором времени обвиняемые предстанут перед судом.
    – Ну и нравы, – покачал головой Боков. – Потаскушку судить надо.
    – За что? Ей нравятся мужчины не первой и даже не второй свежести. Что тут поделаешь?
    Приятный и содержательный разговор прервал телефонный звонок. Девяткин сел на кровати и снял трубку. Звонили из приемной заместителя главы городской администрации Кузина. Секретарь передал просьбу своего начальника срочно зайти в приемную.
    – Уже иду, – сказал Девяткин и сунул ноги в ботинки.
    Через четверть часа Девяткин переступил порог просторного кабинета с окнами во всю стену. За рабочим столом он увидел мужчину средних лет с забинтованной головой. Сквозь повязку проступало бордово пятно запекшейся крови. Девяткин приблизился к столу, раскрыл перед лицом чиновника милицейское удостоверение. Кузин, не особо искушенный в процессуальных тонкостях задержания преступников или беглых психов, других документов от милиционера не потребовал.
    – В связи с чем вы разыскиваете этого субъекта? – спросил Кузин. – Что он у вас там натворил?
    – Он психически больной человек, – не раздумывая, ответил Девяткин. – Временами буйный. Я должен доставить его в профильную больницу.
    – Я так и понял, что этот гад того… С большим приветом. Здоровый человек не покусился бы на это, – Кузин покрутил указательным пальцем у забинтованного виска. – В смысле на мою голову не покусился. А он, сволочь, меня графином. Со всего маху. При людях. При начальстве. Прямо на конференции коммунальщиков.
    Девяткин сел за стол для посетителей.
    – Расскажите по порядку, – попросил он.
    Кузин в живописных подробностях пересказал дикое происшествие, приключившееся лично с ним и другими участниками областной конференции коммунальщиков.
    – Выходит на сцену этот черт, – рассказывал чиновник. – И начинает нести околесицу про дырки в импортной сантехнике. Потом приглашает всех пить с ним водку. И рябину на коньяке. И, наконец, швыряет в зал деньги. Толстую такую пачку. Мол, сами пьянствуйте. Тут я не выдержал, встал… Хотел приструнить…
    Девяткин слушал, опустив взгляд на полированную поверхность стола. Он сохранял каменное выражение лица, но на самом деле сдерживал приступы подкатившего к горлу смеха.
    – Этот псих избил и сбросил с эстрады руководителя областного звена Шахова. А потом пообещал взорвать в зале гранаты. Это уже натуральный терроризм.
    – У него была граната? – насторожился Девяткин.
    – Я почем знаю, – пожал плечами Кузин. – У него с собой портфель, а что в портфеле? Может, там тротила десять килограмм.
    – Скажите, может, он как-то вскользь обмолвился о том, что собирается делать? Назвал чье-то имя? Или упомянул населенный пункт, город или поселок?
    – Ничего такого. Возможно, псих до сих пор находится в нашем городе. Ищет новые жертвы. Я почему-то в этом почти уверен.
    – Вы обратились куда следует?
    – Я не писал никаких заявлений, – помотал головой Кузин. – Вообще не хочу вмешивать в это дело городскую милицию. И Шахова уговорил не заявлять. Мне не нужны сплетни и пересуды. Это, может, в Москве большого человека по башке графином звезданут, и никто ничего не узнает. А у нас тут все на виду. И так разговоров на месяц вперед хватит. А если уж милицию подключать…
    Кузин обречено вздохнул и погладил забинтованную голову.
    – Большая к вам просьба: найдите эту тварь. И поместите в психушку тюремного типа.
    – Именно это я и собираюсь поступить.
    Девяткин потряс руку Кузина и ушел. Вернувшись в номер, он снял пиджак и снова упал на кровать. Боков извертелся на стуле, ожидая рассказа. Наконец, он не вытерпел и спросил:
    – Ну, что там?
    – Ничего, – вздохнул Девяткин. – Один чиновник утверждает, что видел Тимонина. И даже во время встречи с ним схлопотал по голове пустым графином. Но больше он ничего не знает. Концов пока нет.
    – Что же нам делать? – озадачился Боков.
    – Ждать. Рыбка должна клюнуть. А солидное материальное вознаграждение на дороге не валяется.
    Девяткин накрыл лицо газетой. Боков, как неприкаянный, стал слоняться по номеру из угла в угол. Он останавливался и часто вздыхал, словно хотел пожаловаться кому-то на свою нелегкую долю. Но жаловаться было некому.

*   *   *   *

    Телефон ожил после обеда, ожил, и уже звонил не переставая. Девяткин едва успевал назначать встречи абонентам. Первым посетителем оказался директор музыкального магазина Вельдман. Он долго рассматривал милицейское удостоверение Девяткина, решая, стоит ли вести откровенные разговоры с этим человеком. Наконец, приняв положительное решение, директор вытащил из кармана районную газету с фотографией Тимонина, развернул её. И с силой ткнул пальцем в портрет своего обидчика. Палец насквозь продырявил газетную страницу
    – Сукин сын, – сказал Вельдман, скомкал газету и бросил бумажный мусор в корзину. – Он просто натуральный псих. Самый психованный из всех психов вместе взятых.
    Директор пришел сюда не за обещанным вознаграждением, не за деньгами. Ему не нужны были слова утешения или сочувствия. Он жаждал только одного – мести. Вельдман отказался присесть на стул, он так волновался, мысленно переживая прошлые страхи, что вел разговор стоя. Говорил с нутряным присвистом, задыхаясь, как астматик во время приступа.
    – Этот человек пришел в мой музыкальный магазин. Сперва играл на рояле и пел песни. Да, представьте себе: пел песни. А потом избил всех служащих и разнес все вокруг. Молотком размолотил коллекционный рояль.
    Директор погладил рукой огромную шишку на лбу, похожую на синеватый рог. Эту травму оставил вертящийся табурет, запущенный Тимониным в директорскую голову.
    – Сволочь, он уничтожил магазин, главное, рояль раскурочил, – сказал директор. – Просто-таки меня разорил, по миру пустил. Рояль, который его мизинца не стоит… Боже мой. Это даже не музыкальный инструмент, а произведение искусства, исторический памятник. Если бы вы знали, каких сил, каких трудов стоило мне его достать.
    Когда Вельдман произносил слово «рояль», он всякий раз хватался за сердце, щупал пальцами левую половину груди и едва слышно постанывал. На веках закипали слезы, готовые скатиться вниз по розовым щекам.
    – Ничего, – утешил Девяткин. – Не расстраивайтесь. Рояль – это все лишь рояль. Не больше и не меньше. Все хорошо, что хорошо кончается.
    – Вы смеетесь? – в глазах Вельдмана стояли слезы. – И это, по-вашему, хорошо?
    – Разумеется, – кивнул собеседник. – Ваша голова осталась на плечах, вы живы и даже не очень пострадали, если не считать шишки на лбу. А ведь вы встретились с очень опасным человеком. Скажу по секрету: когда он служил в Афганистане, то собрал большую коллекцию душманских ушей. Отрезал их и сушил на веревочке.
    – На веревочке?
    – Вот именно. Одно время пытался собирать скальпы, но они долго не хранились, невыделанная кожа расползалась. И он бросил это занятие. Ваши красивые уши, а то и скальп, могли бы пополнить его собрание. Возможно, у него не оказалось под рукой ножа, чтобы отрезать уши или ещё какой-нибудь жизненно важный орган.
    Вельдман потрогал уши, решив, что рояль роялем, но иметь вместо родных ушей целлулоидовые протезы на крючках, жить с ними, пристегивать по утрам и отстегивать на ночь… Нет, такая музыка не для него.
    – Кстати, у этого человека есть ещё одно хобби.
    – Какое? – заинтересовался Вельдман.
    – В прежние времена ради удовольствия он ломал людям ноги. Возможно, он просто вас пожалел. Проявил милосердие.
    – И это милосердие? – директор показал пальцем на синий рог. – За такое милосердие убивать надо.
    Вельдман покинул гостиничный номер, недовольный состоявшимся разговором. Этот мент заступается за матерого преступника. Такое впечатление, будто он в коллегию адвокатов записался, а не в милиции служит. Саша Боков, во время разговора тихо сидевший в уголке, подал голос.
    – Лично я в эту сказку не верю, – сказал он. – Ну, что Леонид Степанович разгромил музыкальный магазин, кого-то там избил и молотком уничтожил коллекционный рояль. Тимонин человек высокого полета. Не того масштаба личность, чтобы погромы устраивать. Вероятно, хулиган был очень похож на Тимонина. Этот чертов еврей просто обознался.
    – Возможно, – кивнул Девяткин, рассказ Вельдмана и его поставил в тупик. – Действительно, как-то это все сомнительно. Но совпадений слишком много.

*   *   *   *

    Другие посетители разочаровали Девяткина. Приходили два пьянчужки, которые утверждали, будто видели Тимонина на улице возле продуктового магазина «Астар». Якобы Тимонин купил им две бутылки белой, но пить водку не стал, просто ушел неизвестно куда. Эта информация ничего не давала Девяткину. Он выпроводил собутыльников, сунув им мелочь на пиво.
    В середине дня в гостиничный номер вошла женщина средних лет с расцарапанным носом и щеками. Царапины не мог скрыть даже толстый слой пудры. Курляева, как и директор музыкального магазина Вельдман, пришла не за деньгами, а за справедливостью.
    – Да, он по виду приличный человек, – сказала Курляева. – Ему не нужно подкладывать в трусы пару носков, чтобы выглядеть настоящим мужчиной. Но в душе этот ваш Тимонин – настоящая свинья.
    Сделав это заявление, она коротко пересказала обстоятельства знакомства с Тимониным в ресторане «Интуриста». Однако утренние события, осветила скупо, замолчав, по собственному мнению, непристойные подробности происшествия.
    – Он бросил мне в лицо кота, – сказала Курляева. – И ногой пнул несколько раз. А потом ушел. Все произошло неожиданно. Он взорвался, как вулкан.
    – Что-то предшествовало этому взрыву? – Девяткин кусал кончик ногтя.
    – Все было спокойно. Он сидел в кресле и смотрел телевизор. Я предложила ему… Ну, предложила чаю выпить. А он вдруг подскочил, как ужаленный, и запустил мне в лицо котом. А потом ногами стал пинать…
    – Вы обратились в милицию?
    – Тогда мне было не до этого. Я была слишком взволнована, оскорблена в лучших чувствах. А сегодня увидела объявление в газете. И подумала: этот человек опасен. Встретиться с вами – мой долг.
    – Тимонин не поделился своими планами? Не сообщал, что он собирается делать в ближайшее время? Возможно, он называл города или населенные пункты, куда хочет отправиться.
    Курляева наморщила лоб и долго смотрела в окно.
    – Нет, не припоминаю.
    После того, как Зинаида Львовна, избитая и совершенно голая оказалась на лестнице своего подъезда, в её жизни произошли важные подвижки. Курляева в течение одного дня подыскала вариант обмена своей квартиры на квартиру меньшей площади в другом районе. Она поклялась себя больше никогда не ужинать в ресторане гостиницы «Интурист».
    И, наконец, вчера вечером Зинаида Львовна нанесла визит заезжей гадалке и предсказательнице, приехавшей в Сергиев Посад на летние гастроли из Москвы. Предсказательница погадала на будущее, используя стеклянный магический шар и традиционные карты, чем успокоила душу бедной женщины. Гадалка напророчила, что в самом скором времени Курляеву ожидают радикальные перемены в личной жизни. Зинаида Львовна выйдет замуж за большого, знаменитого человека. Киноартиста или даже богатого еврея.
    Ну, пусть до таких высот не дотянуться. До артиста или богатого еврея, как до звезды из другой галактики. Но вот торговец подержанными велосипедами Хомяков, с которым Зинаида Львовна свела знакомство на оптовом рынке, вчера позвонил и предложил встретиться в неформальной обстановке. Хомяков – кадр перспективный. Он вполне сотоятельный человек, а не какой-нибудь жалкий импотент без жилплощади.
    – Так, значит, Тимонин провел ночь в вашей постели?
    – Именно провел, то есть проспал, – подтвердила Курляева. – Накануне он сказал, что не сможет, так сказать, играть на скрипке. И сдержал свое обещание. Понимаете, о чем я говорю? Он был мертвецки пьян. Но, тем не менее, разговаривал во сне, не дал мне глаз сомкнуть.
    – И о чем же он во сне разговаривал? Возможно, назвал какие-то имена?
    – Только сейчас вспомнила, он упоминал какого-то дядю Колю. И раз пять обещал ему, что все будет пучком. И еще… Он говорил, что Черниховка не место для приличного человека. Так и сказал. Черниховка – это дыра в жопе.
    – Черниховка? Вы не ошиблись?
    – На провалы в памяти не жалуюсь, – Курляева поджала губы. – Я в торговле работаю и вся бухгалтерия у меня вот тут, в голове. Память – дай Бог всякому.
    Девяткин проводил даму до выхода из гостиницы, вернулся в номер. Боков сидел в уголке и курил. Девяткин вытянул из пачки сигарету, сел рядом с молодым помощником.
    – Ты слышал когда-нибудь о дяде Коле? Или о Чениховке?
    – Первый раз слышу от этой бабы с бешенством матки. Настоящая сдвинутая на сексе нимфоманка: «Он сказал, что не сможет играть на скрипке». Тьфу, какое дерьмо. Грош цена словам этой сучки недотраханой.
    – Для сына знаменитого переводчика ты слишком образно выражаешься.
    – Называю вещи своими именами.
    – И тем не менее. Немедленно обследуй все здешние киоски, достанешь подробную карту района и области. Плюс карты прилегающих областей. Что-то мне подсказывает: эта Черниховка – не пустой звук. И в Сергиев Посад Тимонин приехал неспроста.
    Боков поднялся с видимой неохотой. Но ходить далеко не пришлось: все карты имелись в продаже в ближайшем книжном магазине.

*   *   *   *

    Казакевич не мог сидеть без дела. Не осталось и толики терпения, чтобы просто ждать вестей от Бокова. И вообще наивно рассчитывать, что мент Девяткин на блюдечке принесет адрес, по которому скрывается Тимонин. Надо действовать самостоятельно, а не надеяться на подачки судьбы.
    Казакевич заперся в кабинете, положил перед собой чистый лист бумаги и попытался составить список людей, у которых мог отсиживаться Тимонин. Ничего из этой затеи не получилось. Страницу украсило лишь одно имя: Ада Пертовна Яхонтова. С этой женщиной у Тимонина был бурный романчик. Пару раз Тимонин приглашал Казакевича на квартиру своей пассии.
    Где– то год назад любовники расстались. Когда за рюмкой водки Казакевич спросил Тимонина о причинах разрыва, тот ушел от ответа, лишь тень на плетень навел. Мол, разбилась голубая чашка. Что за чашка? И почему она разбилась? Подробности Казакевич так и не вытянул.
    Но после разрыва с Яхонтовой Тимонин, кажется, не завел новую интрижку на стороне. Казакевич, менявший женщин часто, даже слишком часто, не понимал странного аскетичного поведения Тимонина. Зачем зарабатывать деньги, если ты не умеешь их тратить? Даже любовницу приличную не имеешь, не говоря уж об остальном…
    И вот теперь имя Ады Михайловны всплыло в памяти.
    Казакевич не стал строить хитроумных планов. Он предпочитал действовать просто, прямолинейно. Год назад Яхонтова работала в какой-то фирме, брала переводы технической литературы на дом. Скорее всего, она и сейчас, обложившись словарями, сидит за столом. Полистав телефонную книжку, Казакевич набрал нужный номер. Когда Яхонтова взяла трубку, он представился, сказал что есть очень важный совершенно неотложный разговор. Надо бы немедленно встретиться. Кажется, Яхонтова была заинтригована.
    – Что ж, приезжайте, – сказала она. – Адрес не забыли?
    – Как можно забыть ваш адрес? – Казакевич расплылся в улыбке.
    Через пару часов он оказался в районе Чистых Прудов. Купив большой букет белых гвоздик, поднялся на последний этаж дома старой постройки, надавил кнопку звонка. Яхонтова провела Казакевича в большую комнату, усадила в кресло. Поставила перед гостем чашку кофе и вазочку с пирожными.
    – Так что случилось?
    – Леня пропал, – вздохнул Казакевич. – Вышел из машины, сказал, что вернется через пять минут. Но не возвращается уже вторую неделю. Я с ног сбился. Подумал, может, вы что-то знаете. Может, он звонил?
    Яхонтова не смотрела в глаза собеседнику. У этой женщины какой-то странный ускользающий взгляд. Будто она врет даже тогда, когда говорит правду.
    – Последний раз Леня звонил мне накануне Нового года, – сказала Яхонтова. – Поздравлял. Хотел заехать с подарком. Но я решила: раз все кончено, значит, кончено. Тогда у меня появился другой мужчина. Но подарок он все-таки прислал.
    Яхонтова подняла палец и показала на люстру. Казакевич задрал голову кверху. Да, дорогая, даже уникальная вещица. Люстра сделана из чистого серебра и представляет собой плетеную корзину с вытянутыми по сторонам хрустальными рожками.
    – Значит, он не звонил? – повторил вопрос Казакевич.
    Яхонтова отрицательно покачала головой. Она водила взглядом по сторонам. И, несмотря на видимые усилия, о Тимонине она не могла говорить спокойно. Яхонтова поднялась с кресла, встала у обеденного стола, сплела руки на груди.
    – Леня никак не мог решиться на важный шаг, не мог расстаться со своей Ириной, – продолжила Ада Михайловна. – Что ж, я его за это не осуждаю. Это его решение. А я уже ничего не ждала.
    Врет, – решил Казакевич. Определенно врет. По глазам заметно, по этому взгляду, раскосому, блуждающему по углам комнаты, по стенам, по потолку. Или не врет? Черт этих баб угадает.
    – Я вас понимаю.
    Казакевичи одним глотком выпил кофе и встал с кресла. Он подошел к женщине, взял её за плечи, как добрый утешитель, как друг. Иначе этот жест не истолкуешь.
    Коротко размахнувшись, Казакевич ударил Яхонтова кулаком в лицо. Когда та отлетела в угол комнаты, прошел в прихожую, впустил в квартиру ждавших на лестнице трех азербайджанцев. Он показал пальцем на лежавшую в углу комнаты женщину.
    – Начинайте.

*   *   *   *

    Вперед выступил бригадир Валиев. Он встал на колени перед Яхонтовой. Бритая налысо голова бригадира отразила свет коллекционной люстры. Он стянул с женщины джинсы и трусы. Помощники сорвали темную майку и бюстгальтер. Веревками привязали руки к батарее отопления, а щиколотку левой ноги к серванту.
    Яхонтова пришла в себя, закричала. Она пыталась отбиться от мужчин одной свободной ногой. Азербайджанцы смеялись. Валиев сходил на кухню принес длинный провод от электрического чайника. Усевшись на диван, он удалил обмотку с конца провода. Затем надел прорезиненные перчатки, закрывающие предплечья по самые локти. Он встал на колени и вставил штепсель в розетку.
    – Раздвигай ей ноги, – скомандовал Валиев.
    Казакевич сидел в кресле и задавал вопросы. Яхонтова скрипела зубами, до крови кусала губы и извергала потоки ругательств.
    – Ублюдки, твари. Не трогайте меня… Господи… Господи, что вы делаете, твари? Ублюдки…
    Казакевич не боялся шума и криков. На площадке кроме двери Яхонтовой ещё одна дверь. Проверено, что нижние соседи в отъезде. Дом старой постройки, с толстыми стенами и межэтажными перекрытиями. Тут хоть спевку хора имени Пятницкого устраивай, едва ли кто услышит.
    Разумеется, Казакевич предпочел бы не смотреть на истязание женщины. Он не садист и не поганый извращенец, он не ловит кайф от таких зрелищ. Но присутствие Казакевича было более чем желательно. Азербайджанцы не знают всех нюансов дела. Они могут не придать значения словам Яхонтовой, неправильно их истолковать.
    Яхонтова тонко вскрикивала, дергалась от ударов электротока.
    – Сволочи, я беременна. Я на четвертом месяце. Грязные азерботы. Суки поганые.
    – Ты беременна, – обрадовался Валиев. – Это хорошо. Ну, это хорошо… Умница, что сказала.
    Он отволожил в сторону электропровод, на карачках подполз к Яхонтовой, низко наклонился над ней. И взасос поцеловал в губы.
    – Поганая тварь, – плевалась словами Яхонтова. – Что б твоей матери руки оторвало. И ноги. И то место, которым она тебя, срань такую, рожала.
    Валиев стал давить коленом на живот Яхонтовой. Что-то хрустнуло. Через две-три минуты в уголках рта закипела малиновая пена. Яхонтова больше не ругалась, она тяжело с хрипотцой дышала, будто в груди насверлили дырок. Выплевывала на голую грудь розовую мокроту.
    – Переверните её на живот, раздвиньте ноги и так держите, – приказал Валиев.
    Стоя на коленях, он расстегнул ширинку и спустил штаны.
    Казакевич прикрыл глаза ладонью. Но не смог усидеть на месте, вышел из комнаты, прошел по длинному коридору, сел на бортик ванной. Лишь бы сейчас не блевануть. Попив холодной воды из крана, стал с усилием сглатывать вязкую солоноватую слюну, стараясь вспомнить о посторонних приятных вещах.
    «А эта Яхонтова, наверное, в постели ничего, – думал Казакевич. – Такая миниатюрная женщина. Приятно её повертеть, такую горячую. Темперамент выдает румянец на впалых щеках. Тимонина можно только поздравить с находкой».
    Казакевич тут же поправил себя. Поздравлять Тимонина уже не с чем. Сейчас Яхонтова не в форме, в таком виде она не нужна пьяному извозчику, и никогда уже не будет никому нужна. Если даже оставить её в живых, жалкий огрызок жизни Яхонтова проведет в инвалидной каталке.
    Тошнота немного отступила. Казакевич с наслаждением вздохнул полной грудью, достал из кармана сигареты. Он сознательно тянул время, в комнату возвращаться не хотелось. Сюда в ванную доносились слабые стоны и невнятное бормотание. Яхонтова уже не могла говорить. Бесполезная жертва, бесполезная мучительная смерть.
    Казакевич вышел из ванной, встал в дверях комнаты.
    – Все, хватит. Кончайте с ней.
    – Понял, – Валиев подтянул штаны, застегнул ширинку.
    Один из его помощников выдернул вилку из розетки. Просунув оголенные провода глубоко в горло женщины, он обмотал нижнюю челюсть клейкой лентой. Затем снова сунул штепсель в розетку. Запахло паленым мясом. Голое тело изогнулось в дугу, вытянулось во всю длину, снова изогнулось. Мелко задергалось. Затряслась посуда в серванте.
    Казакевич отвернулся, к горлу опять подступила тошнота.
    – Я ухожу, – Казакевич сел на табурет и стал зашнуровывать ботинки. – Избавьтесь от трупа, уберите тут все, чтобы чисто было. Она должна просто исчезнуть. Ясно?
    – Так точно, – отрапортовал Валиев.
    Помощник бригадира, молодой парень с красивыми вьющимися волосами, полез в спортивную сумку, достал ножовку и сапожный нож. Когда Казакевич закрывал за собой дверь, помощники Валиева уже волокли тело Яхонтовой в ванную комнату.
    Казакевич, не заезжая в офис, отправился домой. Там его ждал брат жены Петр, дремучий провинциал из Тюмени. Родственник владел несколькими строительными фирмами, получал за взятки хорошие подряды, но в Москве ориентировался, как слепой котенок в чужом доме. Казакевич обещал показать Пете вечернюю Москву.
    – Что-то ты бледный, – Петр похлопал Казакевича по плечу. – Устал?
    – Устанешь тут, – пожаловался Казакевич. – Но наша договоренность в силе. Я вызвал машину. Сейчас покажу тебе места, где можно вкусно пожрать. И дешево потрахаться.

*   *   *   *

    Поездка на угнанных «Жигулях» оказалась не самым приятным путешествием в жизни Тимонина. Он хорошо запомнил дорогу на Черниховку и теперь находил путь без помощи карты. Однако над горизонтом стелился голубоватый дымок, в горле першило.
    Сам не зная того, Тимонин гнал машину прямиком в эпицентр лесного пожара, бушующего третью неделя на границе Тверской и Московской областей. Огонь захватил площадь в шестьдесят гектаров и продолжал поедать лес и торфяные поля. Съехав с асфальтовой трассы на двухрядную асфальтовую дорогу, Тимонин прибавил газу. Впереди километров пять приличного асфальта, а дальше грунтовка, на которой «жигуль» не разгонишь. Впрочем, гнаться не за кем, да и видимость из-за дыма неважная.
    Тимонин издалека заметил «Москвич» дорожно-постовой службы, стоявший поперек пустой дороги, двух милиционеров, расхаживавших по обочине. Несколько мгновений Тимонин боролся с соблазном сделать быстрый разворот на сто восемьдесят и рвануть в обратную сторону. Он соображал слишком долго, драгоценное время для поспешного бегства было упущено. Черт с ним, решил Тимонин, раз бумажник с деньгами оттягивает карман пиджака, к чему бегать от милиции?
    Старший по званию лейтенант Лыков шагнул на проезжую часть, сделал отмашку полосатым жезлом. Тимонин затормозил, «Жигули» остановились в двух метрах от лейтенанта. Лыков подошел к машине, наклонился к водителю. Тимонин опустил стекло. Милиционер не почувствовал водочного духа, исходившего от Тимонина, спиртовые пары почти без остатка поглощал едкий дым, который к вечеру сделался ещё гуще, ещё тошнотворнее.
    – Вы видели щит на повороте? – спросил лейтенант.
    – Видел, – кивнул Тимонин.
    – А надпись прочитали?
    – Надпись? Не прочитал, – признался Тимонин. – Быстро ехал.
    – Надо читать такие вещи, – вздохнул Лыков. – Для вас же, для водителей поставили щит, а вы не читаете. Пожары… Во всех газетах только об этом и пишут.
    В эту секунду Тимонин дыхнул в самый нос склонившегося над ним лейтенанта, но тот снова не услышал перегарного духа. Лыков простоял на развилке дорог уже пятый час, неукоснительно выполняя инструкцию: выезд в район закрыт для всех, кроме служебных автомобилей с разрешениями, оформленными в администрации области, выезд – будьте любезны. От жары, духоты и дыма голова кружилась, сдавливало металлическим обручем виски. «Блин, ещё пару дней на этом посту, и я тут стану законченным токсикоманом или просто сдохну», – думал Лыков.
    Кроме того, мысли милиционера были далеко от его поста. Лыкова больше занимали перипетии семейных неприятностей, свалившихся на его голову. Неделю назад от лейтенанта к повару коммерческого ресторана ушла любимая жена, забрав с собой единственного ребенка и кое-что из имущества. И теперь, на этой пустынной дороге в обществе туповатого сержанта Захаренко, Лыков чувствовал себя всеми брошенным и одиноким, как банный лист на чужой голой заднице.
    – Вот как? – переспросил Тимонин. – Пожары?
    – Горят значительные лесные массивы. Администрация запретила въезд на данную территорию частных автомобилей. Во избежании…
    Лыков говорил с усилием. Ему до смерти надоело выдавливать из себя штампованные казенные фразы, втолковывая каждому тупому чайнику простые вещи: лес горит, въезд запрещен.
    – Поэтому поворачивай оглобли, – закончил наставления Лыков. – И дуй отсюда пока, как говориться, трамваи ходят. Понятно?
    – Понятно, – кивнул Тимонин. – Чего тут не понять? Спасибо большое. Вы, можно сказать, мне натурально жизнь спасли.
    – Не за что, – козырнул Лыков. – Надо повнимательней ездить.
    Тимонин полез в карман за бумажником, словно хотел тут же, на месте, расплатиться с лейтенантом за спасенную жизнь. Но в последнюю секунду решил, что платить милиционеру вообще-то не за что, служивому человеку зарплата капает. Проехав задним ходом метров тридцать, Тимонин включил первую передачу, плавно разогнался, описав дугу, объехал милицейский «Москвич» по обочине. И стремительно набрал скорость.
    – Стой, – заорал Лыков, махнул жезлом и закашлялся от дыма. – Стой, тебе говорю. Захаренко, в машину.
    Лыков свалился на водительское место, завел двигатель. Захаренко упал на переднее сидение, хлопнул дверцей. Лыков резко дернул машину с места, двигатель зачихал, но не заглох.
    – Товарищ лейтенант, у нас горючки только на донышке бензобака, – сказал Захаренко. – Как обратно добираться будем, если его не догоним? На своих двоих?
    Лыкову не хотелось соглашаться с подчиненным просто из духа противоречия, но Захаренко был прав. Возможно, первый раз в жизни сержант был прав. Бензина кот наплакал, а угнаться за новым «Жигулем» на раздолбанном дохлом «Москвиче» проблематично. Лыков затормозил. Развернул машину и поехал в обратном направлении, к дорожной развилке.
    – Ладно, черт его дери, – дохав до места, Лыков резко, со злостью нажал на тормоз. – Если этому придурку охота заживо сгореть, так он на правильном пути. Прямо в крематорий едет. Ну, а если вернется этот гад…
    – Да уж, – поддержал сержант. – Если только вернется.

*   *   *   *

    Следующим посетителем Девяткина оказался студент Сережа, которому удалось выставить Тимонина на дармовой ужин и выпивку. Завтра утром студент собирался в обратную дорогу, в родной Питер. Но денег в обрез, едва хватило расплатиться за номер в гостинице. А уж на поезд придется занимать у московской родни.
    Но и тут фортуна оскалилась в широкой улыбке, днем Сережа остановился возле газетного стенда, прочитал объявление, помещенное в районке. Да, везет, так везет. Молодой человек открыл для себя неожиданную истину: оказывается, с одной овцы можно два раза подряд шерсти настричь. Он накрутил номер телефона, указанного в газете, и через четверть часа постучался в дверь под номером тридцать три.
    – Мы с ним сидели в ресторане, – сказал Сергей. – Я приехал из Питера, вечерком зашел отдохнуть в кабак. Меня посадили за столик, где он ужинал. И мы долго разговаривали.
    – Так, о чем интересно? – спросил Девяткин.
    – Много о чем, – сухо ответил студент. – Я учусь в институте, мне лишняя копейка не помешает. Как насчет вознаграждения? В газете написано, о хорошем вознаграждении.
    – Все там правильно написано. Ошибки нет.
    Ушлый студент не отступил.
    – Тогда можно сразу рассчитаться.
    – Ты ещё ничего не рассказал, а уже торгуешься, – покачал головой Девяткин. – Может, ты ни черта не знаешь. За что же тогда платить?
    – Вас интересует место нахождение этого человека, правильно? – прищурился Сергей.
    Готовый рассердиться Девяткин повернулся к Бокову, курившему в углу перед окном:
    – Выдай парню десять баксов.
    Боков полез в карман, открыл бумажник, протянул деньги студенту, но тот упрямо помотал головой.
    – Там написано о солидном вознаграждении. А вы суете мне какую-то жалкую десятку.
    – Для студента и десятка приличные бабки, – Девяткин похлопал Сергея по плечу. – Рассказывай, получишь ещё столько же.
    – Хорошо. Так вот, мы сидели в ресторане и разговаривали. Этот мужик уже был на взводе. Не знаю, сколько он выпил до моего появления, но глаза у него уже скрестились на переносице. Он болтал всякую ерунду. Ну, я задал ему несколько вопросов. Просто так, из вежливости. Мол, какими судьбами здесь оказались? Какие планы? Только он на вопросы не отвечал. По-моему, он вообще плохо понимал человеческую речь.
    Девяткин только рукой махнул.
    – Так, хватит лирики. Давай по существу.
    – Короче так. Он вдруг заявил, что непременно должен поехать в Черниховку. Мол, это его священный долг. К какому-то деде Коле Попову. Я так понимаю, что эта Черниховка – деревня или поселок. А дядя Коля его родственник. Ну, он решил навестить престарелого родича. Что, в точку? Есть такой дядя Коля?
    – Может быть, – ответил Девяткин. – Ты фамилию не перепутал?
    – Попов – это точно.
    – А дальше что было?
    – Вашего клиента заклеила какая-то бабенка. По виду торговый работник среднего звена. Такие старенькие промокашки не в моем вкусе. И они вместе отвалили, под ручку. Видимо, на хату поехали.
    Студент получил свою честно заработанную двадцатку и закрыл дверь с обратной стороны. Девяткин разложил на кровати принесенную Боковым карту района, долго водил пальцем по бумаге. Наконец, он нашел, что искал.
    – Вот она, Черниховка, – Девяткин показал пальцем не еле заметную точку. – Деревня на границе областей. Что скажешь, Саша?
    Боков пожал плечами.
    – Что тут скажешь? Вы правы.
    – Тогда расплатись за постой, подгоняй машину. Мы уезжаем, больше нам здесь делать нечего. Черниховка – это километров сорок с хвостиком. А то и больше.
    Сунув в карман сотовый телефон, Боков спустился вниз, дошагал до автостоянки. Усевшись за руль, набрал номер Казакевича, подробно доложил обо всем, что случилось сегодняшним днем.
    – Короче, два незнакомых друг с другом человека говорят, что Тимонин в этой самой деревне, – закончил рассказ Боков. – Нет причин не верить этим людям. Но мент велит немедленно туда выезжать. Я уже расплатился за гостиницу, сейчас сижу за рулем. Что делать?
    – Задержи Девяткина, сколько сможешь, – ответил Казакевич. – Хоть на пару часов. Мои ребята должны приехать на место раньше вас. А вообще ты молодец.
    – Как мне его задержать? Я не знаю, как это сделать.
    – Как хочешь. В крайнем случае убей его.
    – Я не умею убивать людей.
    – Пора учиться, – Казакевич дал отбой.
    Боков глянул на чесы. Без четверти четыре. Выехать желательно не раньше шести. Как выиграть время? Сломать машину? Девяткин рано или поздно найдет поломку, но его доверие к Бокову кончится навсегда. Симулировать болезнь? Какую? Боков запер машину, подошел к охраннику стоянки.
    – Друг, где у вас тут аптека? Или киоск аптечный?
    – Вон, через дорогу. И направо.
    Боков побежал в указанном направлении. Через четверть часа он вошел в номер, завернул в ванную комнату. Налив полстакана воды, плеснул валокордина. Со стаканом в руке проследовал в комнату, споткнулся о сумку, оставленную у порога. Доковылял до кровати, сел. Тут из туалета вышел Девяткин.
    – Что с тобой, Саша?
    Боков помассировал ладонь грудь, влил стакан с лекарством себе в горло. По номеру поплыл густой запах камфары.
    – Что-то сердце прихватило. На улице. Не успел до машины дойти. Хорошо, аптека рядом. Ой, черт. Вот всегда так. Не вовремя. Ой.
    – Врачам показывался?
    – У меня врожденный порок сердца. Ох, давит, не могу. Прилягу.
    Боков спиной повалился на кровать. Тихо постанывая, не отпуская руку от груди, смежил веки, будто заснул.

*   *   *   *

    Пятидесяти восьмилетний дядя Коля Попов жил бобылем на окраине Черниховки, деревни в двенадцать дворов. Отсюда, из этой самой деревни, он выезжал редко, однако все же умудрился сделать две ходки на зону. В первый раз получил пятерочку за воровство колхозного имущества. Второй раз за Попов сел за хищение госсобственности, двух машин шифера.
    Районный прокурор устроил дяде Коле командировку на шесть лет в республику Коми. Под Ижмой Попов научился сколачивать ящики под тару и шить из брезента рабочие рукавицы. Там же к дяде Коле, человеку крестьянского происхождения, прилепили кликуху – Мозоль. В тот год, когда Попов снял все казенное и поехал в родную деревню, умерла его жена. Не дождалась месяца до возвращения супруга.
    Черниховка, даром, что относительно недалеко от столицы, встретила блудного сына нищетой и полным запустением.
    В прежние добрые времена деревня входила в колхоз «Красный путь», убыточное хозяйство худо-бедно кормило крестьян. Но колхоз развалился, работы не стало, люди побросали дома и разъехались. Лишь десятка полтора бывших колхозников, в основном стариков, которым некуда податься, не тронулись с места, остались доживать век в деревне.
    Возможно, находись Черниховка в другом месте области или района, и жизнь здесь была бы другая. Но с местоположением деревни не повезло. Здесь не селился на лето обеспеченный московский люд, здесь не строили особняков, а деревенский дом нельзя было продать горожанам за самую мизерную, смехотворную по нынешним временам цену. Всему виной свалка отходов, территория которой, обнесенная трехметровыми столбами, обмотанная колючкой, начиналась в километре от околицы.
    По периметру свалки понатыкали вышек, а на вышках торчали день и ночь солдаты внутренних войск. Поговаривали, что отходы, что закапывали в землю на территории свалки, не совсем обычные. Якобы тут, возле Черниховки, находится радиоактивный могильник. И свозят сюда всякую дрянь с атомных станций.
    Лично дяде Коле от такого соседства ни тепло, ни холодно. Радиации он, как и всякий человек, не чувствовал. И сильно подозревал, что по телевизору о вреде облучения стильно привирают. В мутантов, детей, рождавшихся с двумя головами или тремя ногами, не верил. Про такие страсти он только в газетах читал, и полагал, что люди-уроды – плод воображения досужих столичных шутников, зарабатывающих себе на пропитание дурацкими выдумками. Но выдумки выдумками, а сам дядя Коля, чего судьбу искушать, на территорию свалки никогда не совался.
    Военные грузовики в сопровождении милицейский машин проходили по Черниховке два раза в месяц, по ночам. Обратно шли налегке, пустые. Гул автомобилей затихал за дальним лесом, а деревня долго не могла заснуть. А за забором из колючки ещё пару дней и ночей скрежетал экскаватор, закапывая глубоко в землю похожие на обычные бочки свинцовые контейнеры с каким-то дерьмом.
    Четыре года назад на военные грузовики перестали появляться в Черниховке. Неизвестно куда увезли экскаватор. Затем сняли часовых с вышек, охранение по периметру свалки. Территория могильника оказалась заброшенной, заросла бурьяном и сорным подлеском. Заградительные столбы местами покосились, а то и вовсе попадали. Когда увезли последних солдат, забыли и о деревне. Сюда больше не приезжала передвижная автолавка. Чтобы купить хлеба приходилось ездить на велосипеде аж за семь километров.
    Когда в начале лета возле деревни стали гореть леса, о Чениховке снова вспомнили. Дважды сюда приезжал какой-то агитатор из области, нагнал страха. Убеждал стариков уехать, временно поселиться в пионерском лагере в двадцати километрах отсюда. Бесплатная кормежка, все условия и так далее. А там или пожарные справятся с огнем, или дожди пойдут, и люди смогут вернуться.
    За жителями Черниховки прислали автобус. Кто хотел – уехал. Дядя Коля остался сторожить имущество. Трех кур, пять литров прозрачной, как слеза младенца, самогонки, допотопный телевизор «Темп» и почерневший от времени дом, который всем, кроме хозяина, без надобности.
    Во второй декаде июня огонь подошел вплотную к опустевшей деревне. Дядя Коля, лечившийся от дыма самогоном, бросил пить, потому что боялся пьяным сгореть заживо в собственном доме. Даже ночами стало трудно дышать, Попов часто просыпался, садился на лавке и водил носом по сторонам: не загорелся ли дом. Он ругал себя за то, что не поехал вместе с другими жителями в пионерский лагерь. Жил бы сейчас на всем готовом и в хрен не дул. И пропади пропадом эти куры.
    В конце месяца дядя Коля решил, что больше ждать нельзя, нужно собираться и рвать когти, пока тут не поджарился. Он упаковал в два старых рюкзака все самое ценное, что мог унести на себе: две четверти самогона, пару новых хромовых сапог, пиджак и ещё кое-что по мелочам. Он просидел на собранных вещах целый день, но так и не тронулся в дорогу. Он зарубил и выпотрошил кур, наварил картошки, твердо решив сниматься с якоря завтрашним утром. Но и на следующий день нашлись какие-то дела, пришлось отложить поход до следующего дня.

*   *   *   *

    А вечером к дому подъехали новенькие синие «Жигули», дядя Коля как стоял во дворе, так и сел на лавку. Из автомобиля вышел друг Витьки Окаемова, покойного племянника, Леонид Степанович Тимонин. Поздоровавшись за руку с хозяином, Тимонин объявил, что приехал в Черниховку, как в прежние времена, погостить на пару дней и, если придется, рыбы половить.
    – Так ведь у нас того, сами видите, – дядя Коля развел руки по сторонам. – Лес горит. Дымина. Какой уж тут отдых? Какая рыбалка? Пруды повысыхали.
    – Ничего, – сказал Тимонин. – Черт с ней, с рыбалкой. А лес пускай себе горит. Это отдыху не мешает. Зато комаров нет.
    Рассуждения гостя показались дяде Коле нелогичными. Но он краем уха слышал от племянника, что этот Тимонин – очень богатый человек. А у богатых свои странности.
    Гость прошел в дом, уселся в горнице за столом. Дядя Коля открыл собранный рюкзак, поставил на стол четверть самогона, холодную картошку, жареную курицу. Слазил в подпол за огурцами.
    – Что-то постарел ты дядя Коля, – прищурился Тимонин. – Седой весь.
    – Это ничего, седина бобра не портит, – Попов налил по полному стопарю. – Давай за здоровье. Что б побольше его у нас было.
    Когда накатили по второй, Тимонин наклонился, достал из-под стола портфель, расстегнул хромированные замочки и выложил на стол восемь толстых пачек рублевых купюр крупного достоинства. Деньги были вдоль и поперек схвачены тонкими резиночками. Дядя Коля, давно не державший в руках ни больших, ни мелких денег, лишился дара речи. Исусе на кресте, да сколько же тут? Какие деньжищи, несметные.
    – Перед смертью я разговаривал с Виктором, – сказал Тимонин. – Он сказал: у меня в сейфе кое-какая наличка лежит. Деньги. Раскидай их между моими родственниками.
    – Кое-какая? – переспросил дядя Коля и показал пальцем на увесистые пачки. – Ничего себе «кое-какая». Да я одну такую пачку за всю жизнь не… заработал.
    Он хотел сказать «не своровал», но употребил другое слово. Хотя и дураку ясно, заработать честным трудом такие несметные тысячи в нынешние трудные времена просто немыслимо. Да, по-крупному Витька работал, – рассудил Попов. С другой стороны, это хорошо, что люди воруют. Значит, есть что воровать.
    – Я забрал из сейфа деньги, разделил их на две части. Поровну. Это ваша доля, – Тимонин подвинул пачки к Попову.
    Дядя Коля крякнул. При жизни племянник был не слишком уж щедрым человеком. Не баловал Попова подарками или копейкой. А вдруг сразу целое состояние привалило. Впрочем, Попов Витьке не родной дядя, теткин муж всего-навсего. Но если разобраться, куда ему было девать деньги, перед смертью-то? С собой в гроб не положишь. После третьего стаканчика дядя Коля чуть не прослезился и перешел на «ты».
    – Значит, за этим и приехал? Деньги привез?
    – За этим и приехал.
    – А кому остальные деньги отойдут? – спросил Попов.
    – У Виктора ещё родственник имеется.
    – А-а-а. Вон оно как.
    Дядя Коля был растроган до глубины души. Перед смертью племянник вспомнил о нем, распорядился денег дать. Но в сердце засела острая заноза. Если ему полагается одна часть Витькиных денег, то каким же родичам отойдет другая половина? Есть ещё двоюродный дядька, который живет где-то далеко и, по сухам, совсем не бедствует. Того дальнего родственника Попову в глаза видеть никогда не доводилось.
    Он налил ещё по стопарю, выдавил из себя мутную слезинку, предложил выпить за светлую память безвременно ушедшего племянника.
    – Остальные деньги при тебе? – Попов закусил кислым огурцом.
    – Вон, в портфеле.
    – Значит, прямо от меня к тому родственнику двинешь?
    – Прямо от вас, – Тимонин забыл закусить.
    – А надолго ты ко мне? – не отставал с вопросами Попов. – Дня два хоть поживешь?
    – Дня два поживу.
    Тимонин вышел на крыльцо и долго смотрел, как в вечерних сумерках над лесом поднимаются столбы темно серого дыма. Затем он залез на чердак, бросил на сено сшитое из лоскутов ватное одеяло, повалился на него и захрапел.
    Дядя Коля заснуть не мог. Он зажег свет, занавесил окна. Усевшись на полу, разложил деньги веером, четыре раза пересчитал. И каждый раз от волнения сбивался со счета, сума выходила разная. Но все равно, что так, что эдак, – чистая астрономия. При свете электрической переноски дядя Коля выкопал в огороде яму, завернув деньги в целлофан, затолкал в большую банку из-под краски и закопал. Вернулся в дом, лег на лавку и уставился в потолок.
    Спустя полтора часа он вскрикнул, вскочил на ноги. Выбежав на огород, откопал банку. Время до утра дядя Коля провел в раздумьях: где хранить свалившееся с неба огромное состояние? Но так ничего путного и не придумал. Только затолкал банку в рюкзак на место, прежде занятое бутылками с самогоном, а рюкзак забросил на антресоли в кухне. Тут деньги хоть на виду. Душе спокойнее.
    Утром Тимонин проснулся с головой тяжелой, как двухпудовая гиря. С чердака было видно: дымные столбы подошли ещё ближе к деревне.

*   *   *   *

    Невыспавшийся дядя Коля все утро ходил смурной, сам не свой. Он боялся надолго отходить от кухни, где спрятал деньги. Но, с другой стороны, кого тут опасаться? Тимонин, ясно, не возьмет. Ему своих денег девать некуда. А на всю деревню осталось, может, три слепых старика и туговатый на ухо Семен, молодой мужик, единственный друг и собутыльник дяди Коли. Из опасений за избу и другое имущество Семен не пожелал уезжать с сельчанами в пионерский лагерь и теперь мучился в деревне.
    Поздним утром Попов похмелил гостя все тем же самогоном, напоил Тимонина квасом и усадил перед телевизором. Пока два политических комментатора, сменяя друг друга, промывали Тимонину воспаленные мозги, дядя Коля бродил по огороду от дерева к дереву, от куста к кусту, перекладывал лопату из руки в руку. Окапывая засохшую, уже неживую смородину, он решал для себя непростую задачу.
    Теперь, когда впереди замаячили лишь болезни, нищая старость другие прелести одинокой сельской жизни, сам Бог послал такой шанс… Портфель Тимонина полон денег. И о том, что приятель покойного Витьки находится здесь, в Черниховке, никто не знает. Так сказал сам Тимонин. Итак, портфель с деньгами на одной чаше весов, а на другой что? Сущий пустяк – человеческая жизнь.
    Темные мысли копошились в голове Попова, как черви в сырой могиле. Картины, одна соблазнительнее другой, рожались и гасли. Попов видел себя столичным жителем, в новой прекрасной квартире с видом на Москва реку. Обстановочка по самому высшему разряду. Полированная мебель, двуспальная тахта с обивкой в цветочек, столик на колесиках и множество других очень цененных, даже роскошных вещей, которые доводилось видеть на журнальных картинках, наполнили новое жилище Попова.
    Обед дяде Коле подавала женщина его мечты: молоденькая полнотелая вафлерша с большими титьками в коротеньком халатике, обнажавшем крутые бедра, и нейлоновом голубоватом парике. А что? С такими деньгами к немолодому дяде Коле столько баб прилипнет, хоть в шеренгу строй и выбирай на конкурсной основе.
    Одно плохо, и большие деньги кончаются быстро. Не успеешь порадоваться всему этому празднику, а в кармане дырки. А в тех дырках опять ветер гуляет. Вот если бы та вторая доля, предназначенная не поймешь кому, до адресата не доехала… Если бы всю сумму, что лежит в портфеле Тимонина, сразу дяде Коле… Тогда можно ещё не так развернуться. Тогда бы и до конца жизни хватило, до глубокой старости. А его будущей пенсией пусть почтальонша из района свой худосочный зад вытрет.
    Попов напрасно соблазнял себя, в душе он все уже решил. Осталось обдумать детали, так сказать, технику исполнения приговора. Решено, Тимонин никуда из деревни не уедет. Останется тут навечно. Была бы волына или ружье, все можно кончить за секунду, одним выстрелом. Но придется дорогого гостя ублажить топором или ножом.
    Лучше бы сделать все ночью. Сонного Тимонина обухом по репе. Но есть одна заминка. Гость спит на чердаке, и вниз на ночь спускаться не хочет, говорит, наверху хорошо, соломой пахнет. Там, на чердаке, к нему не подступиться: от шорохов, скрипов лестницы Тимонин наверняка проснется. Да и топор на чердаке высоко не занесешь, потому что крыша совсем низкая. А если ножом? Им темноте ещё попасть надо в то место, куда метишь.
    Но это полбеды. Как ни крути, одному с Тимониным, крепким мужиком, трудно сладить. Нужна помощь. Чтобы наверняка. Нутром Попов чувствовал, что глуховатый Семен не откажется от предложения пособить в мокром деле. Переступит через кровь. Семен сам прошел через зону, отсидев трешник за изнасилование малолетней девчонки по тогдашней срамной сто семнадцатой статье. Насилие девчонки не убийство, – рассудил дядя Коля, – но раз уж коготок увяз, всей птичке пропадать. Семен подпишется…
    Попов заглянул в дом, убедился, что гость сидит на лавке, не отрывая пустого взгляда от экрана телевизора.
    – Сейчас я за картошечкой схожу, – помахал рукой дядя Коля. – Сварим и с соленым огурчиком её. А то моя-то совсем меленькая.
    – Сходи, – тупо кивнул Тимонин.
    Попов взял в сенях пустое ведро, вышел на улицу, затопленную дымом. Прошагал метров сто, свернул во двор Семена.

*   *   *   *

    Глуховатый Семен слыл в округе недалеким человеком, готовым ради копейки матерь родную на вилы насадить. Но мать Семена, на её же счастье, скончалась, не дождавшись, когда сынок повзрослеет, войдет в силу. Дядя Коля вошел в избу соседа, потопал ногами у порога. Семен, отъевшийся, мордастый, одетый в изодранную майку, разложил на газете шестеренки и винтики, чинил будильник.
    Попов подумал, что такими татуированными ручищами не часики ремонтировать надо, а сейфы потрошить. Поставил на пол ведро, сел к столу и начал с безобидного вопроса.
    – Видел, ко мне какой гусь приехал?
    – А, чего говоришь? – заорал Семен и приложил к уху раскрытую ладонь. – Громче.
    Попов набрался терпения и начал по порядку. Сейчас в деревне никого, а тут жирная залетная птица. Если по-тихому кончить дело, никто не узнает. Ведь в деревне и во всей округе, считай, ни души нет.
    – Чего ты хочешь? – не мог взять в толк Семен.
    – Ящик хочу ему стругануть, – злился дядя Коля на чужую тупость.
    Разговор отнял долгих два часа. Семен туго соображал, часто переспрашивал и чесал плешину.
    Попов не торопясь объяснил ситуацию по второму разу, напрямую объяснил, без недомолвок. Разумеется, рассказыл Семену о портфеле, полном денег. Бабки они поделят после дела по справедливости. Кроме того, Семену достанутся новенькие «Жигули», на которых приехал Тимонин, ведь Попову машина без надобности. А Семен мечтал хоть развалюшку какую приобрести.
    А уж потом они заживут… Господи, да это вовсе не жизнь, а малина со сливками. Даже самогонку бросят пить, будут брать только государственную водку. А за ней на машине ездить. С ветерком. Только номера надо новые изготовить. Так Семен на все руки мастер. Номера для него – плевое дело.
    Дядя Коля неспешно плел цветистую ткань своего повествования и наблюдал, как в глазах глухого Семена разгорается адское пламя. Все, клюнул мужик.
    – Ну, чего скажешь? – спросил Попов.
    – А что, если его хватятся? – Семен забыл о сломанном будильнике. – Если искать твоего Тимонина станут?
    – Ну, в крайности, чтобы следы замести, можно всю деревню спалить, – проорал Попов. – Только этого не потребуется.
    Ударили по рукам. Дядя Коля стал излагать детали задуманного предприятия. Время в запасе есть, они все успеют сделать без особой спешки, с умом. Сегодня же, едва стемнеет, Семен отправится на свалку, за колючую проволоку. Выроет глубокую могилу. Там труп и с собаками не сыщут. Местные бояться на территорию свалки заглядывать, обходят это место за пять верст. Даже милиция, получив приказ, туда не сунется.
    Когда Семен вернется, пусть наточит штык от карабина. Тот самый, которым режет свиней. И топор тоже наточить не мешает. Завтра Семен наденет чистую рубаху, а не рваную майку, побреется и зайдет к дяде Коле, якобы по какому-нибудь соседскому делу. Но не с самого утра, к вечеру пусть заходит. Часам к шести. Этот визит не вызовет подозрений гостя. Наточенный инструмент пусть положит в ведерко и оставит за порогом.
    До этого времени дядя Коля напоит Тимонина самогоном, чтобы тепленьким его резать. Выбрав момент, они вместе навалятся. И в четыре руки его кончат. А дальше не станут темноты дожидаться. Вечером же на санках оттащат труп на свалку.
    Сбросят тело в могилу, польют солидолом и подожгут. В случае чего, чтобы опознать не смогли. Когда тело сгорит до костей, забросают останки землей, разровняют могилу. Потом вернутся в дом дяди Коли, смоют кровь с пола. На этот случай у Попова имеется пакет со стиральным порошком. А там останется разделить деньги и отогнать к Семену на двор «Жигули».
    Закончив разговор, дядя Коля слазил в погреб и насыпал полведра крупной картошки, покормить гостя.
    – Дело сделаем, сочтемся, – пошутил он.
    – Чего? – заорал Семен.
    Дядя Коля только махнул рукой и закрыл за собой дверь.

*   *   *   *

    Оставшись один, Семен почувствовал давно не испытанное волнение. Он поднялся на ноги и стал мерить шагами избу. За исход будущего дела он не волновался. Вместе с дядей Колей они этому московскому фраерку кровь пустят в легкую, без проблем. Без соли съедят и не подавятся.
    Но вот будет дальше? Рано или поздно лесные пожары закончатся, сельчане вернутся в деревню. Как объяснит им Семен, забывший, когда в руках копейку держал, свое неожиданное богатство? Эту новую машину у себя на дворе? С каких прибытков он купил «Жигули»?
    Семен долго вздыхал, тер ладонью небритые щеки. Может, прав дядя Коля? Надо сжечь всю деревню вместе с оставшимися здесь тремя стариками. Спалить к чертям собачим, а самому сесть в автомобиль и покатить, куда глаза глядят, за красивой жизнью, за лучшей судьбой. Пожару в деревне никто не удивится. А Семена искать не станут, напишут, что без вести пропал. Или что там у них пишут в таких случаях. Что ж, так тому и быть. Говорят, Черниховка на этом месте двести лет простояла. Но вот и её срок кончился.
    Приняв решение, Семен принялся за дела. Достал из-под стола штык от карабина, финский нож, из ящика с инструментом выбрал топор потяжелее, напильник и брусок. Сев на лавку начал с топора. Когда кончил точить инструменты, вытащил из прохладного погреба канистру с солидолом, разлил жидкость по десятку литровых бутылок. Запечатал горлышки бумажными затычками.
    Когда стемнело, сунул в карман кусачки, вышел из дома, притворив дверь на сухую ветку. Положил на плечо лопату, взял в руку керосиновую лампу. Проходя мимо дома дяди Коли, остановился, долго полировал взглядом синенькие «Жигули». Машину, словно женщину, хотелось погладить руками, но Семен переборол желание. В освещенном окне он увидел дядю Колю, уже порядком захмелевшего, подперевшего голову ладонью, и московского гостя. Устроившись за столом посередине комнаты, они пили самогон, закусывая крупной разваристой картошкой.
    Семен вздохнул, облизнулся и пошел своей дорогой. Дойдя до свалки, он перегрыз колючую проволоку кусачками, углубился в территорию метров на триста, выбрал место, загороженное со всех сторон кустами, стал копать. К половине двенадцатого ночи глубокая могила для Тимонина была готова.
    Погасив лампу, Семен перекурил, усевшись на куче земли. Затем той же дорогой вернулся к себе в избу. Он упаковал в нейлоновую сумку пять бутылок солидола, пошел обратно на свалку. Спрятал бутылки в кустах рядом с могилой. Этой дрянью они польют труп Тимонина, чтобы весело горел. Еще по бутылке бросят в те дома, где отсиживаются деревенские старики. А двери палками подопрут снаружи, чтобы не выбежали. Они свое пожили, надо освободить место молодой поросли.
    Во втором часу ночи утомленный хлопотами Семен лег в постель, но сон не шел. От рук пахло соляркой, в воздухе стоял дым, а в сердце росла беспричинная тревога. Ничего, теперь осталась самая малость. Дождаться завтрашнего вечера. А уж завтра…

*   *   *   *

    Казакевич приятно проводил время в компании Пети, младшего брата жены. Они выпили в баре кактусовой водки, а потом решили обстоятельно познакомиться с китайской кухней. Подъехав на служебном лимузине Казакевича к ресторану «Пекин», поднялись на седьмой этаж и выбрали лучший столик у окна. Отсюда открывался шикарный вид на Москву. День заканчивался, впереди долгий вечер, сулящий кучу удовольствий.
    Казакевич, твердо решивший отвлечься от всех неприятностей, погрузился в изучение меню. Но тут в кармане зазвонил мобильный телефон. Взволнованный голос помощника Тимонина Сашки Бокова звучал издалека, словно из другого потустороннего мира. Казакевич извинился перед братом жены, через просторный ещё пустой зал прошел в туалет. Убедившись, что рядом никого, продолжил телефонный разговор.
    Сообщение Бокова просто ошарашило Казакевича.
    Помощник сообщал, что Тимонин нашелся. Он жив и невредим. Есть люди, совершенно посторонние, незнакомые между собой, которые утверждают, что Тимонин в данный момент отсиживается в деревне Черниховка. Есть такой населенный пункт, даже не пункт, а маленький плевок на границе с Тверской областью.
    Черниховка… Как же, как же… Знакомое название.
    Если память Казакевичу не изменяет, в этой самой деревушке у покойного Витьки Окаемова есть дальний родственник. То ли дядя, то ли кто, сейчас и не вспомнить. Однажды, года два назад, они втроем, Казакевич, Тимонин и покойный Окаемов, сдуру отправились туда на рыбалку. Наловили в три удочки каких-то жалких пескарей, мелочь, кошке на корм, зато напились до упаду. Сам Казакевич пробовал плавать и едва не утонул в мелком пруду, где вода едва до шеи не достает.
    – Значит, это достоверные сведения? – переспросил Казакевич.
    – Абсолютно достоверные, – Боков волновался, говорил тонким прерывистым голосом. – Разные люди говорят…
    – Задержи Девяткина, сколько сможешь, – приказал Казакевич. – Хоть на пару часов. Мои ребята должны приехать на место раньше вас. А вообще ты молодец.
    – Как мне его задержать? Я не знаю, как это сделать.
    – Как хочешь. В крайнем случае, убей его.
    – Я не умею убивать людей.
    – Пора учиться, – Казакевич нажал кнопку, опустил трубку в карман.
    Он вернулся в зал, извинился перед братом жены. Мол, у меня срочное дело, а ты оставайся тут и отдыхай. Петя только плечами пожал, как человек деловой он понимал, что бизнес важнее приятного застолья.
    Спустившись вниз, Казакевич сел в машину, велел водителю гнать на улицу Хмелева в районе Сретенки. По этому адресу переехали пятеро азербайджанцев. Они безвылазно сидели в съемной трехкомнатной квартире и ждали экстренно вызова Казакевича. Ехать туда, встречаться с бригадиром Валиевым небезопасно, лучше действовать через посредника, забивать стрелку и вести разговор в безопасном месте. Но куда опаснее упустить Тимонина.
    По дороге Казакевич ломал голову над заковыристыми вопросами. Что Тимонину понадобилось в этой деревне, дыре, забытой Богом и людьми? На первый взгляд его действия выглядели нелогичными, даже глупыми. Однако факт остается фактом. Боков утверждает, что Тимонин спьяну рассказывал какой-то местной шлюхе, что собирается именно к дяде Коле. Другому случайному собутыльнику, молодому человеку, студенту, говорил о той же Черниховке и дядя Коле Попове.
    Значит, ошибка исключена. Тимонин действительно там. Но подтолкнуло его к этому решению, что его вспугнуло, заставило покинуть Москву? Ответа нет. Если Тимонин решил залечь на дно, то выбрал подходящее тихое место. Скорее всего, он ведет какую-то игру, условия которой остаются загадкой. Но теперь ждать осталось недолго, сегодня ночью, в крайнем случае, завтра утром, все разъяснится.
    Не доезжая квартала до нужного дома, Казакевич велел водителю остановиться, отпустил машину. Оставшийся путь он прошагал пешком, поднял по лестнице на третий этаж старого кирпичного дома, позвонил в дверь условным сигналом: три коротких звонка, пауза, один длинный. Проводив Казакевича на кухню, бригадир Валиев, сходил в комнату и вернулся с картами Московской и Тверской областей.

*   *   *   *

    Казакевич черным фломастером прочертил маршрут, по которому поедут азербайджанцы. Затем он плотно прикрыл дверь, выдал подробную инструкцию. Действовать быстро и решительно. Без колебаний и раздумий. Большая группа из пяти кавказцев может привлечь внимание милиции. Поэтому Валиев возьмет с собой только двух помощников, втроем они запросто управятся.
    Приедут в Черниховку, найдут Тимонина. И пристрелят его. Будет возможность, обезобразят труп до неузнаваемости. Отрубят голову и закопают в надежном месте. Сами знают, как это делается, не Казакевичу их учить.
    Помешать боевикам никто не сможет, потому что в деревне нет даже участкового милиционера. Если случится непредвиденное, в Черниховке появится друг Тимонина мент Девяткин, с ним тоже не церемониться. Положить рядом с трупом Тимонина. Девяткин мелкая рыбешка, у него нет влиятельных друзей или высоких покровителей, из-за его гибели никто не станет поднимать шум.
    На обратном пути нужно избавиться от машины, не графья, доедут до Москвы и поездом. По возвращении Валиев должен позвонить Казакевичу, сообщить, что дело в шляпе. Завтра ровно в полдень они встретятся в Люберцах, в районе свалки. Там бригадир получит полный расчет, и тут же всей группой азербайджанцы отправится из Москвы в отпуск на родину. С глаз долой.
    Валиев погладил лысую голову ладонью. Последние слова Казакевича о полном расчете и отпуске ему очень понравились. Валиев улыбался и думал, что приятно, когда все за тебя решают посторонние люди. Самому не надо ни о чем думать, только выполнять приказы и, смыв с рук чужую кровь, считать заработанные деньги.
    Казакевич был на нервном взводе, лукавая кривая улыбка бригадира ему не понравилась. Напоследок Казакевич решил испортить азербайджанцу настроение.
    – Слушай, почему ты наголо бреешься? – спросил Казакевич. – Тебя что, тюремный парикмахер стрижет?
    – Почему тюремный? – улыбка погасла. – Просто очень жарко.
    – Просто очень глупо, – отрезал Казакевич. – Глупо стричься как зэк, когда ты ещё на свободе.
    Через минуту он вышел из квартиры, спустился вниз и поймал такси. Появился соблазн вернуться в «Пекин» и, как наметил ещё утром, поужинать в обществе брата жены. Казакевич решил, что сытный ужин куда приятнее долгого ожидания наедине с неизвестностью. Но, главное, сегодня вечером нужно находиться в людном месте. Чтобы в случае чего сотня человек могла подтвердить алиби Казакевича. Он велел водителю ехать на площадь Маяковского.

*   *   *   *

    Валиев сам не сел за руль видавшего виды «Форда», доверил управление машиной молодому Рафику Хусейнову, у парня задатки большого гонщика. Жаль, этот талант не тому человеку достался. До Сергиева Посада доехали без приключений, проскочили город на полном ходу, а дальше начались проблемы. «Форд» останавливали менты из дорожно-постовой службы. Проверяли документы водителя, и даже паспорта пассажиров. Бумаги чистые, имеются даже отметки о регистрации гостей Москвы по месту временного проживания. Через пять километров машину снова тормознули.
    Общался с милиционерами Хусейнов, которому, за неимением лучшего, слепили паспорт на имя какого-то чмошника, гражданина Грузии Тенгиза Гумиашвили. И такая ксива сойдет. А с ментами Хусейнов умет разговаривать. Хорошо подвешен язык, а карие миндалевидные глаза излучают бескорыстное дружелюбие и покорность маленького человека перед лицом сильной власти.
    – Я ведь честный грузин, а не какой-нибудь чеченец, – говорил Хусейнов милиционерам. – Привожу из Аджарии мандарины и орехи. Торгую на рынке. Только и всего. Могу показать справку с рынка.
    Не все провинциальные милиционеры хорошо понимали национальные различия, и не отличали азербайджанский акцент от грузинского и вообще были не слишком бдительны. Справку с рынка предъявлять не просили, денег не требовали, смотрели паспорт, сличая физиономию водителя с фотографией на документе. Во время переговоров с милицией Валиев ерзал на заднем сидении и поглядывал на часы. Время шло, машина стояла. Хусейнов заговаривал зубы ментам. Наконец, разрешили ехать дольше, предупредив, что съезд с основной трассы запрещен, горят леса. Наконец, нашли нужный поворот на пустую двухрядную дорогу. Дальше нужно жать километров десять, до развилки. Но и здесь ждал сюрприз. Поперек дороги, преграждая путь, стоял милицейский «Москвич». На обочине топтались два мента.
    Старший по званию лейтенант Лыков, вышел на середину проезжей части, махнул жезлом.
    Хусейнов сбавил ход, остановился. Он выругался в полголоса, вышел из машины. Лыков шагнул навстречу азербайджанцу, козырнул.
    – Предъявите документы.
    Лыков, прищурившись, внимательно разглядывал лицо молодого человека. Кавказец. Интересно, что он тут забыл? Хусейнов достал документы из брючного кармана, протянул милиционеру паспорт и водительские права. Лыков мельком глянул на правую ладонь Хусейнова. Рука гладкая, а на сгибе указательного пальца небольшая, едва заметная мозоль.
    За десять лет службы Лыков в составе сводного отряда милиции был несколько раз командирован в «горячие точки». Из последней командировки он едва не вернулся вперед ногами. Два месяца лечился в военном госпитале после пулевого ранения в бедро. После выписки написал рапорт с просьбой перевести его с оперативной работы на должность инспектора дорожно-постовой службы.
    Не то, чтобы здоровье Лыкова угрохал тот снайпер. На переводе в ДПС настояла жена, которая тоже имела право на спокойную жизнь и лишнюю копейку. Теперь уже бывшая жена. Однако из «горячих точек» Лыков вынес кое-какой опыт. Он знал, что боевика от мирного жителя можно отличить, лишь глянув на его ладони. На ладонях всегда темно серый слой пороховой гари. Эту грязь можно смыть с мылом.
    Но есть и другая примета, которую не смоешь, не ототрешь. Человек, имеющий дело со стрелковым оружием, практикующийся в стрельбе, как правило, носит на внутренней части указательного пальца небольшую продолговатую мозоль. Спусковой крючок пистолета или автомата натирает кожу.
    Сейчас Лыков просто зафиксировал этот факт, но не придал значение такой мелочи. В конце концов, мало ли людей с мозолями на пальцах? Возможно, перед ним какой-нибудь чемпион по стендовой стрельбе.
    – Я честный грузин, а не чеченец, – заявил Хусейнов. – Торгую на Велозаводском рынке. Из Аджарии привожу мандарины…
    Лыков, страдавший головной болью, поморщился, не дал договорить.
    – Слушай, мне до лампочки, чем ты торгуешь на своем рынке, – сказал лейтенант. – Мандаринами, помидорами или лавровым листом. И откуда ты приехал – тоже до лампочки. Когда поворачивал на дорогу, видел запрещающий знак?
    Хусейнов виновато потупил глаза, развел руки по сторонам.
    – Простите, не обратил внимания.
    И Лыков склонен был простить, решив дело миром. В этот день настроение лейтенанта поднялось немного выше нулевой отметки. Семейные неприятности, обиды на убежавшую с поваром жену, не то чтобы забылись, но как-то отошли на задний план. В течение долгих дней он глотал дым лесных пожаров, изнемогая от жары и тупости автомобилистов, поворачивающих сюда, хотя на основной магистрали установлен запрещающий знак и броский желтый щит с письменным предупреждением.
    Теперь дежурство подходило к концу. На следующий день другой наряд дорожно-постовой службы должен был сменить Лыкова и сержанта Захаренко. Дней десять лейтенант рассчитывал подышать чистым воздухом, посидеть дежурным на телефоне в районном управлении внутренних дел. А там, глядишь, его перебросят на основную магистраль, на хлебное место поближе к Москве.
    Лыков вернул документы молодому человеку.
    – Не видишь, что в лесу пожары? – спросил лейтенант. – Проезд без специального пропуска запрещен. Заворачивай обратно.
    – Может, договоримся? Ну, как-нибудь?
    – С тобой? Не договоримся.
    Хусейнов кинул головой, сказал «спасибо». Он залез на водительское место, обернулся к Валиеву.
    – Не пропускает, – сказал Хусейнов. – Пожары, говорит. Без специального пропуска нельзя ехать, говорит.
    – Так дал бы ему специальный пропуск, – Валиев потер указательный палец о большой, будто считал бумажные деньги.

*   *   *   *

    Бригадир понял, что настала его очередь вмешаться, вступить в переговоры с представителем власти. Он распахнул дверцу, вылез с заднего сидения, шагнул к Лыкову. Валиев, склонив голову набок, дружелюбно улыбался.
    – Послушай, дорогой, – бригадир говорил по-русски лучше, чем по-азербайджански, но сейчас нарочито коверкал слова, ставил неправильные ударения и растягивал гласные звуки. – У меня, понимаешь, отец в Черниховке. Старый почтенный человек. Поехал, понимаешь, сюда две недели назад, родственника навестить. И тут эти пожары загорелись. Вот едем за отцом, вручать его хотим. Пропусти, дорогой, а то отец совсем дымом задохнется, понимаешь.
    – Слушай, я ведь уже все объяснил, – лицо Лыкова сделалось суровым. – А если вы не понимаете устной речи, на обратном пути остановитесь. Прочитайте, что написано на желтом щите.
    Валиев продолжал улыбаться.
    – Будь человеком, слушай, пойди навстречу. Отец совсем больной старик, понимаешь. Ноги распухли, руки распухли. Меня жалеть не надо. Старика старого пожалей, понимаешь. У тебя самого отец, мать есть?
    Валиев запустил руку в задний карман брюк, вытащил деньги, медленно отсчитал три крупных купюры. Лыков удивился странной щедрости. За десять дней, проведенных здесь, на отдаленном посту, на пустой дороге, никто не предложил ему самых мизерных денег. И небольшая сумма подкожных сейчас бы не помешала. Сегодня после смены с устатку хорошо бы взять пивка или чего покрепче.
    Валиев протянул деньги лейтенанту. Тот пальцем не пошевелил, остался стоять, запустив руки в карманы форменных брюк. Лейтенант колебался.
    Лыков служил в милиции не первый год и давно научился безошибочно отличать вранье от правды. История о почтенном старом отце с опухшими конечностями, неизвестно зачем приехавшим сюда, в подмосковную глубинку, с Кавказа, навестить какого-то родственника… Нет, эта история за километр воняла враньем низкого пошиба.
    Валиев стоял с протянутой рукой, зажав деньги между пальцами. Лыков думал. С другой стороны, почему бы не поверить в сказку про старого дедушку, ну, хотя бы для виду не поверить? Пусть эти кавказцы катят, куда катят, Лыков их не видел. Лейтенант уже склонился к положительному решению. К тому, чтобы взять деньги. Он внимательно посмотрел на руку Валиева. И опять увидел желтоватую мозоль на внутренней части указательного пальца. Точно такую же мозоль, какая была у молодого парня, представившегося грузином, у водителя машины.
    – Встать к машине, руки на капот, – скомандовал Лыков. – Ноги раздвинуть. Живо.
    – Послушай, дорогой…
    Лыков зашел сзади, толкнул Валиева в спину. Бригадир сунул деньги обратно в карман. Он вынужден был подчиниться. Шагнув к «Форду» он бросил красноречивый взгляд на сидящего за рулем Хусейнова, дважды моргнул левым глазом. Затем Валиев развел в стороны руки, растопырил пальцы. И уперся ладонями в капот.
    – Послушай, начальник, – пролепетал Валиев.

*   *   *   *

    Лыков не слушал. Он сделал первую и, возможно, главную ошибку. Расстегнул кобуру, но пистолет не достал. Вместо этого повернул голову к Захаренко.
    – Сержант. Выгружай этих орлов из машины. Пусть откроют багажник. Посмотри, что у них там.
    – Слушаюсь, – отозвался Захаренко и сделал пару шагов вперед.
    Лейтенант отвернулся всего лишь на несколько секунд. Однако и этого времени Хусейнову хватило на ответные действия. Носком ботинка он подцепил ручки нейлоновой сумки, лежавшей под сидением, подтянул сумку ближе к себе. Наклонив корпус, опустил руку, выдернул из сумки автомат АКМС со спиленным прикладом.
    Третий азербайджанец мужчина средних лет по фамилии Баладжанов, занимал переднее пассажирское место. Когда на дороге начался весь этот кипеш, он распахнул пиджак, вытащил из-под брючного ремня «ТТ».
    – Я беру сержанта, – сказал Баладжанов шепотом.
    – Понял, – прошептал в ответ Хусейнов.
    Он опустил предохранитель автомата, передернул затвор, толкнул плечом дверцу. Лыков услышал характерный металлический звук, повернулся к машине. Будь у лейтенанта в руке пистолет, возможно, он успел выстрелить первым. Захаренко отделяли от «Форда» метров десять. Сержант стоял лицом к машине и видел возню в салоне. Он расстегнул кобуру, потянулся за пистолетом.
    Валиев, периферическим зрением следил за Хусейновым. Когда тот толкнул дверцу машины, бригадир повалился грудью на асфальт. С другой стороны дверцу распахнул Баладжанов, поднял пистолет. Выстрелы с той и другой стороны грохнули одновременно. Хусейнов вскинул автомат и мозолистым пальцем нажал спусковой крючок.
    Автоматной очередью лейтенанту оторвало руку чуть выше локтя. Пули попали в бедро, левую часть груди и шею. Опорная нога подломилась, хрустнула кость. За несколько коротких секунд Лыкова побило девятнадцать пуль.
    Захаренко оказался проворнее своего начальника, он успел поднять пистолет и шесть раз выстрелил в сторону «Форда», выпустив по бандитам почти всю обойму. Одна пуля попала Баладжанову в плечо, другая в правую часть груди на уровне сердца. Четыре пули прошили лобовое стекло автомобиля.
    Выстрелы Баладжанова оказались точнее. Он зацепил плечо сержанта, продырявил в двух местах грудь. Третья пуля попала в живот. Четвертый выстрел оказался смертельным. Пуля вошла Захаренко в нижнюю челюсть, выбила зубы и, разорвав сонную артерию, вышла из боковой стороны шеи.
    Сержант выронил пистолет с двумя неиспользованными патронами, выпустил изо рта кровавый фонтан. Будто его вдруг стошнило кровью. Захаренко повалился спиной на дорогу, закатив глаза к дымному небу.
    Бригадир Валиев поднялся на ноги, когда все было кончено. Он подошел к убитому лейтенанту, ногой перевернул тело на спину. Подняв с отстрелянную руку, бросил её в дорожную канаву. Хусейнов тоже подошел к телу Лыкова, сел на корточки, обыскал карманы убитого. Ничего интересного. Гость семечек, свисток на шнурке, дешевые сигареты, в старушечьем кошельке какая-то жалкая мелочь.
    – Ты патронов не жалел, – сказал Валиев.
    – Весь рожок в него всадил, – отозвался Хусейнов.
    Валиев оглянулся назад и чертыхнулся. Сперва он увидел пробитое пулями лобовое стекло автомобиля. На такой приметной тачке далеко не уедешь. Но это ладно… На асфальте перед капотом сидел Баладжанов. Вся рубашка спереди залита кровью. Баладжанов стащил с себя пиджак и теперь зажимал большим пальцем дырку в груди.
    – Я ранен, – сказал Баладжанов и закашлялся.
    – Вижу, – ответил бригадир. – Потерпи.
    Валиев наклонился над Баладжановым, стал разглядывать рану. Одна пуля разорвала мягкие ткани плеча. Плечо выглядит пугающе, но на самом деле ничего серьезного. А второе ранение – серьезное. Попав в грудь, пуля задела верхушку легкого и вышла из спины.
    – Ничего, – сказал Валиев. – Заживет.

*   *   *   *

    Судьба Тимонина, вопрос жизни и смерти, в который уж раз за последние дни был решен посторонними людьми без его участия.
    Дядя Коля с утра делал вид, что занят неотложными хозяйственными делами, копается на дворе. На самом деле он волновался совсем не о хозяйстве. Задами, огородами Попов пробрался у дому глуховатого Семена. Нужно было узнать, готова ли могила для дорогого московского гостя, глубока ли вышла яма и ещё раз согласовать план совместных действий на вечер.
    Семен маялся неизвестностью, не зная, чем себя занять до назначенного часа, принялся колоть дрова, но бросил это бесполезное занятие. Зайдя в дом, высыпал на газету части сломанного будильника, взял отвертку. Но дым с улицы сегодня был таким едким, что слезились глаза. Семен намочил простыни, завесил ими дверной проем и окно.
    Когда появился Попов, Семен испытал облегчение, теперь есть с кем словом переброситься. Поставив на стол блюдце с кислой капустой и бутылку самогонки, наполнил рюмки. Выпили за успех задуманного предприятия.
    – Хорошая могила получилась, – похвастался Семен. – Сам бы в такую лег.
    – Еще лежишь, – ободрил молодого помощника дядя Коля. – У тебя все впереди.
    Попов ещё раз повторил те слова, что были сказаны вчера, опасаясь, что Семен забыл, упустил какие-нибудь важные детали. Затем дядя Коля встал на ноги, отказался от второй рюмки, чего с ним сроду не бывало, и заспешил к своему дому. На пороге оглянулся.
    – Ты вот что, – крикнул он Семену. – Пойдешь ко мне, захвати свою бутылку-то. А то этот Тимонин пить горазд. У меня уже самогон кончается.
    Семен закивал головой, давая понять, что слова соседа услышал.
    Тимонин, оставленный без присмотра всего на полчаса, все так же сидел у телевизора, склонив тяжелую похмельную голову набок. Однако что-то неуловимое изменилось в обстановке. Дядя Коля, делая вид, что поглощен важными домашними хлопотами, сделал пару кругов по комнате. И, наконец, догадался о перемене. Неизвестно куда подевался портфель с деньгами, стоявший под стулом.
    Попов, ни слова не говоря, вышел в соседнюю горницу, заглянул под стол, лавку, слазил под железную кровать. Портфеля не было. Спросить у гостя, куда тот запсил портфель, дядя Коля не решился: чего доброго, Тимонин заподозрит неладное, всполошится. Попов вернулся обратно, придвинул себе табурет, сел рядом с Тимониным и, тронув его за плечо, и, чтобы завязать беседу, поинтересовался, интересное ли кино по телевизору показывают.
    – Интересное, – Тимонин смачно икнул.
    – Вот и хорошо, – обрадовался дядя Коля.
    Попов уставился в телевизор. Изображение было нечетким, по экрану двигались то ли люди, то ли раздвоенные тени. И голоса персонажей доносились издалека, помехи искажали даже слова. Вот же напасть, все шло, как пописанному, и вдруг портфель подевался неизвестно куда.
    Тимонин провел нынешнюю ночь, как и прошлую, на чердаке. Расстелил на соломе ватное одеяло, подложил под голову портфель с деньгами и захрапел. Наутро спустился вниз по приставной лестнице, портфель в руке. На завтрак дядя Коля выставил картошку, пяток вареных яиц и последнюю бутылку самогонки.
    Поправив голову и закусив яйцами, Тимонин сел у телевизора, будто в Москве его не нагляделся, поставил портфель рядом с собой, под стул. Попов же вышел на огород, побежал давать последние инструкции Семену. Тем временем портфель исчез.
    Дядя Коля нетерпеливо повертелся на табуретке.
    – Будешь ещё телевизор смотреть? – спросил он.
    – Буду, – икнул Тимонин, хотел что-то сказать, но снова икнул.
    Попов, сам не свой, встал, вышел на кухню, осмотрел закуть за печкой. Ничего. Тогда он тихо вскарабкался по лестнице на чердак, на карачках прополз все углы, помял ладонью сухую и жесткую солому. Пусто. Он спустился вниз, вышел на улицу, заглянул под крыльцо, два раза обошел кругом сколоченную из горбыля будку сортира. Портфеля не было нигде.
    Дядя Коля опрометью бросился к Семену. Ворвался в избу, сорвав с дверного проема мокрую простыню, упал на стул.
    – Портфель с деньгами пропал, – проорал Попов. – От тебя вернулся, а портфель сгинул. Спрятал, гад. Язви его душу.
    Семен распахнул пасть, выпустив наружу язык в белом нездоровом налете, выпучил водянистые глаза.
    – Это как, спрятал?
    – А вот так, спрятал.
    – Почему?
    – Черт разберет почему. В рот ему аршин.
    – Вчера надо было кончать с ним, – пролаял Семен. – Уже бы при деньгах были…
    – Больно ты умный, – огрызнулся дядя Коля. – Задним только умом. Вот этим самым.
    Он поднял зад с табурета и постучал ладонью по плоским жилистым ягодицам. Семен не обиделся, потому что не умел обижаться. Да и не до этого сейчас. Пришлось вновь обдумывать и до хрипоты в горле втолковывать глуховатому мужику новый план действий, созревающий в бедовой голове дядя Коли.

*   *   *   *

    Азербайджанцы тронулись путь не сразу. Потребовалось более получаса, чтобы кое-как, на скорую руку, замести следы. Оставить на пустынной дороге два милицейских трупа – это верное самоубийство. Убитых милиционеров обязательно найдут. Возможно, это произойдет совсем скоро. И тогда по фарту больше не гулять. Перекроют район, все пути, все дороги, и выбраться отсюда будет совсем непросто.
    Валиев прикинул: если его возьмут, сколько лет отломят от жизни судьи и заседатели? Десяточку? Пятнашку? Эдак может и пожизненное обломиться. Запросто. Вот тебе и приятный отпуск на родину, вот тебе и гонорар.
    Трупы милиционеров затолкали в багажник, «Форд» откатили в придорожные кусты, ножами срезали с елей ветки, лапником кое-как замаскировали машину. Раненого Баладжанова наскоро перевязали бинтами из аптечки, положили на заднее сидение милицейского «Москвича». Пока грузили в багажник «Форда» трупы ментов, возились с раненым, Валиев и Хусейнов перепачкались в крови чуть не по уши. Хорошо взяли с собой пару пузырей минеральной воды. Поочередно поливали друг другу на руки, смыли кровь. Однако бурые пятна остались на светлых сорочках и брюках. Но не до трусов же раздеваться.
    Валиев сел за руль милицейского «Москвича», сверился с картой и погнал машину по дороге. На заднем сидении стонал и ворочался Баладжанов. Сперва он просил пить. Влив в себя остатки минеральной воды, успокоился, но только на минуту. Потом ему захотелось курить. Хусейнов протянул раненому горящую сигарету. Баладжанов затянулся, но тут же закашлялся, выплюнул окурок изо рта.
    – У меня повязка сползла с груди, – сказал он.
    Пришлось остановиться. Хусейнов перебрался на заднее сидение, положил голову раненого себе на колени. Стал копаться с повязкой, поправляя съехавшие на сторону бинты, но они размокли и перекрутились. Кровь не остановилась, она пропитала рубашку Баладжанова, залила заднее сидение и продолжала сочиться из раны.
    – Господи, скорее бы я сдох, – сказал Баладжанов. – Этот мет убил меня. Скорее бы уж я откинулся…
    – Да это пустяковая рана, – сказал Валиев, голос звучал фальшиво. – Потерпи немного. Кровь свернется, успокоится.
    Надо было ехать, но Валиев не тронул машину с места. Он передал свежий валик бинтов Хусейнову и ждал, когда тот наложит новую повязку. Баладжанов кашлял взахлеб. На губах выступила розовая пена.
    – Надо что-то подложить ему под спину, – сказал Хусейнов. – Иначе он захлебнется. Черт, ничего нет под рукой.
    Хусейнов тяжело вздохнул. Он полез в карман и раскрыл нож-бабочку. Оттянул и срезал мокрые бинты, но одному ему было не справиться с раненым. Валиев вышел из машины, открыл багажник. Нашел две промасленных рабочих куртки. Что ж, и это тряпье сгодится.
    Валиев распахнул заднюю дверцу. Он скрутил из ваты длинный плотный жгутик. Носовым платков стер кровь с груди Баладжанова. Низко наклонившись, засунул вату в пулевое отверстие. Затем он приподнял Баладжанова за плечи, а Хусейнов, просовывая руки под его спину, наложил повязку, завязав на груди аккуратный бантик.
    Баладжанов стонал от боли, но сознание не терял.
    – Скоро я отмучаюсь, – повторял он. – И вас перестану мучить.
    – Ничего, – ответил Валиев. – Мы уж как-нибудь потерпим. И найдем врача. Может, в той деревне, куда едем, есть врач.
    Валиев подложил под спину раненого две рабочие куртки, захлопнул дверцу. Он оглядел себя и матерно выругался, светлые брюки сплошь в бордовых разводах, ладони, предплечья… Все в крови. И смыть нечем эту кровь. Валиев сел за руль, врубил передачу, скользкими ладонями сжал баранку. Проехали ещё километра три, до покосившегося дорожного указателя, свернули на разбитую грунтовую дорогу.
    – Скоро будем на месте, – сказал Валиев.
    «Москвич» несся по дороге, оставляя за собой высокий шлейф серой пыли. Машину трясло, бросало из стороны в сторону. Подвеска, кажется, готовая развалиться, тонко скрипела. Коробка передач издавала ни на что не похожее металлическое мычание.
    Пришлось сбросить скорость, но легче не стало. Машину болтало и трясло. Баладжанов стонал в голос, что-то шептал, поминал мать и никак не хотел успокоиться. Он не слушал уговоры Хусейнова, возился на заднем сидении, дергал плечами, словно хотел высвободиться из бинтов. Он упирался подошвами ботинок в сидение, в дверцу, отталкивался ногами, поднимал зад, стремясь перевернуться на бок.
    – Потерпи, – шептал Хусейнов. – Немного потерпи.
    Хусейнов лег на раненого животом, не давая тому вертеться. Но Баладжанов уже так ослаб, что вскоре и сам оставил попытки перевернуться на бок. Он кашлял и хрипел не переставая, выпускал изо рта струйки розовой слюны.

*   *   *   *

    Как и было договорено, Семен появился на пороге дома дяди Коли ровно в шесть вечера. Орудия будущего убийства, наточенный топор, штык и финский нож, он положил в ведро. Поклажу оставил в сенях, бросив поверх ведра джутовый мешок из-под картошки. Войдя в комнату, где за столом уже сидели хозяин и пьяненький московский гость, Семен изобразил нечто вроде полупоклона, протянул и с чувством пожал руку Тимонина. Тот привстал со стула, потряс руку гостя.
    – Присаживайся, раз пришел, – обратился дядя Коля к гостю. – Я как раз картошечки сварил. Вон с постным маслицем, с огурчиком.
    – Спасибо, – отозвался Семен. – Если только вам не помешал…
    Ради торжественного случая Семен чисто побрился, влез в чистую рубашку, пиджак и тесноватые брюки в темные в светлую полосочку, купленные в городе и надеванные всего раза три-четыре. Лацкан пиджака украшал приметный издали фирменный значок «Общества спасения на водах». Золотой с синей и красной эмалью, он здорово смахивал на медаль «Мать героиня».
    Если разглядывать выбитый на значке барельеф, можно решить так, что кормящая мать прижимает к себе новорожденного дитя. На самом деле, на значке был выбит осводовец, который вытаскивал из воды спасенного им человека. Тимонин долго и внимательно смотрел на значок и загадочно улыбался. Он решал и не мог решить, кто нацепил материнскую медаль, кто стоит перед ним, мужчина или женщина. Если женщина, то почему выглядит, как мужчина? Если мужчина, почему носит женскую медаль?
    Хорошенько подумав, взвесив все «за» и «против», Тимонин отбросил сомнения и твердо решил, что Семен – женщина. Действительно, мало ли на свете женщин, внешне похожих на мужчин? Да сколько хочешь, не сосчитать. Кроме того, тяжелый сельский быт, ломовая работа в поле и на огороде, тяжелые, мучительные роды, которым счет потерян, наложили неизгладимый отпечаток на внешность этой славной бескорыстной женщины. Сделали её несколько мужеподобной.
    – Садитесь, какие уж там церемонии, – Тимонин показал Семену на свободный стул. – Располагайтесь. Место для героической женщины всегда найдется. Лично я не пробовал, но говорят, рожать детей очень тяжело. Кстати, в жизни не сиживал за одним столом с матерью героиней.
    Тимонин неизвестно чему рассмеялся. Семен не расслышал его слов, а дядя Коля последнее замечание о героической женщине и детях пропустили мимо ушей.
    За ранним ужином Тимонин уже выпил пару глубоких стопок забористой самогонки. Ощутил сильное головокружение и жжение в желудке, будто махнул стакан уксуса. Но то было лишь начало. Самогонка легла на старые дрожжи, вызвав термоядерную реакцию.
    Сейчас Тимонин чувствовал себя так, будто получил по затылку валенком, в который чья-то заботливая рука вложила парочку увесистых кирпичей. Мир плыл перед глазами, окружающие люди и вещи то и дело меняли форму, очертания и даже цвет. Однако эта цветовая фантасмагория не раздражала Тимонина, напротив, забавляла и смешила.
    – А я вижу, чья-то машина стоит, – сказал церемонной Семен, оправдывая свое появление. – Думаю, к дяде Коле гости приехали. Надо зайти. По-соседски. У нас в деревне так положено. Сюда гости не часто приезжают.
    Перейдя от слов к делу, он распахнул пиджак, выудил из внутреннего кармана поллитровку и поставил на стол. Тимонин радостно воспринял появление новой бутылки, он потер ладони одна о другую и опять рассмеялся. Вместо бутылки мутного паршивого самогона он видел штоф виски «Белая лошадь».
    – Хороший напиток, – сказал Тимонин. – Люблю виски. Особенно «Белую лошадь».
    – А, не слышу? – крикнул Семен.
    – Говори громче, – пояснил дядя Коля. – Кричать надо, то человек на ухо немного тугой.
    Тимонин решил, что женщина частично потеряла слух во время очередных родов. Дядя Коля поставил на стол третью тарелку и наполнил рюмки. Тимонин встал, держа стопку перед собой, откашлялся в кулак.
    – Я, как мужчина, как джентльмен, должен выпить стоя, – заявил он и покосился на Семена. – За вас. За детей, потому что дети – надо будущее. И ради них, ради всего такого, стоит многое вынести, даже слух потерять. Дети… Ну, это дети. И точка. И все на этом.
    Дядя Коля не понял, за чьих детей они пьют, но из солидарности поднялся, чокнулся с Тимониным. Затем сел отвернулся и, скрепя сердце, выплеснул рюмку под стол. Семен тоже хотел встать, но Тимонин не позволил ему двинуться, надавил рукой на плечо.
    – Вы сидите, – прокричал он. – Сидите, пожалуйста, отдыхайте. Наверное, устали сегодня?
    – Не особенно, – честно ответил Семен, который за долгий нынешний день ничего тяжелее поллитровки не поднимал.
    – Вот и сидите. А я за вас стоя выпью. И вообще, старайтесь не нагружать себя тяжелой работой. Пожалейте себя.
    – Придется себя пожалеть, раз никто не жалеет, – кивнул Семен.
    Дядя Коля не слушал эту болтовню. Он снова разлил по рюмкам самогон. Нужно пить ударными темпами, чтобы Тимонин, уже хмельной, совсем окосел, окончательно потерял способность к сопротивлению.
    – Предлагаю поднять тост за гостя, – прогудел дядя Коля. – Чтобы почаще к нам, темным людям, заглядывал.
    Тимонин замотал головой.
    – Нет, я хочу выпить за эту женщину, – заупрямился Тимонин и снова поднялся на ноги. – Потому что… Потому что… Эта женщина, её дети. Это, знаете ли, не хвост собачий. Такие вот медали, – он показал пальцем на значок «Освода», сверкавший на лацкане Семенова пиджака. – Такие медали за красивые глаза не дают. Их надо родить. То есть заслужить.
    – В каком смысле? – заинтересовался дядя Коля.
    – В прямом, – отрезал Тимонин и удержал Семена за плечо, чтобы не вставал. – Пью за вас, дорогой мой человек.
    – Спасибо, – вконец растрогался Семен. – Большое спасибо.
    Тимонин выпил стоя, сел, положил в рот кислый огурец.
    Дядя Коля решил – пора.

*   *   *   *

    Он отставил в сторону полную рюмку и, выйдя в сени, заглянул в ведро. Поочередно вытаскивая топор и ножи, проверил, остро ли Семен их наточил. Вышло в самый раз, хоть корову режь и разделывай, не то, что человека. Он вытащил из кармана кусок бельевой веревки, подергал за концы, прочная. Затем намотал веревку на левую ладонь.
    Тимонин скрестил руки на груди, прищурил глаза и стал разглядывать Семена. Эта горемычная женщина с простым крестьянским лицом, короткой стрижкой русых волос внушала ему бесконечное доверие и глубокую симпатию. Видимо, работает не разгибаясь, пашет с утра до темной ночи, обстирывает, кормит ораву ребятишек.
    А на себя уже рукой махнула. Вот до чего хорошую бабу жизнь довела, одеть нечего. Ни сарафана приличного, ни платья. От нужды носит мужнин пиджак и штаны. А может, у бедной женщины и мужа нет? Надорвался на колхозной работе и дуба врезал. Может, схоронила его? Из деликатности Тимонин не тронул эту тему. Просто решил для себя, что Семен – баба вдовая. Спросил о другом.
    – С детьми-то тяжело приходится?
    Семен расслышал единственное слово «тяжело». Он подумал, что гостья интересуют тяготы жизни в сельской глубинке.
    – А кому нынче легко? – ответил он. – Лес вот горит. Дышать нечем. А жизнь наша, сами знаете, какая. Работы совсем нет. Надо в город ездить, чтобы работу найти. А на чем я в город поеду? На велосипеде?
    – На велосипеде далеко не уедешь, – согласился Тимонин. – Вам машина нужна.
    Семен выглянул в окно. С его места синие новенькие «Жигули» виделись как на ладони. Он вздохнул.
    – Очень нужна машина, – сказал он.
    – Да, и детей в школу возить лучше на машине, – кивнул Тимонин.
    Он наполнил рюмки. Тимонин хотел выпить и сказать, что раз Семену никак не обойтись без транспорта, пусть забирает себе «Жигули», которые стоят под окном. Это подарок. Только есть один неприятный момент. Машина в угоне, могут быть неприятности. С другой стороны, лучше иметь угнанную машину, чем и вовсе никакой не иметь. Кроме того, Тимонин подбросит геройской матери деньжат на жизнь.
    Он уже открыл рот, но тут в комнату широким шагом вошел дядя Коля. Встав за спиной Тимонина, он набросил удавку на его шею. Резко дернул на себя концы веревок. Семен подскочил, бросился на гостя, ударил Тимонина кулаком по лицу.
    Нападение было настолько неожиданным, что Тимонин не сразу понял, что он на волосок от смерти. А когда понял, шансы отбиться оказались почти нулевыми.
    Тимонин хрипел, стараясь засунуть пальцы под веревку, сдернуть удавку, сдавливающую шею, пережимающую горло и пищевод. Но жилистый дядя Коля не ослабил хватку. Капроновая веревка впилась в горло, а Семен, размахнувшись пудовыми кулаками, съездил Тимонина по лицу справа и слева. Тимонин, превозмогая боль, болтал в воздухе ногами, мычал, давился слюной и кровью.
    – Где портфель? – прошипел из-за спины Попов. – Говори, паскуда.
    Но Тимонин физически не мог и слова выдавить. Он чувствовал, как занемели губы. Кровь прикатила к лицу, потерявшему человеческий цвет, ставшему бордово-синим. Он пучил глаза, глотал воздух раскрытым ртом, но воздух не проходил в грудь. Дядя Коля, сообразив, что уже основательно придушил гостя, пустил кислород, слегка ослабив давление веревки на шею.
    – Куда дел портфель с деньгами? – заорал Семен тонким, действительно, бабьим голосом. – Куда?
    Тимонин глотнул воздуха и только закашлялся в ответ. До сих пор он не смог понять, чего от него хотят. Семен замахнулся для нового удара, но кулак не попал в цель. Тимонин вскинул ноги, оттолкнулся подметками ботинок от столешницы. Со стола полетели на пол недопитые бутылки, стопки, металлический чайник, вареная картошка и прокисшие огурцы. Стул качнулся назад, не удержался на двух ножках. Дядя Коля выпустил веревку, шагнул в сторону.
    Тимонин рухнул на пол. Гнутая спинка стула треснула, рассыпалась на части. Упав на спину, Тимонин сдернул с себя веревку, попытался встать. Но на его грудь, тяжелый и громоздкий, как холодильник, уже повалился Семен. Дядя Коля тоже рухнул вниз, ногами прижал к полу правую руку Тимонина, навалился на левую руку. Семен слева ударил Тимонина кулаком в шею.
    – Где портфель? – проорал дядя Коля.
    Тимонин набрал в грудь воздуха, словно, запасался им впрок, опасаясь скорого удушья.
    – Ты, женщина, слезь с меня, – крикнул Тимонин в лицо Семена. – Сука, подумай о детях. Слезь, говорю. Ты же мать…
    – Мать? – Семен врезал Тимонину в правое ухо. – Где деньги?
    Дядя Коля запустил одну руку в карман штанов, вытащил финку, передал её Семену. Тот приставил нож к горлу Тимонина, провел острием по коже, сделав надрез. Но шее выступили крупные капли крови, они слились в тонкий ручеек, побежали вниз, растеклись на досках пола.
    Тимонин тихо застонал. Семен ещё крепче прижал лезвие к его шее.
    – Последний раз спрашиваю, – прошипел Семен. – Куда ты дел портфель? Лучше скажи.

*   *   *   *

    Помощник Тимонина Сергей Боков, немного бледный, притихший лежал на кровати в номере «Интуриста», симулировал сердечную боль и смотрел в потолок. Он сложил руки на груди и прикрыл веки, будто сей же момент готовился отдать Богу душу. Девяткин сидел на стуле рядом с кроватью и листал газету. Полчаса назад из гостиничного номера ушел врач «Скорой помощи», дядька преклонных лет с седой бороденкой. Он осмотрел Бокова, послушал сердце, измерил давление и только затылок почесал.
    «Серьезных отклонений я не вижу, – заявил врач. – Но нижнее давление повышено. Почки надо проверить. Кроме того, легкая сердечная аритмия. Ничего страшного, но оставайтесь в постели ещё пару часов». «Пару часов?» – переспросил Боков, именно эти слова он и хотел услышать. Врач кивнул, потрепал Бокова по голове: «Вам, молодой человек нужно вести активный образ жизни, укреплять сердечную мышцу. Займитесь лечебной физкультурой». «Я об этом только и думаю, – соврал Боков. – О лечебной физкультуре».
    Дав совет, врач закрыл чемоданчик и, сопровождаемый бесцветной молчаливой медсестрой, удалился. Девяткин приготовился к ожиданию, стащил с себя рубаху и брюки, оставшись в майке и трусах, отгородился от мира газетой.
    – Ладно, подождем немного, – сказал он. – Два часа – ерунда. Но, вообще-то говоря, ты должен был сразу предупредить насчет здоровья. Что оно у тебя того… Оставляет желать.
    – Раньше не жаловался, – ответил Боков. – Неожиданно сердце прихватило. С кем не бывает?
    – Со мной, например, не бывает, – строго ответил Девяткин.
    – А что это у вас за шрам на руке? Как после ожога.
    Боков высунул из-под одеяла руку и показал пальцем на голое плечо Девяткина. Сложил газету, Девяткин бросил её на подоконник.
    – Мы с твоим начальником Леней Тимониным вместе служили в Краснознаменном Среднеазиатском военном округе. Спецназ ВДВ. Наша часть находилась на юге Казахстана. Оттуда нас забрасывали в командировки в Афганистан и обратно. Ну, разбомбить какой-нибудь кишлак, сопроводить колонну с важным грузом или снайперов. Когда только начинал службу, был салагой, сделал себе татуировку. Крылышки, под ними три буквы – ВДВ. Дурацкое фраерство.
    – Почему дурацкое? – удивился Боков. – Татуировки сейчас в моде. А татуировка ВДВ – символ мужества.
    – Символ непроходимой тупости. Один наш приятель с такой наколкой попал в плен к душманам. Позднее я своими глазами видел его труп. С этим парнем сделали такое, что меня наизнанку вывернуло. Я блевонул тем, что ел, наверное, пять лет назад. Даже десять. Душманы не любили десантников. Короче, я вывел татуировку кислотой.
    – Из соображений безопасности?
    – Точно. Духи, если возьмут в плен, будут рады увидеть такую наколочку. Тогда уж они постараются. Для начала отрежут яйца, и заткнул их тебе в горло. И дальше… Не хотелось мучительной смерти.
    – А у Тимонина я татуировки не видел, – сказал Боков.
    – Он не хотел татуировку. Он даже дембельский альбом не делал. Кому, говорит, я его стану показывать? Родных у меня нет. Телкам на гражданке?
    – А вы альбом делали?
    – Еще какой, – засмеялся Девяткин. – У меня был самый роскошный альбом в части. За четыре месяца до дембеля мы с Леней сходили в офицерский городок, там было фотоателье. Леня отвлек приемщицу, зубы ей заговорил. А я спер все готовые женские фотографии, в основном, офицерских жен. И вклеил их в свой альбом.
    – А потом показывал это дело всем желающим?
    – Точно. И говорил: эту бабу я имел и эту бабу имел раз десть, и эту тоже имел во всех позициях. Сколько раз, не помню. Якобы на память о нашей жаркой любви женщины дарили мне свои фотографии. Я слыл батальонным Казановой, хотя за время службы любовных приключений мне почти не выпадало. Солдаты, прослышав про мой богатый опыт, приходили советоваться по деликатным вопросам, читали мне письма от девушек, угощали водкой.
    – И никто не заподозрил вас во лжи?
    – Некоторые старослужащие узнавали на карточках офицерских жен, спрашивали: как это ты ухитрился молодую жену полковника в постель затащить? Отвечаю: вообще-то это она меня затащила. Можно сказать, изнасиловала солдатика. И никто не сомневался, что я говорю правду. Ведь в альбоме были фотографии – а это железное доказательство.
    – Ну и дураки, – усмехнулся Боков.
    Девяткин, вспоминая старинные розыгрыши, смеялся.
    – И на гражданке мой альбом пользовался успехом, – хвастался Девяткин. – Многие сверстники, которые прошли службу у черта на рогах, где живой женщины по году не увидишь, завидовали мне по черному. Просто балдели: ты что, в гареме служил? А я скромно опускал глаза. Еще спрашивали, хороша ли та или эта баба в постели. Я говорил: «Эта так себе, средней паршивости. Зря только простыни пачкал. Зато вот эта – просто бешенная нимфоманка».
    – Скажите, а в Афгане вы многое для себя приобрели? Ну, как говорится, школа мужества…
    – Я больше потерял, чем приобрел.
    – А вообще это страшно? Война, прыжки с парашютом?
    – Эту истину я для себя быстро открыл: в первый раз с парашютом прыгать страшно. Даже очень страшно. А без него – ещё страшее. Вот, коротко говоря, и весь опыт, который я вынес с военной службу. Не густо, да?
    Девяткин рассмеялся, Боков тоже рассмеялся помимо воли. Наконец, Девяткин поднялся, попил воды из крана, вернулся в комнату. Натянул рубаху, штаны и обратился к мнимому больному.
    – Я вижу, Саша, что сумел пробудить в тебе интерес к жизни. Значит, с тобой все в порядке. Жить будешь. Вставай, пора ехать.
    – Но ведь двух часов ещё не прошло.
    – В таком случае, я еду один, – отрезал Девяткин. – А ты оставайся тут. Лечись и поправляйся.
    Боков застонал, встал с кровати.
    – Вот и умница, – обрадовался Девяткин. – Если бы ты был женщиной…
    Боков не дал Девяткину договорить, оборвал на полуслове.
    – Знаю, знаю. Если бы я был женщиной, вы бы на мне женились. Все это вы уже говорили.
    – Нет, я другое хотел сказать. Хотел сказать, что никогда бы на тебе не женился. На больном человеке, сердечнике. На хрен мне такой хворый муж? Молодая развалюха.
    Боков обиделся, он стал придумывать ответный комплимент, но так ничего и не придумал. Через четверть часа они вышли из гостиницы, дошагали до автомобильной стоянки. Девяткин сел за руль, Боков развалился на заднем сидении.

*   *   *   *

    Тимонин лежал спиной на полу и не мог пошевелиться. Гостеприимный дядя Коля утвердился коленями на его левой руке, правую сжал двумя ладонями, словно стальными обручами, не давая Тимонину и пальцем пошевелить. Дородный Семен сидел на груди, одной рукой он ухватил Тимонина за волосы, другой прижимал к горлу острый клинок финки.
    На коже образовались неглубокие порезы, кровь сочилась по шее, капала на пол. Тимонин сопел, взбрыкивал ногами, извивался спиной.
    – Скажи, мил человек, куда ты портфель засунул? – дядя Коля взял новую, жалобную нотку. – Скажи, тебе все равно эти деньги теперь без надобности.
    Семен оторвал руку от волос Тимонина, размахнулся и открытой ладонью влепил ему пощечину. Удар получился таким мощным, будто к Семеновой ладони привязали свинцовую пластину. Тимонин провалился в глубокий колодец темноты. Через минуту он пришел в себя от нового удара.
    – Ну, милый, говори, – пел дядя Коля. – Скажи по-хорошему. Самому себе сделай облегчение.
    – А то будем тебя немножко того, – продолжил мысль Семен. – Будем немножко тебя резать.
    – Да, придется, – Попов говорил с усилием, кряхтел, прижимая руку Тимонина к полу. – Больно умирать будешь. А портфель мы все равно найдем.
    Тимонин увидел над собой искаженные злобой лица дяди Коли и того человека, которого он, принял за добропорядочную женщину, за геройскую мать. Высоко под потолком, забранная конусообразным отражателем, горела стосвечовая лампочка. Когда Тимонин закрывал глаза, лампочка совсем не пропадала. Яркая вольфрамовая нить не гасла, продолжала гореть и в закрытых глазах.
    Семен снова ударил Тимонина по лицу, но тот даже не почувствовал боли. Он пытался, но не мог собрать последние силы для сопротивления. Он подумал, что скоро умрет и почувствовал спокойствие, умиротворение в душе. Раздражала, резала глаза эта лампочка…
    – Выключи свет, – выдавил Тимонин. – Ради Бога, свет.
    Семен, впавший в раж при виде крови, замахнулся и ударил Тимонина в верхнюю челюсть.
    – Давай топор, дядя Коля, – заорал Семен. – Топор.
    – Портфель в курятнике лежит, – прошептал Тимонин. – В углу.
    – Что? – не понял Семен.
    Нож в руке дрогнул, надрезал кожу не шее Тимонина. Попов встрепенулся. Сказал Семену, чтобы держал Тимонина крепче, вскочил на ноги и, выбежав из дома, бросился на задний двор, к курятнику.
    Семен ещё крепче надавил коленями на грудь Тимонина. Казалось, ребра под этой тяжестью потрескивают, как сухие дрова в печи. Тимонин больше не стонал, не пытался сбросить с себя противника. Он просто лежал с закрытыми глазами и думал, что Бог наверняка подарит ему ещё один, последний шанс спастись.

*   *   *   *

    Попов растворил дверь в старый курятник. Темно и пусто, пахнет гнилой сыростью, откуда-то с потолка падает, похожий на снег, сухой помет. Попов бросился в правый угол, пнул ногой деревянный бочонок, решив, что Тимонин спрятал портфель под него. Но под бочонком валялась кверху лапками дохлая мышь.
    Попов шагнул в другой угол, поскользнулся на помете, как на талом льду, упал вперед грудью, не успев выбросить руки. Перепачкал штаны, рубашку и даже лицо. Он сел на загаженный пол, затем встал на карачки и пополз в угол, где, сваленный в кучу, догнивал бесполезный хлам. Дядя Коля стал хватать и отбрасывать в сторону годами копившиеся здесь истлевшие тряпки, масляную ветошь, треснувшие банки.
    Вот он, портфель, в самом низу. Господи, надо было ещё прежде догадаться, заглянуть в курятник. Рукавом рубашки Попов стер с портфеля куриное дерьмо, расстегнул замок. Сердце забилось ровно и сладко. Он пощупал пальцами твердые, как кирпичи, пачки денег, вдоль и поперек схваченные резинками. Закрыл замок, схватил портфель за ручку и, даже не стряхнув с лица куриный помет, выбежал на двор.
    Добежав до дома, Попов взлетел на крыльцо, нырнул в сени, поставил портфель на пол. Он забежал в кухню, стащил с антресоли рюкзак с деньгами. По дороге в комнату остановился, запустив руку в ведро, вытащил оттуда наточенный топор. Сейчас одним махом он отхватит Тимонину голову. Они закопают тело в приготовленной могиле и сразу поделят деньги. А лучше так, сначала деньги поделят, потом все остальное. Две трети – дяде Коле. Семену треть, плюс «Жигули». И то много.
    Попов с топором, рюкзаком и портфелем вбежал в комнату и увидел всю ту же картину. Избитый Тимонин хрипел на полу. Гостя оседлал Семен. Приставил нож к горлу, на давал Тимонину шевелиться.
    – Порядок, нашел, – заорал Попов.
    В радостях, не помня себя от счастья, он высыпал на пол из рюкзака восемь тугих пачек.
    – И в портфеле ещё десять пачек, – крикнул дядя Коля. – И ещё деньги насыпаны. Я их даже не сосчитал. Ничего, пять минут – и сосчитаем.
    Он встал над головой лежавшего на полу Тимонина сжал ладонью топорище, хорошенько примерился и занес смертельное орудие над головой. Семен, продолжая сидеть на Тимонине, отнял руки от его горла, давая место для удара.
    – Руби, – крикнул Семен. – Руби его, суку.
    Топор начал стремительно опускаться. Тимонин, напружинил ноги и спину, изогнулся, вскинув зад, сбросил с себя Семена, покатился по полу. Лезвие топора расщепило надвое половую доску. Семен встал на колени и снова грудью бросился на Тимонина. Тот, переворачиваясь через спину и грудь, докатился до угла комнаты.
    – Шалишь, паря, – прошипел дядя Коля.
    Он дернул за топорище, вытащил лезвие из половицы, шагнул к вжавшемуся в угол Тимонину. Снова взмахнул топором, целя противнику прямо в лицо, в лобную кость. Он прищурился, готовый ударить со всего маху, всадить лезвие топора точно между глаз Тимонина.
    Но вдруг остановился, шагнул назад, разжал пальцы. Топор, перевернувшись в воздухе, грохнулся на пол.
    – Милиция, – крикнул дядя Коля и показал пальцем за окно.
    – Что-что?
    Семен выкатил глаза, слово «милиция» он услышал, но не поверил ушам. Последний раз милиционеры бывали в Черниховке года два назад. В окрестных лесах искали беглого заключенного.
    – Что? – ещё громче крикнул Семен.
    Попов только зубами заскрипел. Забыв о Тимонине, о портфеле с деньгами, бросился к окну, припечатал нос к стеклу. К дому медленно подъезжал бело-голубой милицейский «Москвич». В салоне можно разглядеть каких-то мужчин.
    – Господи, что делать? – Попов схватился за голову. – Менты, сучьи дети. Откуда тут они? Откуда?
    – Иди спроси, откуда, – огрызнулся Семен.

*   *   *   *

    Дядя Коля отступил от окна. С приподнятыми до уровня груди руками замер, прижал палец к губам.
    – Тихо, может, пронесет, – прошептал Попов. – Авось, уедут. Авось, не к нам.
    Семен, уже принял для себя какое-то решение, по губам он угадал слова дяди Коли и ответил стихами, почти лирическими.
    – Этим ментам до смертинки – три пердинки.
    Семен стоял над Тимониным, зажав в кулаке наборную ручку самодельной финки, сработанной на зоне. Семен не знал, как лучше поступить. Пришить Тимонина сей же момент? Нож в горло – и кранты. Но его крик, возня в доме, несомненно, привлечет милиционеров. Спрятать разбросанные по полу пачки с деньгами в портфель, а портфель закинуть куда подальше, с глаз долой? Но прятать деньги нет смысла, пока этот гад из Москвы жив и все видит.
    Тимонину, избитому до беспамятства, выпала пару минут, чтобы перевести дух. Он заворочался в углу. Его мутило, обстановка комнаты виделась нечетко, словно через залитое дождем секло. Окружающие предметы двоились, расплывались. В голове шумело так, будто под черепную коробку через уши налетел рой помойных мух. Мухи бились о свод черепа, сталкивались одна с другой, разлетались по сторонам и снова сталкивались. Сотни прозрачных крылышек трепетали, мелко вибрировали.
    Господи, от этого шума оглохнуть можно.

*   *   *   *

    Азербайджанцы въехали в Черниховку, когда заходящее солнце уже повисло на верхушках сосен дальнего леса. Милицейский «Москвич» черепашьи ходом проследовал вдоль единственной сельской улицы. Если бы не пыхтевший движок машины, тишина была бы мертвой. Сельская улица занавесилась дымом пожаров. Ни людей, ни собак. Спросить, где дом дяди Коли, не у кого. Неожиданно по правую сторону дороги, на обочине Валиев увидел старуху в длинной латаной юбке. Задрав кверху тощий зад, старуха добывала питание козе, серпом косила пыльную сухую траву, разросшуюся у внешней части кособокого забора.
    Появлению старухи Валиев так обрадовался, будто встретил родную мать, с которой не виделся уже несколько лет. Он затормозил, выскочил из машины и, окликнув бабку, спросил, который дом занимает дядя Коля Попов. Старуха была совсем древняя, с катарактами на глазах. Она медлила с ответом, морщинистое, дочерно загорелое лицо, выражало любопытство.
    Прищурив глаза, бабка разглядывала кавказца и красивую белую машину с широкой синей полосой вдоль кузова. Пятен крови на Валиеве она не увидела, надпись «милиция» не прочитала, потому что была неграмотна. Но внутренним чутьем бабка догадалась, что перед ней представитель власти, возможно, милиционер, а то и районное начальство.
    Валиев повторил вопрос трижды.
    – Ты из милиции что ли? – спросила в ответ старуха.
    – Нет, я с почты, – ответил Валиев, не коверкая слова, на чистом русском. – Письмо заказное привез. Для дяди Коли.
    – Надо же, – покачала головой бабка. – Для хрыча Кольки машину гоняют. Много чести.
    – Это же заказное письмо, – ответил Валиев. – Очень важное. Вот и дали машину его привезти. Где же его дом?
    – Важное, – передразнила старуха и показала пальцем в конец улицы. – Вона. Самый последний по моему краю.
    – Дядя Коля сейчас дома?
    – А где же ему быть, милок? – бабка обнажила в улыбке беззубый рот. – Сидит сиднем.
    – Спасибо, бабушка.
    Валиев влез в кабину, хлопнул дверцей и плавно тронул машину. На заднем сидении застонал Баладжанов.
    – Дайте пить, – сказал раненый. – Подыхаю, пить хочу.
    – Потерпи, – ответил Валиев. – Уже приехали.
    «Москвич» медленно подкатил к последнему дому с правой стороны улицы, остановился у калитки. Валиев достал из-под сидения автомат, вставил снаряженный магазин с тридцатью патронами. Сунул готовое к стрельбе оружие обратно в сумку. На заднем сидении Хусейнов передернул затвор пистолета, наклонился над раненым Баладжановым.
    – Недолго тебе осталось, – сказал он. – Мы скоро обратно вернемся. А потом в сразу больницу дунем. Вот на тех «Жигулях», что впереди у забора стоят.
    Хусейнов сунул пистолет в карман, открыл дверцу, вылез из машины. Валиев уже распахнул калитку. Помахивая нейлоновой сумкой, пошел по прямой глубоко протоптанной дорожке к крыльцу. Поднимаясь по ступенькам, Валиев заметил, как зашевелилась светлая занавеска на окне. Значит, из дома его заметили, за ним наблюдают.
    Дядя Коля отступил от окна. Через полупрозрачную занавеску он видел, как из машины вышли два кавказца. Тот, что сидел за рулем, держал в руке сумку из синтетической ткани. В сумке угадывался какой-то продолговатый предмет, то ли обрез, то ли короткоствольный автомат. Но Попова поразило другое – одежда непрошеных гостей.
    Их светлые брюки, сорочки, ботинки из плетеной кожи были залиты свежей кровью, которая даже не высохла. Брызги крови попали на руки и даже на лица кавказцев. Такое впечатление, будто только что, минуту назад, в салоне милицейской машины они зарезали, освежевали на шашлык толстого кровяного барана. Догадка яркая и неожиданная, как ночная молния, осветила мрак неизвестности. Дядя Коля поднял с пола топор, тронул Семена за плечо. Мол, читай по моим губам.
    – Это не менты, – прошептал Попов.
    Семен кивнул головой, мол, и без тебе понял.
    – Это убийцы, его друзья, – дядя Коля показал пальцем в угол, где, шевеля разбросанными по сторонам руками, валялся Тимонин. – Ментов, видно, грохнули. А теперь пришли, суки, по наши души.
    – По наши души, – шепотом повторил Семен последние слова Попова, словно магическое заклинание.
    Как оказались в деревенской глуши убийцы, друзья Тимонина? Откуда они узнали адрес дяди Коли? Что им нужно? Времени, чтобы ответить на эти вопросы, уже не осталось. Надо действовать. Решительно и беспощадно.
    – Сначала их сделаем, а потом уж с ним…
    Дядя Коля не договорил, погрозил Тимонину кулаком.
    – Сиди тихо, тогда жить будешь.

*   *   *   *

    Взойдя на крыльцо, Валиев прошел сени, остановился перед дверью, ведущей в комнату. Он обхватил ладонью рукоятку автомата, бросил на пол сумку, поднял ствол до уровня груди. Хусейнов встал с другой стороны двери. Протянул руку, постучал костяшками пальцев по дереву.
    – Дома есть кто?
    За дверью послышались тихий скрип половиц, шорохи. Дядя Коля с занесенным над головой топором занял позицию с правой стороны двери. Семен с ножом на изготовку забился в закуток между стеной и печкой, задернул ситцевую занавеску. От двери его отделяли три коротких шага.
    – Спрашиваю, есть кто дома? – повторил вопрос Валиев.
    Ответа нет. Дядя Коля стоял, тесно прижавшись к притолоке правым плечом. Он чувствовал, как капельки пота, выступившие на лбу, падают вниз. Щекочут щеки, губы, катятся по неровно выбритому подбородку.
    Рука с топором, занесенная над головой, предательски подрагивает от напряжения, вибрирует в локте. А Попов никак не может справиться с этой дрожью. Под мышками на рубахе образовались пахучие водянистые круги. Ладонь, обхватившая топорище, сдалась влажной и скользкой. «Господи, скорее бы уж все кончилось», – подумал дядя Коля.
    Тишина. Гулкая и пронзительная. Уже и шорохов и скрипов не слышно. И в этой тишине громкий, словно раскат небесного грома, раздался сначала кашель, а затем стон Тимонина. Приходя в себя, он сел на полу, поднял руку, ухватился за подоконник, попытался встать на ноги, но лишь оторвал зад от пола и опять плюхнулся на прежнее место.
    Валиев, уставший от ожидания, дал знак Хусейнову: тяни дверь, заходи первым. Хусейнов, держа пистолет в согнутой руке, потянул за дверную ручку левой рукой, сделал шаг вперед. Он увидел человека в разорванной грязноватой рубашке, видимо, мертвецки пьяного. Мужчина сидел на полу, в дальнем углу комнаты и, кажется, хотел подняться. Его лицо распухло от побоев, на подбородке, на рубашке кровь. Хусейнов прищурился, он старался узнать в мужчине Тимонина, виденного только на фотографиях. И не мог узнать.
    Вроде похож, вроде, этот самый, – решил Хусейнов. Он сделал ещё полшага вперед, поднял пистолет, готовясь выстрелить в Тимонина. Но тут Хусейнову показалось, что линялая ситцевая занавеска, закрывающая простенок между печкой и стеной дома, дрогнула. Он повернул голову к занавеске и тут же уловил какое-то движение у себя за спиной. Инстинктивно Хусейнов сделал шаг вперед, обернулся.
    Он увидел над головой блеск наточенного топора, перед собой перекошенную от злобы физиономию Попова. Дядя Коля метил в голову Хусейнова. В распоряжении азербайджанца осталось лишь короткое мгновение. Он, забыв о пистолете, успел вжать голову в плечи и наклонить корпус в сторону – только и всего.
    Лезвие топора, описав в воздухе стремительный полукруг, глубоко вонзилось в плечо Хусейнова, раздробив ключицу.
    Он вскрикнул от нестерпимой ослепительной боли. Хусейнов посмотрел на плечо, увидел торчащий из раны топор. Мягкие ткани плеча разошлись, из-под рубашки вылезли неровные края разрубленной ключицы. Хусейнов вскрикнул ещё громче, даже не от боли, от страха.
    Рука повисла вдоль тела, пистолет выпал из ладони.
    – А, сука, – ощерил зубы Попов.
    Дядя Коля кипел от ярости, лицо его оставалось бледным, как застиранная простыня.
    – Паскуда. Еще?
    Попов потянул за топорище, выдернул лезвие из плеча. Кровь фонтаном хлынула из глубокой раны. Хусейнов зажал плечо ладонью. Испустив гортанный звук, встал на колени. Попов зарычал по-звериному, занес топор над Хусейновым. Со второй попытки он срубит с плеч чернявенькую башку кавказца.
    Из– за двери выскочил Валиев. Но топор уже шел, стремительно летел вниз по намеченной траектории. Лезвие вошло чуть ниже того места, в которое метил Попов. Острие вонзилось в верхнюю часть спины, верхним концом перерубило шейный позвонок.
    Валиев, держа автомат одной рукой на уровне живота, дал три коротких очереди. Расстояние между противниками было слишком мало, все выстрелы достигли цели.
    Дядя Коля не успел даже охнуть.
    Одна пуля по касательной задела горло, две пули прошли грудь навылет, изменили траекторию и застряли в потолке. Четыре пули вошли под ребра, превратив печень в грубый фарш. Попов дернулся всем телом, выпустил топор, рухнул на Хусейнова. Валиев опустил ствол автомата и дал короткую очередь в голову уже мертвого хозяина дома.

*   *   *   *

    Те несколько коротких секунд, что продолжалась схватка, Семен стоял за занавеской, выбирая момент, когда броситься вперед. Он слышал крики, стоны, выстрелы, но не имел полного представления о том, что происходит в комнате с другой стороны занавески. Он осторожно сдвинул пальцем край занавески на сторону, одним глазом заглянул в комнату.
    Валиев стоял спиной к Семену, на расстоянии трех шагов. Он опустил вниз дуло автомата и, кажется, собирался ещё раз пальнуть в дядю Колю. Но передумал, поднял автомат и направил ствол на сидевшего в углу Тимонина.
    – Это ты Тимонин? – спросил Валиев.
    В этом избитом человеке, одетым в разорванную кровавую рубаху, он, как и Хусейнов, старался узнать свою мишень.
    Тимонин, закряхтев, поднялся с пола. Пол уходил из-под ног, вставал на дыбы. Тимонин шатнулся из стороны в сторону, чтобы сохранить равновесие, взмахнул руками. В его голове, как и пять минут назад, гудел мушиный рой, он не слышал слов Валиев. Бригадир повторил вопрос.
    – Кто я? – переспросил Тимонин и сделал пару осторожных шагов вперед. – Я?
    – Ну, ты, кто же еще.
    Валиев положил палец на спусковой крючок. Семен, не дыша, наблюдал за кавказцем, выбирая момент для нападения. Ждать дальше – слишком опасно решил Семен. Он рванул занавеску в сторону, шагнул вперед, рассчитывая нанести удар в спину, так, чтобы нож вошел под ребра снизу. Гнилая веревка, державшая занавеску, оборвалась. Ткань упала вниз, заплела ноги. Семен неловко дернул ногой, стремясь сбросить с себя занавеску.
    Эффект неожиданности был потерян. Валиев повернулся на звук, отступил назад. Он видел незнакомого дюжего мужика с финкой в руке, готовящегося к удару. Не раздумывая, Валиев нажал на спуск.
    Автоматная очередь перерезала тело Семена на уровне груди, сбила его с ног. Он повалился задом на пол, выпустил нож, в предсмертной агонии зачем-то попытался сбросить с себя занавеску. Валиев добил Семена выстрелами в лицо.

*   *   *   *

    Тимонин пришел в тихое бешенство. На его глазах только что без всякой причины убили многодетную мать. Пусть бабу непутевую, пьющую, гулящую, распускающую тяжелые кулаки, но все-таки человека, подарившего жизнь стольким детям… Он нагнулся, подхватил с пола вилку из нержавейки. Другого оружия под руку не подвернулось.
    Тимонин бросился вперед, как бык. Он оттолкнулся ногами от пола, вытянулся в мощном зверином прыжке. Валиев все-таки успел повернуть ствол в сторону нападавшего. Успел нажать на спусковой крючок. Но вместо выстрела – сухой щелчок. Все патроны он уже расстрелял. Валиев попытался ударить Тимонина цевьем автомата по голове, но не успел размахнуться.
    В следующую секунду налетевший, как ураган, Тимонин вонзил стальную вилку в плечо Валиева. Сшиб бригадира грудью, повалил на пол. Бесполезный автомат отлетел в сторону. Валиев сумел выдернуть столовый прибор из своего плеча, попытался вилкой проткнуть нападавшему глаз, но не достал до лица. Лишь зубцами вилки расцарапал Тимонину голую грудь.
    Противники покатились по полу. Тимонин был тяжелее и опытнее Валиева, быстро овладел инициативой. Оседлал бригадира, мертвой хваткой вцепился в его горло, с силой сжал пальцы на шее. Валиев захрипел. Его глаза готовы были вылезти наружу или просто взорваться. Он бил ногами, мычал, дергал головой, слабея с каждой секундой.
    – Пусти, пусти, – еле выдавливал из себя Валиев. – Пус…
    Тимонин оторвал руки от горла ослабевшего противника. Один за другим занес тяжелые кулаки и вырубил Валиева в три удара. Тимонин встал на ноги, поскользнулся в луже крови и чуть снова не упал.
    Он, пошатываясь, отошел к окну, поставил на ножки уцелевший стул. Кажется, стало легче. Голова больше не гудела. Присев к столу, он поднял с пола бутылку, сделал три последние глотка из горлышка. Тимонин поморщился, огляделся в поисках закуски, но ничего съедобного на столе не обнаружил.
    Тогда он поднял с пола раздавленный чьей-то ногой кусок черствого хлеба и огурец с вылезшими наружу желтыми семечками. Снял с огурца прилипший волос, слизал семечки, сунув закуску себе в рот, поморщился. Вырви глаз огурец, совсем кислый.
    Тимонин жевал кусок хлеба и меланхолично наблюдал, как на полу росла, увеличивалась в размерах кровавая лужа. Кровь вытекала из трупов и уже готова была захватить валявшиеся на полу пачки денег и портфель. Тимонин встал. Покидал в портфель деньги, ещё несколько минут назад принадлежавшие Попову. Теперь обстоятельства изменились, и Тимонин справедливо рассудил, что покойнику деньги без надобности. Живым пригодятся.
    В этот момент Валиев застонал, беспокойно заворочался на полу. Тимонин сверху вниз долго смотрел на бригадира и, наконец, решил, что несколько зуботычин – слишком мягкое наказание за убийство многодетной матери. Тимонин встал на корточки, залез под стол, вытащил длинный столовый нож, отлетевший в дальний угол, к плинтусу.
    С ножом в руке он вернулся к Валиеву, расставив ноги, уселся ему на грудь. Бригадир медленно приходил в себя. Он сказал:
    – Ой, мамочка. Спаси Аллах.
    – Сейчас, сейчас, – ответил Тимонин. – Уно моменто.
    Он размахнулся и свободной рукой пару раз врезал бригадиру по морде. Затем поднял руку Валиева, сжал запястье, хорошенько примерился ножом, сделав пробный надрез внизу большого пальца. Тимонин резко чирикнул ножом точно ниже первого сустава и отрезал Валиеву большой палец правой руки.
    Тимонин повертел в руке отрезанный палец и бросил его на пол. Встал на ноги. Затем наклонился, подхватил за щиколотки ноги дяди Коли, оттащил тело к стене. Под трупом лежал ещё живой Хусейнов.
    Лезвие топора, разрубило шейный позвонок, разорвало спинной мозг, вызвав полный паралич. Хусейнов ещё дышал, но не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, не мог вымолвить слова. На багровом от крови лице жили карие навыкате глаза. Хусейнов вращал зрачками по сторонам, словно просил помощи. Тимонин наклонился над раненым, приподнял его, ощупал шею и понял, что такую рану и хирург Пирогов, воскресни он из мертвых, починить не смог бы.
    Хусейнов доживал последние минуты своей молодой короткой жизни.
    – Сильно тебя задело, – сказал Тимонин. – Извини, друг.

*   *   *   *

    Он встал, скинул с себя пиджак, рваную окровавленную рубаху, вышел в сени и до пояса обмылся над рукомойником. Тряпочкой стер кровь с ботинок. Вернувшись в комнату, поднял крышку стоявшего в углу комнаты сундука, для крепости обитого жестяными полосками. Покопавшись в сложенном стопками тряпье, нашел-таки пару бумажных штанов с заплаткой на колене, оказавшихся впору, застиранную фланелевую рубаху в красную клетку.
    Переодевшись, Тимонин взял портфель с деньгами, сунул в него вторую бутылку самогонки с бумажной затычкой в горлышке. Поднял с пола отрезанный у Валиева палец и зачем-то опустил его в карман штанов. Тимонин уже вышел из комнаты, но вдруг вернулся обратно, поднял валявшийся на полу чайник. Размахнувшись, врезал чайником по лбу Валиева. Звук от удара вышел смачный, будто зазвонили в треснувший колокол. Валиев, не живой, ни мертвый, вытянулся на полу.
    – Отдыхай, – сказал Тимонин.
    Через минуту покинул избу, залез в «Жигули» и запустил мотор. Машина проехала километра три, но не к выезду из села, а в сторону радиоактивной свалки. На крутом пригорке автомобиль чихнул и встал. Тимонин долго думал над причиной остановки, пока не увидел горящую красную лампочку на панели приборов.
    – Черт, бензин кончился, – сказал самому себе Тимонин.
    Он выбрался из машины и, помахивая портфельчиком, направился дальше по дороге. Солнце медленно опускалось за лес, сумерки густели. Тимонин не знал, куда идет, какое направление держит. Он был уверен: раз есть дорога, она обязательно выведет к людям.
    На этот раз он ошибался. Чем дальше дорога уходила в задымленный лес, тем дальше он удалялся от людей. Прошагав километра четыре, Тимонин обнаружил, что дорога сперва сузилась, а потом и вовсе оборвалась. Вместо неё вперед тянулась тропинка, поросшая жухлой давно не мятой травой. Тимонин шагал вперед и раздумывал, не вернуться ли обратно в деревню. Пока он взвешивал все «за» и «против», тропа куда-то потерялась из-под ног.
    Тимонин повернул обратно, сделал круг, но так и не отыскал ничего похожего на тропу. Он долго блуждал среди деревьев. Наконец, почувствовал усталость. Сел, привалившись спиной к дереву, выпил самогон. Огненный напиток разжег дремавший аппетит, но пожевать нечего. Тимонин вздохнул и сунул в портфель пустую бутылку.
    Наконец, усталость взяла свое, сон сморил Тимонина. Он выбрал место помягче, блаженно вытянул ноги, подложив под голову портфель, крепко заснул под кустом рябины.

*   *   *   *

    Валиев очнулся от боли в правой руке и открыл глаза. Горевшая под потолком яркая лампочка отражалась в черной луже. Что это за жидкость? Бригадир потряс головой. А вот оно что. Валиев лежит спиной на сухом месте, а ноги по самые бедра оказались в глубокой кровавой луже. Жидкость – это кровь.
    Он сел на полу, стал рассматривать изувеченную правую руку. Кровотечение почти прекратилось, кожа на руке сделалась синеватой, скукожилась. Наружу вылезла желтоватая косточка. Валиев осмотрелся по сторонам, стараясь отыскать на полу отрезанный палец, но так его и не нашел.
    Голова кружилась от слабости, но Валиев сжал зубы и сумел подняться. Он наклонился над Хусейновым, потрогал его шею. Тело ещё хранило живое тепло. Казалось, молодой человек просто лежал на спине и внимательно разглядывал обитый потрескавшейся фанерой потолок, будто не нашел себе занятия поинтереснее. Пошатываясь, Валиев вышел в сени, спустился с крыльца. Выйдя за калитку, дернул на себя переднюю дверцу «Москвича», сел на водительское место, обернулся назад.
    На полу между сидениями скорчился Баладжанов. Он лежал лицом кверху, поджав к животу колени. Раскрытый рот был полон свежей густой крови. Видимо, Баладжанов, оставшись в машине один, долго вертелся на своем неудобном ложе. Затем съехал вниз. Цеплялся пальцами за передние сиденья, даже обивку ногтями разодрал, но так и не смог подняться, сил не хватило.
    Он умер от удушья, захлебнувшись кровью. Валиев нашел аптечку, зубами открутил крышку пузырька с перекисью водорода. Вылил половину содержимого склянки на рану. Перекись вспенилась, зашипела. Валиев размотал бинт. Действуя левой рукой и зубами, он наложил повязку, завязал узел, пропитал перекисью водорода бинты. Если он человек везучий, заражения крови не будет.
    Он положил голову на баранку и неподвижно просидел пару минут, борясь с головокружением. Все провалилось. Хуже того, что случилось, уже ничего не случится. Ни за хрен собачий, в силу нелепых дурных случайностей, погибли два друга Валиева. А Тимонин… Он не потрудился даже убить Валиева. Побрезговал. Просто набил бригадиру морду, отрезал ему палец на правой руке и спокойно уехал на синих «Жигулях» в неизвестном направлении.

*   *   *   *

    Ничего исправить нельзя. Но можно, даже нужно, хотя бы замести следы. Валиев вылез из машины, открыл багажник. Нашел сорока литровую канистру с бензином, которую он лично перегрузил из расстрелянного «Форда» в милицейский «Москвич». Он открыл крышку канистры, полил бензином салон машины, труп Баладжанова.
    С канистрой в руке он прошел в дом. Разлил бензин по полу, плеснул на стены. Обильно полил трупы. Теперь, пожалуй, все.
    Нет, не все. Поправил себя Валиев. Он вспомнил о деньгах. Полез в карман брюк и убедился, что стопка наличности, лежавшая в заднем кармане, цела и даже не пропиталась кровью. Он подошел к сундуку, поднял крышку, стал перебирать тряпки. Валиев насилу втиснулся в брезентовые штаны, тесно облегавшие бедра, едва доходившие до щиколоток. Застегнул рубашку, такую длинную, что она подошла бы центровому баскетбольной команды.
    Валиев подвернул рукава, заправил рубашку в брюки, надел на бритую голову матерчатую нашлепку. То ли панаму, то ли картуз без козырька. Глянул на себя в тусклое зеркало, помещенное в самодельную раму. Да, вид шутовской, хоть в цирк клоуном нанимайся. Но, в конце концов, все дачники немного похожи на клоунов. А он похож на дачника идиота. Валиев выкинул тряпье из сундука на пол. Выбирать все равно не из чего. Остальные тряпки просто рассыпались от ветхости, такие и старьевщик не взял бы даром.
    Валиев отошел к порогу, склонился над лужей крови вперемежку с бензином, повернул колесико зажигалки. Лицо обдало жаркой волной. Валиев выскочил из дома, подбежал к «Москвичу». Поднес зажигалку к пропитанному бензином сиденью. «Москвич» вспыхнул, как факел. Валиев обернулся назад. Окна дома осветились оранжевыми языками пламени. Лопнуло первое стекло. Огонь выбрался наружу, лизнул длинным языком карниз, пополз дальше, к крыше. Все, ждать нельзя. Валиев зашел обратно на участок, обогнул горящий дом.
    Чтобы не попасться людям на глаза, начал пробираться к дороге огородами, прячась за деревьями. Возвращаться он решил прежним маршрутом. Но не переть в наглую, по проезжей части. Прямой путь не самый короткий. Из соображений безопасности следует идти краем леса, оставаясь незамеченным с дороги.

*   *   *   *

    Девяткин и Боков въехали в Черниховку, когда над деревней опустились серые дымные сумерки. Возле догоравшего дома покойного дяди Коли собралось все деревенское народонаселение: четыре старухи и одни старик.
    Жители сбились стайкой возле черного остова сгоревшего «Москвича» и о чем-то переговаривались между собой. Старухи жужжали, как сонные мухи. Дед хранил молчаливое достоинство, рукой он опирался на палку, спину держал прямой, будто жердь проглотил. Видимо, самые интересные события остались позади. Пожар почти отгорел. Крыша и стопила дома уже рухнули вниз, деревянные балки, готовые повалиться, кое-где ещё стояли, испуская серый вонючий дым.
    Девяткин вышел из машины, поздоровался со стариками. Он обошел сгоревший дом кругом, вернулся назад. Подошел к сгоревшему «Москвичу», наклонился. Внутренности машины выгорели полностью. Девяткин принюхался. Тут ошибки быть не может. Дух горелой резины и поджаренного человеческого мяса оказался таким явственным, осязаемым, что его не перебивал никакой другой запах. На полу между проволочными каркасами сидений, свернулся клубком дочерна обгорелый усохший человеческий труп.
    Девяткин плюнул на землю и отошел в сторону. Боков, прилепившись задом к капоту «Жигулей», наблюдал, как тихо затрещала и повалилась горящая балка, выбросив из себя высокий сноп искр.
    – Эх, поздно мы приехали, – горестно покачал головой Боков. – Видно, сгорел Тимонин. Жаль, чертовски жаль человека. Ну, может, сигарету не потушил или что. Сейчас не узнаешь.
    – Не каркай, – махнул рукой Девяткин.
    Он подошел к деду, угостил старика сигаретой и спросил, давно ли начался пожар. Старик медлил с ответом. Прикурив, собрался с мыслями, одной рукой он почесал ухо, другой крепче оперся на палку.
    – Час уже точно горит, – наконец, ответил дед и задал свой вопрос. – А вы к Кольке приехали, к Попову?
    – К нему самому, – кивнул Девяткин. – А как вас зову? Далеко живете? Дед показал на противоположную сторону улицы.
    – Вон мой дом, напротив. Зовут меня Илья Тимофеевич Седов.
    Девяткин достал милицейское удостоверение, развернул его перед носом старика. Подождал, пока тот прочитает.
    – Расскажите, что тут случилось?
    Старухи приблизились к Девяткину, прислушались к разговору, но в беседу не вступили, признавая старшинство и авторитет единственного на всю деревню представителя мужского пола. Дед горестно покачал головой и выдал, все, что знал сначала и до конца. Пару дней назад к Попову приехал на машине какой-то мужик. Видный такой, в костюме и галстуке, с портфелем. Жил у Попова, ночевал на чердаке, но из дома показывался редко. Видимо, пьянствовали с Поповым беспробудно.
    Девяткин попросил старика поподробнее перечислить приметы того мужика, что гостил у Попова. Старик не жаловался, ни на слабое зрение, ни на дырявую память. Описал гостя подробно, обстоятельно. По приметам выходило – Тимонин.
    Сегодня в окошко Седов видел, как во второй половине дня к дому подъехала милицейская машина. Дед показал пальцем на остов «Москвича» – эта самая. Из машины вышли два чернявых мужика – и сразу в дом. Затем старик услышал что-то похожее на выстрелы.
    – Вроде пистолет пукал, – сказал Седов. – Или автомат.
    А потом из дома вышел тот самый мужик, который два дня гостил у Попова. Сел в машину и уехал в сторону свалки.
    – А дом когда загорелся? – спросил Девяткин. – Может, этот мужик и поджег дом? Ну, который уехал.
    – Не он, – отмахнулся дед. – Я же все своими глазами видел. Прошло время, из дома выбежал чернявый мужик. Вытащил из милицейской машины канистру. И с этой канистрой в дом. Потом выскакивает оттуда, а дом уже того… Уже огонь в окнах. Чернявый зажег машину, на которой приехал. И скрылся неизвестно куда. Словно черт его унес.
    Старик выдержал длинную многозначительную паузу и подвел зловещий итого своим наблюдениям.
    – Сгорел Константин Сергеевич Попов заживо. И Семен сгорел, сосед его через двор. Пьяницы чертовы.
    – Так вы же сами сказали, что это был поджог, – удивился Девяткин выводам старика.
    – Пили бы меньше, так и живы остались, – резонно возразил дед.
    Старухи одобрительно закивали головами. Девяткин подошел к Бокову, внимательно слушавшему рассказ деда, велел вызвать по мобильному телефону пожарных и милицию. Затем вернулся к старику, ещё раз уточнил, куда поехал первый гость.
    – Вон, к свалке, – снова показал старик. – Только там дорога скоро кончается. Туда не ездит никто почитай уже года два. Потому что нет там ни деревень, вообще ни хрена.
    Девяткин не дослушал, он занял место за рулем, махнул рукой Бокову, чтобы садился в машину. Молодой помощник устроился на переднем сидение, спросил, куда теперь они отправляются.
    – Сам толком не знаю, – сказал Девяткин.
    – Поздно уже, солнце заходит, – возразил Боков.
    «Жигули» тронулись с места, покатили тем же маршрутом, что поехал Тимонин. Когда выехали из села, по левую сторону дороги потянулся темный смешанный лес. По правую сторону торчали столбы с протянутыми между ними рядами колючей проволоки. За первой полосой ограждения виднелся неглубокий ров или канава, за канавой – вторая полоса колючки.

*   *   *   *

    Кое – где на столбах попадались ржавые косые таблички. Желтая и черная краска на табличках местами облупилась, но слова ещё можно было где прочитать, где угадать: «Стой. Запретная зона», «Стой. Злые собаки», «Стой. Стреляют без предупреждения». Но людей, стреляющих без предупреждения, злых собак или другой живности не попадалось.
    Когда от деревни отъехали километра три, заросшая травой дорога стала сужаться. На взгорке стояли новенькие синие «Жигули». Водительская дверь оказалась распахнутой. Девяткин выбрался наружу, осмотрел салон брошенных «Жигулей», сел за руль, обнаружив ключи в замке зажигания. Он попытался завести двигатель, но бензин оказался на нуле. Значит, дальше Тимонин потопал пешком. Конечно, если это был Тимонин, а не кто-то другой. Боков топтался на дороге и строил догадки.
    – Может, сгорел давно Тимонин, а мы тут канитель разводим, – говорил он. – И вообще, у меня плохое предчувствие.
    – Если бы ты полдня не провалялся в кровати с больным сердцем, мы бы его нашли, – разозлился Девяткин. – Садись в машину, умник. Плохие предчувствия – ещё одна твоя болезнь.
    Они проехали ещё пару-тройку километров. Сначала по левую сторону кончились столбы, колючка, предостерегающие надписи. Вместо запретной зоны до самого горизонта потянулось ухабистое поле, поросшее молодыми деревцами. Через пятьсот метров кончилась и сама дорога. Девяткин выругался и остановил машину.
    – Что будем делать? – спросил Боков.
    – Будем делать то, зачем сюда приехали. Искать Тимонина.
    – Уже стемнело. Дым повсюду. В такой темноте собственную задницу не найдешь. Ни то, что человека в лесу.
    – Заночуем здесь, в машине. Утром продолжим поиски.
    – Надо возвращаться, – упорствовал Боков. – Говорю, у меня плохое предчувствие. Я тут задохнусь от дыма.
    – У тебя всегда плохое предчувствие. Возвращаться нельзя. Между прочим, тот сгоревший «Москвич», что стоял возле дома – милицейский.
    – Ну и что?
    – В машине обгоревший труп. Обратная дорога идет через деревню, а там уже милиция. Нас остановят и задержат до выяснения обстоятельств. И будем неделю сидеть в КПЗ, оправдываться и подписывать всякие бумажки. И то обстоятельство, что я майор милиции, нам вряд ли поможет.
    Боков обречено вздохнул. Попадать в милицию, давать объяснения о том, с какими целями сюда приехал и кого искал в сгоревшем доме – это выше человеческих сил. Придется заночевать здесь. Боков открыл дверцу, спустил ноги на траву и сунул в рот сигарету. Хотелось есть, но поблизости, как назло, не открыли ни одного приличного ресторана. Боков разложил сидение, включил радио и стал слушать новости.
    Девяткин попил теплой воды из бутылки, сел на траву и задрал голову к потемневшему небу. В вышине ни облачка, но молодую луну почти не видно, её закрывает слоистый дым лесных пожаров.

*   *   *   *

    Тимонин проснулся чуть свет от того, что трудно стало дышать. Он не понял, вечер на сейчас или утро. Он взглянул на правое запястье, но браслета с часами на руке не оказалось. Вероятно, эта золотая вещица навсегда осталась в доме дяди Коли. Тимонин повертел тяжелой головой, ощущая боль в висках.
    Густой дым стелился по земле, полз между деревьев, поднимался высоко к небу. Тимонин огляделся, ни тропинки, ни дороги не видно. Он сел, стряхнул прилипшие к штанам и рубахе сухие сосновые иглы, коловшие тело, открыл портфель. Среди толстых денежных упаковок застряла темно зеленая бутылка. Тимонин вытащил посудину, приложил её к губам. Вниз по горлышку на сухие губы скатилось несколько ядовито горьких капель самогонки. Тимонин слизал их языком, швырнул бутылку в кусты, застегнул замок портфеля.
    Он встал, постоял на месте пару минут, ощущая приступ головокружения. Нужно идти. Но вот только в какую сторону направить стопы? Тимонин не смог сориентироваться, пошел, куда глядели глаза. Через четверть часа он спустился в глубокий овраг и долго шел по его дну, надеясь найти ручеек, родник или на худой конец лужу стоячей воды. Но склоны и дно оврага были высушены жарой. Трава пожелтела, будто наступила осень, а земля местами потрескалась.
    Тимонин нашел лишь обглоданный лесными грызунами продолговатый собачий череп и пару длинных широких мослов, крупных, явно не собачьих. Тимонин повертел в руках большую кость, похожую на молоток, отбросил её в сторону. По дну оврага он прошел километра полтора. Чтобы чем-то занять голову, начал считать шаги. На счете тысяча сто пятьдесят три сбился.
    Но начинать отсчет сначала не стал. От дыма болела голова, сжимало виски, будто их сдавливал металлический обруч. Давление обруча заметно усиливалось от ходьбы, дыхание становилось прерывистым, свистящим. Слизистая носа раздражалась, из ноздрей потекла жиденькая солоноватая водичка. Тимонин присел на поваленную ветром березу, чтобы отдохнуть. Положив локти на колени, и обхватив голову руками, он просидел полчаса.
    Отдых не пошел на пользу. Голова продолжала кружиться, из носа бежала соленая вода, дышалось трудно. Тимонин встал, вскарабкался на склон оврага и пошел по его краю. Но идти этой дорогой было трудно. По краям оврага лежали сухие мертвые деревья, разрослись кусты бузины и боярышника, молодые осинки. Пришлось взять левее, углубиться в лес.
    Здесь ориентиры окончательно потерялись. Лишь бы выйти на поле или хотя бы на поляну, там ветер разносит смрадный стоячий дым, там есть, чем дышать. Но деревья стояли стеной, их макушки терялись в мглистой дымке, просветов между стволами не виделось. Он заблудился. И заблудился совершенно безнадежно.
    Сейчас Тимонин испытал первый приступ отчаяния, острый, как физическая боль. Он опустил портфель, сложил ладони трубочкой, поднял голову.
    – Ау, люди, помогите, – закричал он во всю глотку. – Люди…
    Из горла вышли слова, похожие на хриплый собачий лай. Он кричал долго, пока, наконец, не закашлялся от дыма. В эту минуту он отдал бы все золото мира за пару глотков воды. Тимонин сел на траву, подогнул к животу ноги, уперся лбом в колени.
    Он готов был расплакаться, но вместо этого встал и пошел.

*   *   *   *

    Мир уплывал из-под ног, сухая почва сделалась похожей на вязкое болото. Трясина затягивала ноги, не давала идти. Тимонин несколько раз падал, с усилием поднимался. Часто меняя направление, он шел неизвестно куда, перекладывая из руки в руку ставший тяжелым портфель.
    Мысль о том, чтобы бросить свою ношу не приходила в голову. Если исчезнет портфель, пропадет весь смысл его долгого и, как выяснилось, опасного путешествия. Он не выполнит своей миссии, своей задачи. Он обманет покойного друга… Он не сможет… Мысли становились бессвязными и туманными, запутывались окончательно.
    Временами Тимонину казалось, что он слышит чьи-то голоса. «Эй, Леня, Леня», – кричал какой-то мужчина где-то далеко за его спиной. Голос показался Тимонину знакомым.
    «Мы тут, мы тут», – откликался другой голос, тоже, как ни странно, знакомый. Тимонин помотал головой, отгоняя это странное прилипчивое наваждение. В этом проклятом лесу людей, знакомых или не знакомых, быть не могло. Тут вообще нет людей. Он один. И точно, через какое-то время голоса удались, а потом и совсем исчезли.
    Солнце взошло в зенит, но за дымом его круг не был виден, в небе угадывалось лишь светло-желтое свечение. Тимонин все шел и шел. Оступался, падал, вставал и продолжал идти. Кожа уже не покрывалась потом, оставалась сухой, как пергамент, на лбу не выступало даже легкой испарины. Губы потрескались и кровоточили. Тимонин слизывал соленые капли крови языком.
    Во втором часу дня он упал навзничь и лишился чувств. К счастью, обморок продолжался недолго. Тимонин встал на карачки. Тут его вырвало мутной зеленоватой жижей, такой кислой, что свело горло. Тимонин выдавил из себя длинный тягучий плевок. Он поднялся с колен, подобрал портфель и, ощущая в коленях крупную дрожь, пошел дальше.
    Второй обморок настиг его через полчаса. Этот обморок был дольше и глубже. Когда Тимонин открыл глаза, то решил, что дальше идти уже не сможет. Он задохнется здесь и сейчас, сдохнет на этом чертовом, гиблом месте. Но снова он нашел силы встать.
    Лесной пожар был где-то рядом, совсем близко, но не понять в какой стороне. Стало так жарко, как, наверное, бывает в сухой финской бане. По воздуху стала слетать зола, похожая на серый теплый снег. Тимонин наглотался золы, казалось, рот забит, наполнен этой дрянью, которую почему-то нельзя выплюнуть.
    Теперь Тимонин двигался значительно медленнее. Чтобы часто не падать, он выбрал новую тактику: переходил от дерева к дереву, прислонялся к стволам плечом или спиной, отдыхал. Затем намечал ориентиром другое дерево и шел к нему. Снова припадал плечом к стволу и отдыхал. Во время очередного отдыха носом пошла кровь. Чтобы её успокоить, Тимонин задрал голову кверху. Но кровотечение не останавливалось.
    Тогда Тимонин снял с себя рубашку, вырвал рукав, приложил ткань к носу. И так стоял минут двадцать, пока кровь не остановилась. Он хотел поплевать на рубашку, стереть с лица запекшуюся кровь, но во рту не оказалось и капли слюны. Язык сделался жестким и шершавым. Тимонин голый по пояс с портфелем в руке, отошел от березы, споткнулся на кочке, упал.
    Кровь снова хлынула носом. Тимонин, безучастный ко всему, лежал и смотрел в землю. Даже не попытался остановить кровь. На этот раз он был уверен, что больше не встанет.

*   *   *   *

    Девяткин и Боков начали поиски Тимонина ровно в шесть утра. В дорогу взяли спортивную сумку, вместившую три больших бутылки питьевой воды, припасенных Девяткиным ещё в Сергиевом Посаде, бельевую веревку, фонарь, туристический топорик с резиновой обмоткой на ручке. Гуськом они пошли по узкой не затоптанной тропинке пару километров.
    Дышать стало труднее, сам дым сделался густым и едким. От него слезились глаза, и щекотало в носу и глотке. Когда тропинка кончилась, Девяткин вытащил компас, сориентировался на местности. Решили так: они идут параллельным маршрутом, зовут Тимонина, перекликаются друг с другом, чтобы не потеряться.
    – Ерунда все это, – усмехнулся Боков с усилием, сейчас ему было не до усмешек. – Никого мы тут не найдем. Надо возвращаться в Москву. Милиция, если она и приезжала, уже отбыла из деревни. Не век же они будут там коротать. Да вы только вокруг оглянитесь. Разве тут найдешь человека?
    Незнакомый задымленный лес пугал молодого помощника. Он боялся отравиться дымом или заблудиться. А это почти равносильно смерти. В этом лесу можно сгинуть без всякого следа. Обгорелый труп не найдут, даже если поднимут на ноги всех районных ментов.
    – Мы приехали сюда искать Тимонина, – ответил Девяткин. – И мы будем его искать. Хочешь ты того или нет. Пошли.
    – Тут ни один нормальный человек не выдержит и часа, задохнется, – сказал Боков, понимая, что его возражения – бесполезное дело.
    – Пожалуй, нормальный не выдержит, – согласился Девяткин.
    Девяткин перекинул через плечо ремень спортивной сумки и пошел вперед. Боков шагал слева, метрах в двадцати от Девяткина. Через полчаса Боков наткнулся на пустую бутылку зеленого стекла. Он приложил горлышко к носу, втянул в себя противный сивушный запах. Самогонка. Донышко ещё влажное. Значит, бутылку оставили здесь совсем недавно. Это мог сделать только один человек – Тимонин. Возможно, он рядом, совсем близко.
    Боков хотел позвать Девяткина, сообщать ему о находке, но вовремя спохватился. Есть шансы, что пьяный, дурной от самогонки Тимонин никогда не выйдет из этого леса. Мало того, шансы летального исхода очень велики. Вон какой вокруг дым. Стоит только уснуть и не проснешься.
    А Тимонина, блуждающего где-то неподалеку, рано или поздно обязательно свалит усталость. И тогда… Тогда всей истории – конец. И никаких тебе наемных убийц, никакой крови и грязи. Несчастный случай. Легкий, безболезненный и, главное, выгодный всем финал. Ну, заблудился подвыпивший Тимонин в лесу, сгорел или задохнулся от дыма. Бывает. Жаль, конечно, человека. Но чем ему поможешь? Боков наклонился, засунул бутылку под чахлый куст бузины, притоптал посудину ногой.
    – Ау, Леня, Леня, – закричал Девяткин. – Мы здесь.
    Боков вздрогнул от этого крика. Он, нагнулся к земле, сделал пару широких кругов возле того места, где нашел бутылку. Наткнулся на куст рябины, трава под которым была основательно примята. Видимо, на этом самом месте Тимонин провел ночь или просто отдыхал.
    – Леня, Леня, – кричал Девяткин.
    Его голос становился все дальше и дальше. Боков, кашляя от попадавшего в рот едкого дыма, быстро зашагал прочь, а потом и побежал на голос, стремясь сократить расстояние между собой и Девяткиным. Тут надо о себе подумать. Как бы самому не заблудиться, не потеряться.
    – Мы тут, мы тут, – кричал Боков на ходу. – Тут мы.
    После пробежки Боков ощутил слабость в ногах и новый приступ головокружения и тошноты. Он нагнал Девяткина, попил воды из бутылки. Стало легче, но ненадолго. Минут через десять слабость вернулась. Ноги снова сделались ватными, непослушными. И, правда, запросто сдохнешь в этом дыму. И ещё эта нестерпимая, совершенно нечеловеческая жара. Видимо, огонь где-то рядом, совсем близко. Того и гляди, хватит тепловой удар. И не очухаешься.

*   *   *   *

    Боков уже не шел параллельным курсом с Девяткиным. Он плелся за ним, не спуская взгляда со спины милиционера. Боков боялся, что упадет и вырубится. А Девяткин, не заметив сразу его исчезновения, попрется дальше.
    А потом, когда хватится, найдет Бокова уже мертвым. Он будет лежать, свернувшись баранкой, лицо черно-синее, язык далеко торчит изо рта, глаза выпучены. Как у всех людей, скончавшихся от асфиксии. Боков представил себе плачущих мать, отца и жену. Родичи стояли у изголовья его гроба во время отпевания Бокова в церкви. Горели свечи, священник бубнил молитву и махал кадилом. Картина отпевания была такой явственной, выпуклой, что животный страх прошил Бокова с головы до пят.
    – Леня, Леня, мы здесь, – кричал Девяткин, крик обрывался сухим кашлем. – Мы здесь…
    Голова Бокова закружилась сильнее, тошнота подступила к самому горлу. Он так запугал себя этими фантазиями, что не удержался, окликнул Девяткина. Тот остановился, обернулся назад.
    Сначала Боков даже не узнал своего спутника. Лицо Девяткина сделалось совершенно серым. И каким-то неподвижным, будто Девяткин страдал параличом лицевого нерва. Того и гляди, сам грохнется без чувств. Ему потребуется помощь. Видимо, и Девяткин шел на последнем дыхании, и ему дорога давалась с огромным трудом.
    – Юрий Иванович, – Боков вытер сочившиеся из глаз слезы. – Вы привяжите меня к себе веревкой. На всякий случай. Чтобы, когда я упаду… Чтобы вы знали, что я того…
    – Обратно к машине дорогу найдешь?
    – Нет, что вы, – помотал головой Боков.
    Девяткин не стал возражать. Раскрыв сумку, он достал веревку, один конец привязал к брючному ремню Бокова. Другой конец обмотал вокруг своей талии. Он вытащил из сумки белую тряпку, полил её водой, протянул Бокову.
    – Обвяжи вокруг головы, чтобы закрывала рот и нос, – сказал он. – Станет легче дышать. Дай помогу.
    Девяткин завязал два узелка на затылке Бокова. Дышать и вправду стало легче.
    – А вы как же? – спросил Боков.
    – Во-первых, тряпка только одна, – ответил Девяткин. – Во-вторых, в тряпке я кричать не смогу.
    Не тратя времени на разговоры, Девяткин пошел Дальше. Боков, как корова на веревочке, потрусил за ним. Влажная тряпка быстро высохла, легкие наполнились дымом. Через полчаса Боков выдохся, как воздушный шарик. Сел на траву и объявил, что идти дальше он не может. Мир виделся ему через пелену стоящих в глазах слез, ноги подгибались, а в животе что-то дрожало, трепетало. Словно Боков проглотил крупную живую рыбу, и та металась, била хвостом, не могла найти себе места в тесном пространстве желудка.
    Девяткин склонился над Боковым, похлопал его по щекам, дал попить воды из бутылки. Но это не помогло, помощник расклеился окончательно. Девяткин сел рядом, приложил губы к горлышку бутылки.
    – Задыхаюсь, сейчас блевону, – пообещал Боков.
    – Черт, навязался ты на мою голову, – в сердцах ответил Девяткин. – То у тебя сердце. То удушье, то слабость. Придется обратно идти.
    – Придется, я уже насмерть отравился, – сказал Боков.
    Девятки отдал слишком много сил блужданию в дымном лесу, возможно, от цели его отделяли считанные десятки метров. И вот теперь все труды псу под хвост. Надо топать обратно. Другого выхода он не видел. Если Бокова отправить к машине одного, он чего доброго заблудится и, возможно, погибнет, надышавшись окружающими ароматами.
    Девяткин плюнул и встал на ноги.
    Они взяли обратное направление, не дойдя каких-то двухсот метров до того места, где лежал истекающий кровью умирающий Тимонин.

*   *   *   *

    Как и прежде, обратной дорогой Девяткин шел первым, за ним, привязанный веревкой, семенил ногами Боков. Прошли медленным шагом пару километров. Кажется, тут дышать стало немного легче, подул тихий ветер, немного разогнавший дым, но вдруг веревка дернулась и натянулась.
    Девяткин оглянулся. Боков, упав на землю, лежал на боку с закрытыми глазами.
    Пришлось вернуться. Девяткин перерезал веревку, перевернул Бокова на спину, вылил на голову горе-помощника полбутылки теплой воды, пошлепал его ладонью по щекам. Не помогло. Боков, так и не придя в сознание, лишь распахнул рот, пошлепал губами и прошептал что-то неразборчивое. Чтобы не тащить с собой лишнюю тяжесть, Девяткин бросил в кусты сумку, в которой остались топорик, фонарь и, главное, полторы бутылки воды.
    Затем он за ноги отволок Бокова к дереву, посадил, прислонив спиной к стволу. Низко нагнувшись, ухватил Бокова за загривок, положил его тело поперек своей спины. Разогнувшись, поволок пострадавшего к машине. Девяткин шел тяжело, раскачиваясь из стороны в сторону, и широко расставляя ноги.
    Рубашка насквозь пропиталась липким потом уже после десяти минут столь приятной прогулки. Девяткин не делал пауз и остановок, боясь сбиться с ритма. Он шел, задерживая дыхание, как пловец во время погружения. Он знал, что время сейчас играет не за его команду.
    Девяткин боялся, что, надышавшись дымом, сам упадет и потеряет сознание. Но все обошлось. Через пару километров Боков очнулся, дернул ногами и простонал, что дальше сможет идти сам. Девяткин опустил свою тяжелую ношу. Боков посидел на земле и смог подняться. Спотыкаясь на каждой кочке, постанывая и жалуясь на жизнь, побрел за Девяткиным.
    Добравшись до машины, они долго отдыхали, приканчивая остатки воды из канистры. Наконец, Девяткин сел за руль, развернул машину и погнал её к Москве.